Одинокий бродяга любви в царстве мороза и пышных застолий: чем занимался в России Джакомо Казанова

Петербург и отмороженный нос

Джакомо Казанова приехал в Россию 21 декабря 1764 года. К тому времени он уже несколько лет скрывался от венецианского правосудия: на родине его посадили в тюрьму за «преступления против святой веры», то есть за богохульство, распутство и драки в общественных местах. Из тюрьмы Казанова бежал и пустился в долгие странствия по Европе, скитаясь от двора к двору и стараясь поступить на службу к тому или иному монарху в надежде получить хорошее жалование.

По пути он знакомился с самыми яркими личностями эпохи от Папы Римского до Гёте, притворялся алхимиком, одурачивал аристократов магическими трюками, служил то дипломатом, то шпионом и, конечно, пускался в любовные приключения, которые старательно записывал в свой дневник, в конечном итоге занявший десять томов и получивший название «История моей жизни».

Он побывал во Франции, Германии, Англии, Швейцарии, Бельгии, после чего решил попытать счастья в России, где Екатерина II только что свергла своего мужа и охотно привечала при дворе просвещенных иностранцев. План у Казановы был простой: повращаться в свете, завести знакомства и продать императрице свою схему государственной лотереи, которая уже обогатила его во Франции, — ну или любую другую из своих многочисленных идей. А после, рассуждал Казанова, он наверняка смог бы получить хорошее место при дворе.

«Я приехал в Петербург, когда первые лучи солнца позолотили горизонт, — поэтично вспоминает Казанова свои первые минуты в Северной столице. — Это был день зимнего солнцестояния, так что я могу положительно заключить, что самая длинная ночь в России составляет восемнадцать и три четверти часа».

Вероятно, эта лютая зимняя ночь потрясла его до глубины души, поскольку Казанова посвятил превратностям российской погоды еще с добрый десяток страниц, жалуясь, что Россия — это царство мороза и холодного северного ветра, где нужно ежеминутно держать ухо востро, чтобы это самое ухо не отморозить.

«Однажды, когда я возвращался в санях в Петербург, один русский заметил, что я собираюсь лишиться уха. Он тут же растер меня горстью снега, пока вся хрящевая часть, которую я вот-вот должен был потерять, не оживилась этим холодным растиранием. Что меня удивило и до сих пор кажется мне невероятным, так это то, что иногда потерянная часть возвращается. Принц Карл Курляндский уверял меня, что однажды в Сибири он потерял нос, который за лето снова вырос».

Еще меньше, чем погода, Казанове понравился сам Петербург: он костерил его на все лады, жаловался, что все сделано наспех и небрежно — чтобы после переделать, и вообще сомневался, что город, построенный на болотах по желанию «могущественного деспота», простоит долго.

«Только Петр I мог так обмануть природу, чтобы заставить землю из топи и ила держать его дворцы из мрамора и гранита — а потом основать среди этой груды дворцов столицу! Я предвижу, что рано или поздно эта зыбкая почва, на которую взгромоздили город, прогнется под его тяжестью».

Но больше всего иностранцу не нравились так называемые «ukasy», которым подчинялись все вокруг и в которых нельзя было сомневаться, поскольку это считалось бы оскорблением ее величества. Он ругал их глупость и деспотичность и не переставал удивляться тем ухищрениям логики, с помощью которых ему доказывали их непогрешимость.

Казанова рассказывает историю, как однажды в Петербурге переходил крошечный и до крайности ветхий мост, который вот-вот должен был развалиться. Русские спутники тогда заверили его, что не более чем в три недели тут построят большой каменный мост, поскольку императрица должна пройти по нему по случаю какого-то торжества и на то есть высочайший указ. «Я усомнился: [в такой короткий срок] этого сделать было невозможно. Русский, косо посмотрев на меня, сказал, что в этом нет никаких сомнений, так как есть указ, который так постановил. Мост так и не был построен, но не прав все равно оказался я, ибо императрица издала другой указ, в котором ее величество благоволит, чтобы упомянутый мост не был построен до следующего года. Вот вам деспотизм в лучшем его виде!»

Бьет — значит любит

Казанова вскоре покинул неприветливый город, но перед тем успел обзавестись настоящей рабыней. Венецианец присмотрел тринадцатилетнюю крестьянку «с белой, как снег, кожей и эбеновыми локонами» в деревне близ Екатерингофа и купил ее у родителей за 100 рублей.

Переводчиком для сделки выступил знакомый русский офицер, который и изъяснил Казанове все тонкости рабовладения по-русски:

— Она будет вашей служанкой, и вы будете вправе делать с ней все, что сочтете нужным, кроме как лишить ее жизни.
— А ежели она не захочет?
— Такого у нас не бывает — ну что ж, вы всегда можете ее поколотить…
— Ну а сколько ж ей нужно будет платить в месяц?
— Нисколько — давайте ей денег попить, поесть и сходить в баню в субботу, чтобы она в воскресенье могла пойти в церковь.

Он увез ее в Москву, нарек Заирой и, по собственному утверждению, обращался с ней наилучшим образом, совсем не как с рабыней — одевал по последней моде, разрешал видеться с отцом и матерью и, конечно, нежно любил, а она любила его в ответ.

В Москве он смело выводил возлюбленную в свет — на балы, в театры и на званые ужины. «И нигде мне не задали ни одного неудобного вопроса о том, кто она мне — служанка, дочь или пассия. Русские смотрят на эти вопросы удивительно благодушно», — отмечал озадаченный венецианец.

С Заирой он прожил все девять месяцев и даже хотел увезти ее с собой, но всему помешала бешеная ревность девочки и пристрастие к гаданию на картах. Приступы ревности были такими нестерпимыми, сетует Казанова, что ему пришлось последовать русскому обычаю и несколько раз ее «поколотить». Правда, от этого она полюбила его еще крепче — тоже по русскому обычаю.

«Таков уж характер русских женщин, — рассуждает сорокалетний любовник тринадцатилетней девочки. — В России прибегать к кулакам — совершенная необходимость. Слуга, любовница и женщина не понимают ничего, кроме кнута. Слуга, который душой еще более раб, чем своим телом, рассуждает так: „Мой хозяин не отослал меня, а только побил — значит, он меня любит, значит, и я должен его любить“».

Когда-то, рассказывает Казанова, раздавать тумаки было в моде и в высших кругах: говорят, Петр I в гневе побивал тростью своих генералов, те затем отсыпали тумаков полковникам, полковники — майорам, и так сверху вниз царские кулаки доходили до поручиков. Но с тех пор поколачивания палками «слегка вышли из моды», пишет венецианец.

Впрочем, трудно судить, насколько русское «бьет значит любит» действительно шокировало просвещенного венецианца — на страницах его мемуаров можно найти куда более скандальные сцены. Например, он рассказывает, как однажды побил девушку за то, что та расплакалась, отказалась разделить с ним ложе, да еще и стала сопротивляться — а ведь он честно купил ее девственность у матери.

Москва: радушная и суеверная

«Кто не видел Москвы, тот не видел России, поскольку жителей Петербурга нельзя назвать истинно русскими, — смело провозглашает Казанова, которому старая столица полюбилась куда больше новой. — Настоящий русский в Петербурге как чужеземец. Москвичи, в особенности богатые, жалеют тех, кто покинул отечество, а для них покинуть отечество — это покинуть Москву. Они с завистью глядят на Петербург и называют его гибелью России».

В Москве, утверждал Казанова, и воздух чище, и женщины милее и благосклоннее: «Чтобы заслужить поцелуй в губы, достаточно только изобразить, что собираешься поцеловать им ручку». Венецианец с удовольствием разъезжал по балам и театрам, хвастался своей Заирой, которая всюду получала «самые восторженные похвалы», и постоянно обедал.

Московские пиры так же сильно запали ему в душу, как и петербургский мороз, и он не уставал нахваливать гостеприимство старой столицы:

«К себе на обед они ждут всех друзей и знакомых, а друг может привести с собой без всякого предупреждения еще 5–6 персон. И даже если трапеза окончилась никогда вы не услышите от русского „мы уже отобедали, вы приехали слишком поздно“. Нет, не настолько черны их души, чтобы такое вымолвить. Повару дают указание, и обед приготовляют заново».

В Москве церкви едва ли не на каждой улице, рассказывает Казанова, так что по праздникам звон тысячи колоколов бывает оглушительным. При этом жители Москвы, утверждает венецианец, — самые суеверные христиане из всех, что ему довелось видеть.

«Более всего они почитают Святого Николая Чудотворца и молятся своему богу только через этого посредника. Когда русский заходит к кому-либо в дом, то сначала отдает поклон иконе Николая Чудотворца, а уж потом раскланивается с хозяином.

Ежели иконы в комнате нет, то русский сначала будет долго искать ее глазами, а коли не найдет — так и замрет истуканом, и хлопает глазами, и не знает, что делать».

Екатерина, Дашкова и женская власть

Все девять месяцев своего пребывания в России Казанова пытался получить место при дворе, писал Екатерине разнообразные записки и проекты реформ и вращался в самых влиятельных кругах. Пытаясь завести полезные знакомства, он даже был представлен Екатерине Дашковой — и немало удивился, когда узнал, что та занимает пост председателя Российской Академии наук:

«Ученые мужи, верно, видят в ней вторую Минерву [римская богиня мудрости — прим.], а иначе бы им было зазорно подчиняться женщине. Одного только не достает русским — поставить женщину во главе войска…»

В конце концов Казанова добился нескольких аудиенций с Екатериной Второй и лично представил ей свои проекты, но они ее не слишком заинтересовали — ни схема государственной лотереи, которую императрица сочла слишком опрометчивой, ни предложение перевести российский календарь на европейский стандарт, то есть на одиннадцать дней вперед.

Зато сама Екатерина Казанову покорила, и как бы он ни ругал екатерининский абсолютизм, об аудиенциях с ней он говорит едва ли не с большей теплотой, чем о своих любовных приключениях.

«Она в совершенстве владела искусством завоевывать любовь всех, кому, как ей казалось, было бы интересно с ней познакомиться. Она не была красивой, но ее мягкость, обходительность и остроумие не могли не нравиться. А такт, с которым она скрывала всякий намек на претенциозность, тем более заслуживал восхищения, что она имела право быть о себе самого высокого мнения».

Он превозносит ее благодушие, улыбчивость и простоту в обращении, которые, на его взгляд, ставили императрицу несравненно выше короля Пруссии с его резкостью и «солдатскими манерами».

Эта доброжелательность и неизменная выдержка, по мнению Казановы, были не просто вопросом хороших манер, а залогом успеха Екатерины в чужой стране, которую она забрала из рук своего мужа, Петра III, при поддержке военных.

Казанова описывает занятную сцену, подсмотренную им во дворце: Екатерина, проходя по зале, снимает перчатки и дает целовать «свои красивые руки» двум часовым и еще одному офицеру.

«Именно такими благосклонными жестами, — убежден Казанова, — Екатерина заслужила любовь своего гвардейского корпуса, которым командует Григорий Григорьевич [Орлов] и от которого, в случае революции, будет зависеть сохранность ее жизни».

При этом о ее славе «распущенной» женщины Казанова, даром что он обладал аналогичной репутацией, упоминает разве что вскользь и с тем же тактом, который так восхитил его в Екатерине.

«Эта выдающаяся женщина царствовала 35 лет и не допустила ни одной серьезной ошибки. Историки поставят ее в ряд с величайшими монархами мира, но для моралистов она навсегда останется сластолюбивой женщиной — и по праву».

Казанова и Екатерина виделись несколько раз: они прогуливались в саду, разговаривали о короле Пруссии, о погоде в России и Италии, о венецианской склонности к азартным играм и об упрямстве русского духовенства. Екатерина благоволила образованному иностранцу, но устроиться на службу к императрице Казанова так и не сумел.

«В России преуспевают только те иностранцы, которые специально приезжают сюда по приглашению, — разочарованно отмечает венецианский авантюрист. — Об остальных русские невысокого мнения».

Спустя девять месяцев в холодной и деспотичной стране Казанова решил продолжить поиски счастья и отправился в Польшу, а потом в Испанию. Перед отъездом из России он передал Заиру своему другу архитектору Ринальди — почтенному и весьма обеспеченному итальянцу шестидесяти лет, которому она давно нравилась.

На прощание Казанова устроил в Екатерингофе грандиозный обед с фейерверком на тридцать человек. Хотя в России ему не удалось ни разбогатеть, ни реализовать хотя бы один из своих замыслов, Казанова обзавелся здесь множеством друзей, с которыми он потом не раз пересекался во время своих странствий и которых он хотел поблагодарить от всей души:

«Несмотря на худобу моего кошелька, я считал себя обязанным выказать моим друзьям этот знак признательности за все услуги, сделанные мне ими».