Место женщины в литературе: отчего мы знаем так мало писательниц и почему в XXI веке это изменится

Почему женщины мало представлены в литературе

Если обратиться к оправданно агрессивной критике феминисткой постструктуралистки Элен Сиксу, можно уяснить, что в отсутствии плотного и увесистого корпуса женских текстов действительно виноваты «пенисоголовые». И это правда: на протяжении всей истории человечества репрессивные фаллократические (как выразились бы эта француженка) механизмы распространялись не только на семейно-супружеские отношения — они еще и здорово проехались по пространству языка.

Любые системы управления — в нашей галактике пока еще представленные мужчинами — подпитываются языком и вместе с тем управляют им, что равнозначно власти и насилию (отсюда отчаянная борьба нового порядка за смешные многим феминитивы).

Именно поэтому фигура женщины в литературе воплощает собой миф об Эхо — нимфе, лишенной собственного голоса, вынужденной вновь и вновь слабым голосом вторить существам, гордым своим «карманным символом». Но она лишена не только голоса: у нее, по мифу, отобрали ее тело, а вместе с ним и саму возможность письма.

Почему письмо освобождает телесность

В важной для постструктуралистской философии статье «Хохот Медузы» Элен Сиксу петляет между академизмом и поэзией и пишет, что плоть никогда не лжет, оголяя себя, физически материализуя мысль в текст. Женщины, по ее мнению, через акт письма должны познать свою телесность. Это телесность-текст, отобранный у женщины авторами-мужчинами, впряженный в заржавевшие паттерны брачного сюжета с его неминуемым одомашниванием: ты инкубатор для детей — и чтобы чай к пяти часам (в общем, вечные ценности золотой классики).

В этой точке программные тезисы Сиксу отдаленно перекликаются с одним из толкований «тела без органов» Жиля Делеза и Феликса Гваттари. Это концепция пустой оболочки, отчужденной от своих желаний, удовольствия и возможности вербального или письменного выражения. Эту метафору «прохирургированной», доведенной до истерики телесности философы-постмодернисты конструировали на основе истории «подопытной» художника Андре Бретона, Наде, и второй жены писателя Генри Миллера, Джун.

Случаи этих двух женщин симптоматичны для коллективной судьбы многих женщин модернизма. Для патриархов литературы «она» от силы интеллектуал-легковес, не-автор, маленькая картонная куколка, которую можно использовать разве что как каркас для создания героини — часто изуродованного и смешного манекена реального прототипа. Именно о таком исковерканном восприятии, наброшенном на нее ярлыке истерички, писала Джун в письме к другой подруге Миллера Анаис Нин, сокрушаясь о своем портрете в романе «Тропик Рака»: «Он писал не меня, он писал не меня… Как же это чудовищно». Надя же для Бретона — бывшего студента, учившегося на психиатра и вместе с Луи Арагоном пускавшего слюни на молодых пациенток, — и вовсе была чем-то вроде лабораторной мыши: прощупав материал для потенциального романа, сюрреалист сбежал.

В сухом остатке мы имеем поистине великолепные вещи двух мастодонтов модернизма: «Тропик Рака» и «Надя» — маст-рид. А в 70-х в их текстах расковыряли гнойник объективации и нездорового фетиша и разоблачили карикатурность (если не ходульность) героинь. В итоге то, что Флобер называл «музой», оказалось источником литературного вампиризма.

Миллер даже и не пытался прикрыться позолоченной романтикой: вдохновляющих его компаньонок он называл cunts — и этого не стеснялся.

К вопросу коллективной судьбы: что случилось с Надей или Джун? Говорят, Джун подверглась электросудорожной терапии и попеременно меняла жизнь в мотелях на череду палат психиатрических клиник. Надя умерла в 1940 году в каком-то госпитале — вот и всё, что нам известно. Второй вопрос: где их тексты? Ведь если верить нон-фикшн исследованию Heroines Кэти Замбрено, обе писали. Впрочем, нет доказательств, что они пытались что-то издать. Остался лишь отголосок отголоска, смутное воспоминание только из-за того, что мужчины присваивали чужие регистры, не давая им писать свою историю.

Что такое женская «боязнь авторства»

В библии для феминисток-литературоведок The Madwoman in the Attic авторства Сандры Гилберт и Сьюзен Джубар говорится, что сама возможность женского письма затруднялась отсутствием предшественниц и, как результат, уверенности. Основываясь на этом конструкте, Гилбрет/Джубар выработали понятие «боязнь авторства» — недуг, подпитываемый патриархальной монополией на искусство.

У декоративных дам выбивали карандаш из рук и только изредка разрешали им поцарапывать лист. Неудивительно, что без преувеличения большинство пытавшихся писать женщин Викторианской эпохи и модерна загремели в психиатрические лечебницы. Книга Элейн Шоуолтер The Female Malady (своего рода женская версия «Истории безумия» Мишеля Фуко) говорит, что девушкам предыдущего столетия еще повезло: им хоть иногда дозволяли писать.

Если обратиться к XIX веку, когда женщина пишущая только начала очерчиваться, то сразу споткнешься о диагноз: им не то что не разрешалось подходить к бумаге на пушечный выстрел — само это влечение для женщины считалось девиацией, психическим расстройством.

Архивы хосписов и лечебниц полнятся историями таких «расстройств». Например, швейцарская крестьянка загремела в кантонский госпиталь только за то, что оттягивала работу ради утреннего письма.

Помимо того что Шоуолтер критикует служившую мужчинам доброй опорой вертикаль психиатрической власти, исследовательница коллекционирует методики лечения подобных недугов: заточение на чердаке (привет, Джен Эйр!), обливание холодной водой (если мещанка), но самое худшее — никаких чернил.

Однажды заточенной в Гейльбергскую лечебницу австрийской швее Агнес Рихтер каким-то образом удалось выкрасть чернила. Ее безобразная куртка густо усеяна неразборчивым текстом, в котором редким пунктиром проскакивает «я хочу читать», «я хочу писать». Для феминисток этот жуткий артефакт — очередное доказательство репрессий маскулинного языка, доведенная до жути нужда закутаться в текст; для равнодушных — каракули, напоминающие об абстракционисте Сае Твомбли (что, пожалуй, тоже прекрасно).

Потерянные писательницы

Если совершить паломничество по памятным местам писательниц модернизма вроде Джейн Боулз или Зельды Фицджеральд, везде можно будет натолкнуться на объемную, почти угрожающую тень их мужей-авторов.

Джейн Боулз,

американская писательница из Нью-Йорка, жившая в Танжере. Написала роман о путешествии «во все тяжкие» двух обеспеченных дам

Драматург Теннесси Уильямс и Трумен Капоте называли ее значительнейшим прозаиком века — тем не менее, ее имя всегда идет только в связке с именем ее мужа Пола Боулза.

В Танжере, пробиваясь локтями в укутанной с ног до головы в хиджаб толпе, выловите таксиста. Многим из них достаточно услышать «По Бо», чтобы понять, что вы хотите посетить дом Пола Боулза. Боулз был большой автор: восхищение битников, законодательницы интеллектуальных мод Гертруды Стайн — словом, приятель богемы целых трех континентов. Что важнее, он был само воплощение киплинговского «Запад есть Запад, Восток есть Восток», прожив полжизни в Танжере и так и оставшись иностранцем-вуайеристом. Со своей женой Джейн он делил всё, кроме постели, — в том числе знаменитый дом, в котором они жили друг над другом и ежедневно созванивались, но редко виделись.

Издавали и переводили ее непростительно мало, а ее прекрасный сомнамбулический роман Two Serious Ladies прозевало не только большинство критиков, но и читателей. Ни одна немногочисленная рецензия не могла обойтись без фразы «роман жены Пола Боулза». Отчасти это справедливо.

Джейн будет до конца жизни зла, что во многом это роман ее мужа: постоянно им редактируемый, полный его правок и записей на полях. В каком-то смысле этот выполосканный мужчиной женский текст можно считать литературным памятником газлайтингу.

Джейн умерла в бреду в испанском католическом монастыре, после нее осталось с полдюжины рассказов, одна пьеса и роман. А еще дом в Танжере, на котором висит покрытая патиной табличка, сообщающая на английском и арабском: «Пол Боулз, американский писатель и композитор, жил здесь с 1960-й по 1999-й». И никакого упоминания Джейн.

Вивьен Хейвуд Элиот,

английская писательница, автор серии рассказов

О ее литературном наследии восторженно отзывались Бертран Рассел, Гор Видал, ее тексты хвалили Вирджиния Вулф и Эзра Паунд. Но в поисках творческого наследия Вивьен вы снова наткнетесь на фигуру мужчины. Ее привыкли называть не писательницей, а «сумасшедшей музой» великого поэта Томаса Стернза Элиота.

В начале брака ревнивец великодушно дозволял спутнице писать. Тогда ей даже удалось печататься в журнале The Criterion под несколькими псевдонимами, у лирических героев которых был разный стиль и сферы интересов — прямо как у известных гетеронимов поэта Фернандо Пессоа.

Позже Элиот напишет, как ненавидит chick lit ( то есть женскую прозу), и будет не только выкидывать дневники Вивьен, но демонизировать ее способности при друзьях.

Осколки немногих сохранившихся записей Вивьен хранятся, конечно, в Фонде имени Томаса Стернза Элиота. Словно вся суть отношения поэта к супруге трансмутировала в фонд, одно название которого призвано захапывать чужое наследие. И до чего мистически-пугающе совпадение, что Вивьен — как и Джейн Боулз — изрядный период времени провела в психиатрической лечебнице.

Зельда Сейр Фицджеральд,

американская писательница, автор романа и дневников, из которых заимствовал идеи Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Литературную ценность Зельды осознали только после смерти. Ее обожала нью-йоркская богема начала прошлого века: от балетмейстеров до арт-дилеров (зато ненавидел Эрнест Хемингуэй). Однако тогда о Зельде-писательнице мало кто знал, ведь ее муж Фрэнсис был хитрее всех литературных мужей. Задаривая свою куколку-жену роскошными платьями от Пату и посылая на танцульки, он тем временем почти дословно выписывал целые пассажи из ее дневников, «ввинчивая» их в своих героинь. И, к слову, все равно делал это так, что исповедальный, упругий текст Зельды превращался в описание непробиваемых идиоток его романов.

Наследие Зельды — десятки голосов из романов, прославляющих одну из самых эпатажных красавиц эпохи джаза, посвященные ей романы мужа Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, пьеса Теннесси Уильямса Clothes for a Summer Hotel, «Песня Алабамы» Жиля Леруа, сериалы, фильмы — но где ее собственный голос?

Итог жизни — пожар в Хайлендском госпитале, где в ожидании очередной порции электросудорожной терапии была заперта в палате Зельда, инфернальная мука быть охваченным пламенем, один роман, сворованные писателем-мужчиной письма и дневники — и один чудом не сгоревший тапочек.

Новелла, которая всё изменила (или нет)

Во многом переменам в литературе мы обязаны одной новелле — «Желтые обои». Северо-Восток США, конец XIX века. Долгое время Шарлотта Перкинс Гилман борется с послеродовым психозом. Примерно в этот же период в США возводится еще младенческая, но мощная школа невропатологии во главе с доктором Сайласом Митчеллом. Если бы эти двое не встретились, то, возможно, женщин бы еще долгое время отучали от чтения и литературного ремесла и при первом неповиновении загоняли бы в четыре стены.

Доктор Митчелл (да и всё общество) считал, что женщинам — хрупким болезненным созданиям — думать вредно, поэтому и рекомендованное им время для мозговой стимуляции было строго ограничено: всего два часа в сутки.

По счастливому совпадению, муж Шарлотты Гилман услышал о чудотворном «лечении» Сайласа (обычный постельный режим 24/7) и привез жену на попечительство специалиста.

Продержаться дольше трех месяцев в таком режиме у Гилман все же не вышло. Отбросив удушливое одеяло, она выпалила небольшую новеллу о женщине, изоляции и мутирующих желтых обоях. Сюжет «Желтых обоев», на первый взгляд, прост. Джейн страдает после родов и, будучи запертой в комнате мужем (исключительно в целях отдыха), часами рассматривает безумные, извивающиеся обои. Правда, есть нюанс: иногда в узорах проявляется изображение женщины, а судя по расцарапанным стенам, здесь однажды уже держали безумицу. К последнему дню лета, считав всю информацию с обоев, Джейн обдирает их и путем какой-то мистической трансгрессии то ли сходит с ума, то ли обретает себя — и тем самым освобождается.

Говорят, «Обои» предназначались как раз доктору Митчеллу, оспаривая подавление интеллектуального начала, психиатрическую власть и торжество стереотипов о душевном здоровье женщин. Еще говорили, что новелла так потрясла невропатолога, что он в корне изменил методику лечения — но это неточно. Во всяком случае, так принято думать в феминистском дискурсе, который утверждает, что «Обои» разом пошатнули исконно мужскую институцию психиатрии и застолбили место феминистскому литературоведению.

Как феминизм вошел в психиатрию

Следующему поколению было легче: переплетенная с суфражизмом американская феминистская литкритика 1920–1930-х годов, а следом и французская 1960-х вырвали из небытия палимпсест пылящихся женских текстов: затененные патриархами дадаизма и сюра сочинения тандема Клод Каон и Сюзанны Малерб; попросту украденные Жоржем Батаем и Мишелем Лейрисом религиозно-философские работы Колетт Пеньо или безызвестные опусы Эльзы фон Фрейтаг-Лорингофен (cписок можно продолжать).

Вместе с тем начала трансформироваться психиатрия: нейрофизиология доказала, что женщины, вопреки твердому предрассудку, не подвержены истерии больше, чем мужчины, а интеллектуальные занятия не приводят женщин к бесплодию и безумию.

Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам с тех пор пересматривалось уже пять раз, и бедные Зельда Фицджеральд и дочь Джеймса Джойса Лючия сегодня превратились бы из шизофреничек максимум в женщин с нервным расстройством. Именно о тысячах неверных диагнозов — не только среди писательниц — содрогается Шоуолтер, описывая, как целому институту мужчин нелегко было признаться в изначально неверном курсе науки и впустить туда специалистов из женщин.

Поэт-экспериментатор Франсис Понж говорил, что язык — это тюрьма для разума, но стены которой можно разрисовать чем угодно, даже дерьмом. В рамках этой метафоры кажется вдвойне уместным вспомнить еще одну жертву неверного диагноза. Дженет Фрейм — новозеландская поэтесса, выводящая свою поэму на стенах психушки с помощью редких карандашей, гуаши или попросту царапин ногтями. Она приручила и расщепила маскулинный язык, чтобы, вопреки утверждению Понжа, освободить разум. В 1952 году после двухсот (!) сеансов электросудорожной терапии, чудом увернувшись от лоботомии, она покинула алебастровые своды лечебницы и издала сборник полупрозрачной и разом веской поэзии, по касательной задевающий соотношение искусства, власти и языка.

Здесь совсем не хочется перебарщивать с бронзой или спотыкаться о неловкий пафос борьбы. Но Фрейм, как и многие ей подобные, показывает, что письмо — это гирлянды, которыми женщина обвивает свои цепи, тем самым их разрывая.