Место женщины в литературе: отчего мы знаем так мало писательниц и почему в XXI веке это изменится
Женский текст в литературе очень долго оставался неисследованным черным континентом, потерянной точкой координат — «Большая» (то есть маскулинная) проза его игнорировала. Именно так через двадцать-тридцать лет будет говорить какой-нибудь литературовед (в этом недалеком будущем — профеминист). Об этой проблеме начали дискуссировать еще в 60-х. К середине XXI столетия, исправив ошибки и переиграв литературу по-новой, к говорящим об этом с чистой душой и без ярма прошлого присоединится и весомая часть образованного мужского населения планеты.
Почему женщины мало представлены в литературе
Если обратиться к оправданно агрессивной критике феминисткой постструктуралистки Элен Сиксу, можно уяснить, что в отсутствии плотного и увесистого корпуса женских текстов действительно виноваты «пенисоголовые». И это правда: на протяжении всей истории человечества репрессивные фаллократические (как выразились бы эта француженка) механизмы распространялись не только на семейно-супружеские отношения — они еще и здорово проехались по пространству языка.
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2018/07/Mesto-zhenschiny-1-Elen-Siksu-640x453.jpg)
Любые системы управления — в нашей галактике пока еще представленные мужчинами — подпитываются языком и вместе с тем управляют им, что равнозначно власти и насилию (отсюда отчаянная борьба нового порядка за смешные многим феминитивы).
Именно поэтому фигура женщины в литературе воплощает собой миф об Эхо — нимфе, лишенной собственного голоса, вынужденной вновь и вновь слабым голосом вторить существам, гордым своим «карманным символом». Но она лишена не только голоса: у нее, по мифу, отобрали ее тело, а вместе с ним и саму возможность письма.
Почему письмо освобождает телесность
В важной для постструктуралистской философии статье «Хохот Медузы» Элен Сиксу петляет между академизмом и поэзией и пишет, что плоть никогда не лжет, оголяя себя, физически материализуя мысль в текст. Женщины, по ее мнению, через акт письма должны познать свою телесность. Это телесность-текст, отобранный у женщины авторами-мужчинами, впряженный в заржавевшие паттерны брачного сюжета с его неминуемым одомашниванием: ты инкубатор для детей — и чтобы чай к пяти часам (в общем, вечные ценности золотой классики).
В этой точке программные тезисы Сиксу отдаленно перекликаются с одним из толкований «тела без органов» Жиля Делеза и Феликса Гваттари. Это концепция пустой оболочки, отчужденной от своих желаний, удовольствия и возможности вербального или письменного выражения. Эту метафору «прохирургированной», доведенной до истерики телесности философы-постмодернисты конструировали на основе истории «подопытной» художника Андре Бретона, Наде, и второй жены писателя Генри Миллера, Джун.
Случаи этих двух женщин симптоматичны для коллективной судьбы многих женщин модернизма. Для патриархов литературы «она» от силы интеллектуал-легковес, не-автор, маленькая картонная куколка, которую можно использовать разве что как каркас для создания героини — часто изуродованного и смешного манекена реального прототипа. Именно о таком исковерканном восприятии, наброшенном на нее ярлыке истерички, писала Джун в письме к другой подруге Миллера Анаис Нин, сокрушаясь о своем портрете в романе «Тропик Рака»: «Он писал не меня, он писал не меня… Как же это чудовищно». Надя же для Бретона — бывшего студента, учившегося на психиатра и вместе с Луи Арагоном пускавшего слюни на молодых пациенток, — и вовсе была чем-то вроде лабораторной мыши: прощупав материал для потенциального романа, сюрреалист сбежал.
В сухом остатке мы имеем поистине великолепные вещи двух мастодонтов модернизма: «Тропик Рака» и «Надя» — маст-рид. А в 70-х в их текстах расковыряли гнойник объективации и нездорового фетиша и разоблачили карикатурность (если не ходульность) героинь. В итоге то, что Флобер называл «музой», оказалось источником литературного вампиризма.
Миллер даже и не пытался прикрыться позолоченной романтикой: вдохновляющих его компаньонок он называл cunts — и этого не стеснялся.
К вопросу коллективной судьбы: что случилось с Надей или Джун? Говорят, Джун подверглась электросудорожной терапии и попеременно меняла жизнь в мотелях на череду палат психиатрических клиник. Надя умерла в 1940 году в каком-то госпитале — вот и всё, что нам известно. Второй вопрос: где их тексты? Ведь если верить нон-фикшн исследованию Heroines Кэти Замбрено, обе писали. Впрочем, нет доказательств, что они пытались что-то издать. Остался лишь отголосок отголоска, смутное воспоминание только из-за того, что мужчины присваивали чужие регистры, не давая им писать свою историю.
Что такое женская «боязнь авторства»
В библии для феминисток-литературоведок The Madwoman in the Attic авторства Сандры Гилберт и Сьюзен Джубар говорится, что сама возможность женского письма затруднялась отсутствием предшественниц и, как результат, уверенности. Основываясь на этом конструкте, Гилбрет/Джубар выработали понятие «боязнь авторства» — недуг, подпитываемый патриархальной монополией на искусство.
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2018/07/Mesto_zhenschiny_4_EleJn_SHouolter-2-640x453.jpg)
У декоративных дам выбивали карандаш из рук и только изредка разрешали им поцарапывать лист. Неудивительно, что без преувеличения большинство пытавшихся писать женщин Викторианской эпохи и модерна загремели в психиатрические лечебницы. Книга Элейн Шоуолтер The Female Malady (своего рода женская версия «Истории безумия» Мишеля Фуко) говорит, что девушкам предыдущего столетия еще повезло: им хоть иногда дозволяли писать.
Если обратиться к XIX веку, когда женщина пишущая только начала очерчиваться, то сразу споткнешься о диагноз: им не то что не разрешалось подходить к бумаге на пушечный выстрел — само это влечение для женщины считалось девиацией, психическим расстройством.
Архивы хосписов и лечебниц полнятся историями таких «расстройств». Например, швейцарская крестьянка загремела в кантонский госпиталь только за то, что оттягивала работу ради утреннего письма.
Помимо того что Шоуолтер критикует служившую мужчинам доброй опорой вертикаль психиатрической власти, исследовательница коллекционирует методики лечения подобных недугов: заточение на чердаке (привет, Джен Эйр!), обливание холодной водой (если мещанка), но самое худшее — никаких чернил.
Однажды заточенной в Гейльбергскую лечебницу австрийской швее Агнес Рихтер каким-то образом удалось выкрасть чернила. Ее безобразная куртка густо усеяна неразборчивым текстом, в котором редким пунктиром проскакивает «я хочу читать», «я хочу писать». Для феминисток этот жуткий артефакт — очередное доказательство репрессий маскулинного языка, доведенная до жути нужда закутаться в текст; для равнодушных — каракули, напоминающие об абстракционисте Сае Твомбли (что, пожалуй, тоже прекрасно).
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2018/07/Mesto_zhenschiny_5_kurtka_Agnes_Rixter-2-640x452.jpg)
Потерянные писательницы
Если совершить паломничество по памятным местам писательниц модернизма вроде Джейн Боулз или Зельды Фицджеральд, везде можно будет натолкнуться на объемную, почти угрожающую тень их мужей-авторов.
Джейн Боулз,
американская писательница из Нью-Йорка, жившая в Танжере. Написала роман о путешествии «во все тяжкие» двух обеспеченных дам
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2018/07/Mesto-zhenschiny-6-DzheJn-Boulz-640x453.jpg)
Драматург Теннесси Уильямс и Трумен Капоте называли ее значительнейшим прозаиком века — тем не менее, ее имя всегда идет только в связке с именем ее мужа Пола Боулза.
В Танжере, пробиваясь локтями в укутанной с ног до головы в хиджаб толпе, выловите таксиста. Многим из них достаточно услышать «По Бо», чтобы понять, что вы хотите посетить дом Пола Боулза. Боулз был большой автор: восхищение битников, законодательницы интеллектуальных мод Гертруды Стайн — словом, приятель богемы целых трех континентов. Что важнее, он был само воплощение киплинговского «Запад есть Запад, Восток есть Восток», прожив полжизни в Танжере и так и оставшись иностранцем-вуайеристом. Со своей женой Джейн он делил всё, кроме постели, — в том числе знаменитый дом, в котором они жили друг над другом и ежедневно созванивались, но редко виделись.
Издавали и переводили ее непростительно мало, а ее прекрасный сомнамбулический роман Two Serious Ladies прозевало не только большинство критиков, но и читателей. Ни одна немногочисленная рецензия не могла обойтись без фразы «роман жены Пола Боулза». Отчасти это справедливо.
Джейн будет до конца жизни зла, что во многом это роман ее мужа: постоянно им редактируемый, полный его правок и записей на полях. В каком-то смысле этот выполосканный мужчиной женский текст можно считать литературным памятником газлайтингу.
Джейн умерла в бреду в испанском католическом монастыре, после нее осталось с полдюжины рассказов, одна пьеса и роман. А еще дом в Танжере, на котором висит покрытая патиной табличка, сообщающая на английском и арабском: «Пол Боулз, американский писатель и композитор, жил здесь с 1960-й по 1999-й». И никакого упоминания Джейн.
Вивьен Хейвуд Элиот,
английская писательница, автор серии рассказов
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2018/07/Mesto_zhenschiny_7_Tomas_i_Viven_Elliot-640x453.jpg)
О ее литературном наследии восторженно отзывались Бертран Рассел, Гор Видал, ее тексты хвалили Вирджиния Вулф и Эзра Паунд. Но в поисках творческого наследия Вивьен вы снова наткнетесь на фигуру мужчины. Ее привыкли называть не писательницей, а «сумасшедшей музой» великого поэта Томаса Стернза Элиота.
В начале брака ревнивец великодушно дозволял спутнице писать. Тогда ей даже удалось печататься в журнале The Criterion под несколькими псевдонимами, у лирических героев которых был разный стиль и сферы интересов — прямо как у известных гетеронимов поэта Фернандо Пессоа.
Позже Элиот напишет, как ненавидит chick lit ( то есть женскую прозу), и будет не только выкидывать дневники Вивьен, но демонизировать ее способности при друзьях.
Осколки немногих сохранившихся записей Вивьен хранятся, конечно, в Фонде имени Томаса Стернза Элиота. Словно вся суть отношения поэта к супруге трансмутировала в фонд, одно название которого призвано захапывать чужое наследие. И до чего мистически-пугающе совпадение, что Вивьен — как и Джейн Боулз — изрядный период времени провела в психиатрической лечебнице.
Зельда Сейр Фицджеральд,
американская писательница, автор романа и дневников, из которых заимствовал идеи Фрэнсис Скотт Фицджеральд
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2018/07/Mesto_zhenschiny_8_Zelda_SeJr_Ficdzherald-1-640x453.jpg)
Литературную ценность Зельды осознали только после смерти. Ее обожала нью-йоркская богема начала прошлого века: от балетмейстеров до арт-дилеров (зато ненавидел Эрнест Хемингуэй). Однако тогда о Зельде-писательнице мало кто знал, ведь ее муж Фрэнсис был хитрее всех литературных мужей. Задаривая свою куколку-жену роскошными платьями от Пату и посылая на танцульки, он тем временем почти дословно выписывал целые пассажи из ее дневников, «ввинчивая» их в своих героинь. И, к слову, все равно делал это так, что исповедальный, упругий текст Зельды превращался в описание непробиваемых идиоток его романов.
Наследие Зельды — десятки голосов из романов, прославляющих одну из самых эпатажных красавиц эпохи джаза, посвященные ей романы мужа Фрэнсиса Скотта Фицджеральда, пьеса Теннесси Уильямса Clothes for a Summer Hotel, «Песня Алабамы» Жиля Леруа, сериалы, фильмы — но где ее собственный голос?
Итог жизни — пожар в Хайлендском госпитале, где в ожидании очередной порции электросудорожной терапии была заперта в палате Зельда, инфернальная мука быть охваченным пламенем, один роман, сворованные писателем-мужчиной письма и дневники — и один чудом не сгоревший тапочек.
Новелла, которая всё изменила (или нет)
Во многом переменам в литературе мы обязаны одной новелле — «Желтые обои». Северо-Восток США, конец XIX века. Долгое время Шарлотта Перкинс Гилман борется с послеродовым психозом. Примерно в этот же период в США возводится еще младенческая, но мощная школа невропатологии во главе с доктором Сайласом Митчеллом. Если бы эти двое не встретились, то, возможно, женщин бы еще долгое время отучали от чтения и литературного ремесла и при первом неповиновении загоняли бы в четыре стены.
![](https://knife.media/wp-content/uploads/2018/07/Mesto-zhenschiny-9-SHarlotta-Gilman-640x452.jpg)
Доктор Митчелл (да и всё общество) считал, что женщинам — хрупким болезненным созданиям — думать вредно, поэтому и рекомендованное им время для мозговой стимуляции было строго ограничено: всего два часа в сутки.
По счастливому совпадению, муж Шарлотты Гилман услышал о чудотворном «лечении» Сайласа (обычный постельный режим 24/7) и привез жену на попечительство специалиста.
Продержаться дольше трех месяцев в таком режиме у Гилман все же не вышло. Отбросив удушливое одеяло, она выпалила небольшую новеллу о женщине, изоляции и мутирующих желтых обоях. Сюжет «Желтых обоев», на первый взгляд, прост. Джейн страдает после родов и, будучи запертой в комнате мужем (исключительно в целях отдыха), часами рассматривает безумные, извивающиеся обои. Правда, есть нюанс: иногда в узорах проявляется изображение женщины, а судя по расцарапанным стенам, здесь однажды уже держали безумицу. К последнему дню лета, считав всю информацию с обоев, Джейн обдирает их и путем какой-то мистической трансгрессии то ли сходит с ума, то ли обретает себя — и тем самым освобождается.
Говорят, «Обои» предназначались как раз доктору Митчеллу, оспаривая подавление интеллектуального начала, психиатрическую власть и торжество стереотипов о душевном здоровье женщин. Еще говорили, что новелла так потрясла невропатолога, что он в корне изменил методику лечения — но это неточно. Во всяком случае, так принято думать в феминистском дискурсе, который утверждает, что «Обои» разом пошатнули исконно мужскую институцию психиатрии и застолбили место феминистскому литературоведению.
Как феминизм вошел в психиатрию
Следующему поколению было легче: переплетенная с суфражизмом американская феминистская литкритика 1920–1930-х годов, а следом и французская 1960-х вырвали из небытия палимпсест пылящихся женских текстов: затененные патриархами дадаизма и сюра сочинения тандема Клод Каон и Сюзанны Малерб; попросту украденные Жоржем Батаем и Мишелем Лейрисом религиозно-философские работы Колетт Пеньо или безызвестные опусы Эльзы фон Фрейтаг-Лорингофен (cписок можно продолжать).
Вместе с тем начала трансформироваться психиатрия: нейрофизиология доказала, что женщины, вопреки твердому предрассудку, не подвержены истерии больше, чем мужчины, а интеллектуальные занятия не приводят женщин к бесплодию и безумию.
Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам с тех пор пересматривалось уже пять раз, и бедные Зельда Фицджеральд и дочь Джеймса Джойса Лючия сегодня превратились бы из шизофреничек максимум в женщин с нервным расстройством. Именно о тысячах неверных диагнозов — не только среди писательниц — содрогается Шоуолтер, описывая, как целому институту мужчин нелегко было признаться в изначально неверном курсе науки и впустить туда специалистов из женщин.
Поэт-экспериментатор Франсис Понж говорил, что язык — это тюрьма для разума, но стены которой можно разрисовать чем угодно, даже дерьмом. В рамках этой метафоры кажется вдвойне уместным вспомнить еще одну жертву неверного диагноза. Дженет Фрейм — новозеландская поэтесса, выводящая свою поэму на стенах психушки с помощью редких карандашей, гуаши или попросту царапин ногтями. Она приручила и расщепила маскулинный язык, чтобы, вопреки утверждению Понжа, освободить разум. В 1952 году после двухсот (!) сеансов электросудорожной терапии, чудом увернувшись от лоботомии, она покинула алебастровые своды лечебницы и издала сборник полупрозрачной и разом веской поэзии, по касательной задевающий соотношение искусства, власти и языка.
Здесь совсем не хочется перебарщивать с бронзой или спотыкаться о неловкий пафос борьбы. Но Фрейм, как и многие ей подобные, показывает, что письмо — это гирлянды, которыми женщина обвивает свои цепи, тем самым их разрывая.