Люцифер-Боярский, дьявольский дождь и призрак черного петуха: ад в советском кино

Славу писателя и режиссера определяет могущество его страны. А степень интереса к их работам зависит от уровня жизни персонажей.

Шпионская эпопея «Джин Грин — неприкасаемый» написана, казалось бы, безупречно, однако ее так и не экранизировали. Злачных американизмов в этом романе-буриме не меньше, чем русских словечек у Энтони Берджесса, только «Заводной апельсин» известен всему миру, а «Джина Грина» помнят и чтут разве что здешние «западники» 1970-х годов, вроде меня.

С другой стороны, если бы историю Алекса и его дружков снимала Одесская киностудия или «Молдова-фильм», она бы разделила судьбу бесподобных триллеров Суламифи Цыбульник, которой восхищался Параджанов: ее «Цветок на камне» мало чем уступает «Ночи охотника» Лоутона.

Нет худа без добра, и обделенные успехом картины мастеров советской поденщины сохранили остроту и оригинальность именно благодаря своей невостребованности.

Их появление было гарантировано могуществом великой державы, в которой они создавались. А скудость уровня жизни позволяет пристальней любоваться воистину инфернальными страстями героев этих картин, теми самыми пороками, которые в зарубежном кино часто заглушает чересчур эффектная музыка и заслоняют не в меру пикантные аксессуары.

Самые дремучие, невыразимые инстинкты и фобии, выраженные минимальными средствами на экране, сохраняют пугающую осязаемость, завораживая нас свежестью, исходящей от дремлющего вампира.

В этом эпизоде «Киноомутов Графа Хортицы» состоит из примерно тринадцати «позвонков», и каждый из них представляет собой пролог без продолжения, оставляя читателя один на один с подброшенным ему сюжетом.

Для примера вот таким: человек возится с замком, в темном пакете что-то лежит. Пакет падает на площадку — звон стекла, водочный запах. Отчаяние на лице растяпы. Придя в себя, он заглядывает в пакет и вместо осколков видит мороженую рыбу. На цементном полу сухо. Облегченно вздохнув, он снова роняет пакет, но на сей раз оттуда выскакивает живая рыба…

Пролог заводской мелодрамы «По собственному желанию» (1974) можно спутать с первой минутой фантасмагории Кеннета Энгера «Люцифер ликующий». Знай Энгер про эти кадры, он бы мог использовать их вместо бурлящей вулканической лавы.

С экрана прямо на зрителя плывут сгустки раскаленной стали, красноречиво давая понять, куда ему предстоит заглянуть. На черных когтистых лапах. В горизонтальном положении они похожи на оранжевые сосиски, а по вертикали — на гробы, внутри которых что-то горит.

В ведение демона Киндинова поступает некий «разгневанный гитарист» — щупленький белокурый юноша, вскоре переименованный наставником в «Петушка». Тягостная обстановка цеховой доминации и подчинения давила на психику случайного соглядатая с неожиданной для советского фильма силой.

Дальше смотреть не обязательно, но мы советуем осилить эту историю до конца, она того стоит. Хотя бы ради Ирины Печерниковой, подлинной Барбары Паркинс брежневского периода.

Режиссер Эдуард Гаврилов — мастер эллиптических недомолвок и условных хеппи-эндов там, где ими и не пахнет.

«Нам не разминуться!» — сардонически поет за кадром голос неизвестного певца-невидимки. Только звучит это как «добро пожаловать» сами понимаете куда.

Возвращение в Жабокри́чи

Действие нашей сказки происходит в Захудалом королевстве, но начинается оно глубоко под землею.

«Глубоко под землею» означало в трубке телевизора «Рекорд». Никогда ранее картины ада и его обитателей не подступали ко мне так близко, как в этом телеспектакле, который вскоре пропал с экранов. В памяти засела только песенка чертей, похожая на хасидский нигун. И реплика Люцифера: «Провалиться бы мне… в голубые небеса или наняться к кому-нибудь свинопасом!..»

На фоне этой озорной постановки, осуществленной ленинградцами, главный хит сезона — «Ребенок Розмари» — смотрится как «Ксения, любимая жена Федора» или что-то в этом роде.

В общем, плевелы, посеянные телеэкраном, нашли плодородную почву в душе дошкольника.

Несмотря на антисоветский подтекст, «Захудалое королевство» было черно-белым зрелищем, адресованным детской аудитории.

Преисподняя взрослого человека предстала передо мной в картине с психоделическим названием «Веселые Жабокричи», созданной режиссером Ивановым на основе водевиля «Москаль-чаровник» Квитки-Основьяненко и произведений других мастеров малороссийской прозы.

Ночные кошмары Николая Гриценко перемежаются дневными эксцессами на почве алкоголя и секса в темпе «Снов в ведьмином доме» Говарда Филлипса Лавкрафта, бросая тревожные сполохи на страшную смерть великого актера в реальной жизни.

Символично в этом фильме присутствие Миколы Яковченко — неповторимого Пацюка из «Ночи перед Рождеством», а также Георгия Епифанцева, чьи образы одержимых — Прохора Громова и Фомы Гордеева — занимают особое место в сфере кино-хоррора.

Персонаж Епифанцева, крестьянин Чупрун, пребывает в расслабленном состоянии алкоголика-зомби, наводя на мысль, что перед нами чудом уцелевший Прошка, исторгнутый рекою мертвых в сельской местности.

Творчество Виктора Иванова представляет собой интуитивную смесь Эда Вуда-младшего с Гершелем Льюисом и Жаном Ролленом. Однако никто до сих пор не уделял должного внимания этому оригинальному художнику.

Впереди у нас разговор о жестоком обращении с животными на экране, и комедия Иванова «Ни пуха, ни пера» — очень ценный в этом плане документ и манифест гуманного обращения.

Пересказывать сценки «Жабокричей» аморально: эта история представляет собой монолитный «хайлайт», перенасыщенный безумием, как печень рыбы фугу токсинами.

Ад — это то, что рядом, ад — это те, кто рядом

«У него повсюду связи — в магазинах и на базе, / А у нас какие связи — вытрезвитель только разве…» — сетует на социальное одиночество озлобленный персонаж песни Владимира Шандрикова «Я и мой сосед Хаим». Семейный, имеющий взрослого сына и приличную зарплату — двести рублей.

Ребенку с первых шагов внушают, что его будущее зависит от связей — семейных и общественных. Если он не научится находить общий язык с людьми иного возраста и пола, ему предстоит окисляться в одиночестве.

Общение — это интонация, это тембр голоса, который может быть «приятный воркующий, как у сизого голубка, немного подсахаренный, истошно-московский».

Но такие нотки раздражают южанина-регионала.

Задобривая жертву, призрак заговорил голосом, тихим, как ветер кладбища. Если прислушаться к титрам телесериала, у букв, что плывут снизу вверх по экрану, тоже отыщется своя тональность.

Жизнь артиста протекает на грани идеального и реального. Читая фамилию в титрах, мы слышим речь знакомого актера.

Атрибутом обособленной жизни служил телевизор, выполняя роль «чудотворной» в жилище атеиста, то есть по старым понятиям — дьяволопоклонника. Кинотеатры же, особенно в провинции, нередко располагались в помещениях бывших, то есть оскверненных церквей. Насчет иноверческих сонмищ данными не располагаю. Видел в одном курортном местечке синагогу, оборудованную под баню, с патетической звездой на фасаде.

Кино — это Ад. Ты должен его бояться больше всего тогда, когда ты его не видишь.

«Dread them most when thou beholdest them not», — предостерегает и провоцирует писатель, который всю жизнь видел ведьм и нечистых духов.

Ад на экране и ад в личной жизни шагают рядом, как спорт и труд.

Ингода персонаж, живущий скудными аплодисментами себе подобных, дорастает до уровня классической трагедии, которую также заметят и запомнят единицы.

Он решил искупить вину перед нею, пожертвовав собою в браке с женщиной, созданной для него. То есть осчастливил суккуба, сделав несчастным натуральное существо.

Ужасы поздней любви

Тихое раннее летнее утро. Зеленая трава на газонах, покрытая тою же росой, что оседала на ней в райском саду до грехопадения. Пустынная трасса без рекламных щитов. Безлюдный вестибюль учреждения. Жилищный массив, где жизнь расписана до конца. Но люди одинаково грешат и ошибаются на виллах Беверли-Хиллз и в общежитиях, в пентхаусах Манхэттена и в лабораториях НИИ. На пляжах нижней Калифорнии и на профсоюзных курортах голосом Рода Стюарта командует все та же Passion, которую цитирует в «Голливудских женах» Джеки Коллинз.

Разница только в климате, ассортименте гардероба и качестве, а точнее, манере обслуживания. Для семидесятника разница была ощутима, но не смертельна. В остальном эти круги, очерченные циркулем князя мира сего, совпадают.

Так начинается «Путешествие в другой город» Виктора Трегубовича — бескровный производственный нуар, нелинейно связанный с зарубежной классикой этого жанра.

Председатель приемной комиссии (Кирилл Лавров) томится похмельем выжитых лет. В дневное время в окнах нет света, и пустые квартиры работяг по обе стороны улицы зияют полуночным мраком.

По чистому асфальту трусцой бежит мужчина. Думаете, занимается спортом? Нет — он пересекает свою «аллею кошмаров», а в конце той аллеи — «ленточка моя финишная», заплетенная петлей.

Скрытый экспрессионизм символов располагает к повторному просмотру обеих серий этой якобы мелодрамы. Среди них и полуденный призрак черного петуха, сопровождающий главного героя на объекте, и вскрытие арматуры в поисках замурованного трупа, и затопленный водою подвал, в котором у Лучио Фульчи исчезает Джо-водопроводчик, чтобы непостижимым образом появиться в ванне гостиничного номера (Beyond, 1981).

В малоизвестном романе Джина Томпсона Lupe жертву колдовства вызывает не Таймыр, как в пьесе Галича, а крупнейший мученик-еретик Средневековья — барон Жиль де Ре. Телефонистка Лина возникает на пути у Лаврова в гостиничном номере из телефонной трубки.

Как всегда великолепен в этой картине Игорь Олегович Горбачев, но в этом читателю предстоит убедиться самостоятельно.

«Я полюбил не женщину, а пациента», — сожалеет о загубленной жизни доктор в картине «Где живет опасность» (1950). Она живет повсюду, где обитает что-нибудь живое, особенно наделенное разумом, который готов выйти из строя в любую минуту.

Мне не понравился огонек в ее глазах, и я уже начал сожалеть о бутылке с розовым шампанским. Она взяла бутылку из моих рук с таким видом, будто собиралась разбить ее о борт корабля.

Самое страшное кино периода брежневской нормализации и застоя (читай стабильности) — не криминал, не шпионы и не пособники нацистов, смывающие кровавый след новой кровью, а картины про вожделеющих взрослых, про ужасы «Запоздалой любви», которой посвящена одна из лучших песен Вадима Мулермана.

Дьявольский дождь в чужом городе

Наверное, каждый представитель моего поколения отметит одну невероятную деталь: в финальной сцене застолья на героине актрисы Зайцевой — серьги в форме шестиконечных звезд. В 1979 году, когда для лояльного гражданина это был символ агрессии и расизма. Да и откуда им взяться в ушах распутной жительницы провинциального городишки, откуда три года скачи — никуда не доскачешь?

Если при царизме черта оседлости перекрывала кислород иудеям, то в более гуманное время она неявно запирала по месту жительства обычных атеистов. Человек рождался, учился, работал, спивался и умирал в поселке городского типа, сознавая, что миру о нем известно не больше, чем о гаитянском зомби, который пашет на плантации параллельно с ним.

Три года скачи — никуда не доскачешь. Тем более до Израиля. Впрочем, песня не о нем, а о любви. Подробности не совсем обычных отношений двух, как сказано в другом хорошем фильме, «битых-перебитых» людей пускай смакует зритель. Скажу одно — это своего рода «Последнее танго в Париже» на советский лад. Которое ни один сановный киновед наверняка не разносил за аморалку. Телефильмы класса «Б», если не ошибаюсь, вообще не критиковали в печати: с ними расправлялись втихомолку, бросая на произвол судьбы, оставляя разлагаться на виду у всех желающих видеть такое.

Но меня больше интересует пролог этой картины, условный и зыбкий. В западных «ужасах» с помощью таких конференций пытаются придать дать наукообразную основу дальнейшему абсурду. Обычно это связано с военной промышленностью и экологией.

Среди участников совещания, где решается судьба прибора с характерным названием потенциометр, нами замечены сразу два призрака. Во-первых, это Николай Рушковский, знакомый читателям нашей рубрики по роли вампира-шпиона в фильме «Выстрел в тумане». В черном парике он напоминает постаревшего Джорджа Брента — безумца из «Винтовой лестницы» (1946). Но еще большее значение имеет для меня безмолвный персонаж в кожаном пиджаке, массивных очках и со стрижкой «каре». Перед нами вылитый Костя Беляев — культовый исполнитель озорных частушек и «куплетов про евреев» (чья внешность, впрочем, была в те года известна единицам). Беляевский двойник не обозначен в списке актеров, что могло бы послужить основой для красивого мифа. Говорили же, что в «Возвращении к жизни» за кадром поет Аркадий Северный, хотя это был голос Бориса Сичкина.

Нет, ад — это не преисподняя, не Оливиновый пояс инженера Гарина. У каждой эпохи своя модель этого места. И не чердак с подъемником или подвал, куда в минуту истины поднимается или опускается человек, который узнал слишком много. Это поверхность родной земли с ее тротуарами и вокзальной площадью. «На завод ездил — за деталями!» — с чистой совестью может объяснить свое временное отсутствие мелкий бес.

Дубль Беляева появляется во второй серии, но тот ли это человек, которого мы видели вначале, сказать с уверенностью нельзя.

И еще пару слов о двойниках. Людмила Зайцева порой напоминает Хамфри Богарта в «Уединенном месте». Не Глорию Грэм, а именно Богарта. Глорию Грэм больше напоминает семейный инженер Чижегов, заявляя: я никогда не был одинокой женщиной!

Символизм маятника в жилище героини предстоит раскусить зрителю. Реплика «мы тебя раскусили!» также имеет несколько значений в этом паноптикуме ужасов поздней любви, обильно промытом дождевыми шлангами.

Антижизнь вампира начинается с остановки биологический часов. Переступая этот рубеж, он перестает подчиняться законам человеческой природы. Создателям «Дождя в чужом городе» удалось показать этот процесс (пускай аллегорически) массовой аудитории и с максимальной для советского экрана откровенностью.

В «Дрожи вампира» ненасытная Изольд также выходит из вертикального саркофага напольных часов, знаменуя победу над временем. Наши мастера обходятся без подобных трюков.

Вторым ценным для меня двойником является «Степочка» — великолепный украинский актер Георгий Кишко — колоритнейшая фигура триллера «Страх», который появится годом позже.

Особенность чисто психологического нуара — отсутствие трупов на экране при наглядном изображении душевных мук персонажей. «Дождь в чужом городе» свободен от эротики. Точнее, она заслонена гарнитуром куда более ценных вещей.

Двойник Константина Беляева беззвучно излучает непристойности Игоря Эренбурга и Александра Лобановского, чьи песенки, приправляя их акцентом и матерщиной, так здорово исполнял Константин Николаевич.

Автором сценария указан Даниил Гранин — глыба, но его могла бы написать и загадочная «Кинесса», автор скабрезного трактата «Брак под микроскопом» — это был настоящий гвоздь обывательского самиздата вне политики. Впрочем, и то, и другое — и трактат, и сценарий — могла бы сочинить эмигрантка Екатерина Бакунина. Могла бы? Вполне могла. Ведь она умерла в семьдесят шестом.

На тридцать пятой минуте первой серии дом одинокой женщины Киры невозможно отличить от дома напротив кладбища в одноименной картине Лучио Фульчи.

Кира повелевает целым ансамблем демонов-заготовителей с грубостью ролевой «госпожи». Ее полным именем по паспорту вполне может оказаться Кирке. Ни истребленных, ни исцелившихся в этой советской версии «Барышни и паяца» в чистом виде нет. Есть только испарившиеся и пострадавшие.

«Я понял, что такое Гаити, когда увидел, как абсолютно нормальный человек танцует с собственной тенью, словно в мире для него нет ничего важнее, чем этот танец» — тень черного петуха и Кирилл Лавров. Командировка как синоним посещения того света. Вагон, гостиничный номер, телефонная трубка — вместилище демонов, которых на самом деле там нет, есть обыкновенные люди. С одним «но» — ими притворяются господа актеры, а судьба протагонистов нам неизвестна.

На Гаити я, естественно, не бывал, но зрелище мне знакомо — закат, но еще светло, выложенная плиткой площадь с плоским фонтаном и студент-медик из Африки, делающий то же самое, что его гаитянский товарищ.

Персонаж артиста Фролова повторяет танец смертельно больного ученого в оттепельной мелодраме «Все остается людям».

Шпион, задумавший воздушное бегство из Восточного блока, не подозревает, что самолет приземлится в Праге, а не в Мюнхене. Или все-таки на Гаити?

Феномен «тайного лика»

Кто же кого копирует в этом танце на закате — человек свою тень или тень человека?

Двойственность и расхождение внешности и характера у персонажей Ардженто показана дважды. Таковы Карл Молден с окровавленной тростью-кинжалом (сцена в склепе, «Кошка о девяти хвостах») и Габриэле Лавиа («Inferno», в номере отеля). В каждом из этих кратких эпизодов намерения положительных персонажей неясны, с ними вот-вот произойдет что-нибудь неожиданное, диаметрально противоположное уже сложившемуся о них впечатлению.

Порой одно такое наваждение затмевает целую картину, хотя и длится долю секунды. Так же, праздно разглядывая бытовое полотно, мы не можем отвести глаз от того места, откуда через зрение в нас проникает жуть, скрытая в сценах народного гулянья.

Если бы наши режиссеры пользовались этим сказочным приемом: цвет, свет, жуткая геометрия, все было бы гораздо прозаичнее — «работают под запад». Но у нас было принято работать с живыми, узнаваемыми людьми в привычной для зрителя обстановке. Поэтому наш советский ад выглядел натуральнее. Да он и был натурален, как наши фруктовые соки и табак.

Грандиозные кинопостановки, такие как «Война и мир» с роскошной смертью князя Андрея, не обходились без спецэффектов. Как это — двери такие большие, а Тихонов такой маленький? — недоумевали дети. Комбинированная съемка — следовал лаконичный, но верный ответ старших.

В телефильмах куда увлекательнее было просматривать скрытую демоническую природу современника, входящего в обычную дверь в обычном костюме. И таких монстров у нас умели изображать как нигде в мире. Трансгрессия, сенсация, шок — все это неминуемо устаревает, зато «банальность» притягивает неразгаданным секретом своего магнетизма — в этом действительно что-то есть или только кажется? Даже если «только кажется», уже интересно — кому и как, почему и с какою силой.

Мы неспроста начали мини-ретроспективу Трегубовича в обратном порядке, с «Путешествия», сознательно обойдя более ранние «Старые стены» — фильм также по-своему неслыханный, но принципиально автономный.

Звеном, связующим обе работы, служит «Обратная связь» — интрига, которую можно назвать «Пять дней в мае районного масштаба». Политические интриги и страсти вашингтонского уровня переброшены в индустриальный городок «где-то в совдепии».

Опытные, всей стране известные актеры, чьи лица уже успел омрачить «грядущей ничтожности горький залог», то и дело произносят фразы, выбивающие из колеи сорок с лишним лет спустя.

«Мы дадим продукцию на шесть миллионов, а потом не сможем дать на двадцать миллионов!» — произносит первый секретарь, импозантный Олег Янковский, жонглируя официальной статистикой Холокоста и советских граждан, погибших в Великой Отечественной.

Говорят они это подчас невнятно, что называется «нрзб.», словно повторяя слова пьяного суфлера, и в ту пору на эти реплики, придуманные мудрейшим Гельманом якобы автоматически, вряд ли кто обратил бы внимание, обеспечив им статус крылатых афоризмов.

Зато сегодня они звучат как чеканные формулы оккультных заклинаний, способных трансформировать реальность физически: «Закроем маленькую дырку, в результате откроется большая дыра».

Ни в коем случае не путайте «Обратную связь» товарища Гельмана с «Обратной связью» польского драматурга Ежи Юрандота. Такие деликатесы следует дегустировать по отдельности.

На Западе саундтреки фильмов и фонограммы мюзиклов выпускали специально для слепых. Киноактер тоже частично слеп, поскольку не видит реакции на слова, сказанные им с экрана:

— Кто же вас заставил?
— Можно подумать, если я скажу вам кто, вы нажмете волшебную кнопку, и все изменится…

Иго непорочного зачатия

Главная героиня гоголевского «Вия» также лишена автором зрения, если только это не одно из правил ролевой игры монаха и сотника.

Не видит своих адептов и гермафродит в фильме Лэрри Коэна «Это бог мне приказал», командуя ими, как и подобает божеству, телепатически. Неаппетитного мессию сыграл Ричард Линч, чье тело было обезображено попыткой самосожжения в Сентрал-парке под воздействием наркотиков. Через два года мы увидим его в заурядном боевике «Каскадеры». Но монстр-телепат станет доступным нашим глазам не сразу, также как и блистательный Jobriath — еще один рукотворный андрогин-пришелец.

Если присмотреться к отдельным персонажам «Места встречи» после знакомства с историей Лэрри Коэна, может показаться, что Фокс Белявский не только деморализовал, но еще и оплодотворил Петюню Абдулова на глазах у модистки, чтобы тот произвел на свет существо высшего порядка:

— Бог велел мне сделать это. А что велел он сделать вам? Или вам он ничего не велел?

Отродье Петюни и Фокса может до сих пор находиться где-нибудь среди нас, занимая какой угодно пост в любой из иерархий. Счастливо ли оно, довольно ли оно жизнью — вопрос отдельный.

В каждой попытке обнаружить и показать трагический исход повседневности обязательно есть что-то неприятно раздражающее своей утрированной многозначительностью, нам ли этого не знать.

То, что на экране кажется скептикам холодным и нестрашным, приобретает совершенно иной характер, если произносится бледными устами с пугающей достоверностью страдания. Увы, для этого необходимо исчезновение большей части актеров и зрителей. Правда, в пестроте нашей нестройной жизни всякая утрата к лучшему.

Старомодная «трубка» телевизора давно стала атрибутом бытовой археологии. Но кинескопы не остывают, продолжая ретранслировать инфернальный сигнал через плоскую плазму последних лет. Напоминая рукотворные «врата ада», полыхающие на туркменской земле без малого полвека.

Эх ты, недопеченный!