«Если будет война, я опять пойду». Почему ветераны Великой Отечественной становились нищими, преступниками и спекулянтами

В ходе демобилизации бывшие солдаты вряд ли сумели бы добраться до дома, если бы рассчитывали только на государственную помощь. Но и после возвращения в родные места их подключение к мирной жизни потерпело бы неминуемый провал, если бы ветераны доверились в этом деле исключительно «хромому монстру» — советскому государству. Так или иначе, в большинстве своем фронтовики все-таки вернулись, сначала просто домой, а потом и к гражданской жизни. В реальности у них не было иного выбора, кроме как заново интегрироваться в общество, так как на государственную поддержку рассчитывать не приходилось. Скромное социальное обеспечение, предусмотренное законодательством о ветеранах, и еще более скудная фактическая помощь препятствовали консолидации бывших военнослужащих в группу, обладающую особым статусом и отличающуюся от остальных военных и гражданских групп. Как правило, возвращение в «нормальную советскую жизнь» обеспечивалось их собственной предприимчивостью и содействием окружавших их людей — родственников, друзей или просто добрых знакомых. Обмен разнообразными услугами — формальный или неформальный, легальный или противозаконный — позволял добывать необходимые товары, находить жилье и подыскивать работу. Криминальная и полукриминальная теневая экономика многим помогала справиться с временными трудностями, а для некоторых вообще становилась единственным шансом на выживание. Легальные, полулегальные и нелегальные религиозные общины также оказывались подспорьем, предоставляя ветеранам ресурсы и связи, которые способствовали возвращению к мирным будням. Таким образом, ветераны были вовлечены в различные институциональные отношения, эффект от которых часто подкреплялся действиями государства, но никогда не сводился только к ним.

Государство играло относительно малую роль в решении проблем, связанных с обеспечением пропитанием, кровом и необходимым имуществом — то есть всем тем, что особенно остро требовалось людям, вернувшимся с фронта.

Возьмем, к примеру, жилье. В конце 1945 года в Москве лишь 1% демобилизованных солдат успел получить жилье или хотя бы встать в жилищную очередь. Остальные 99% вынуждены были обустраиваться в столице самостоятельно. Поиск работы являл еще один прекрасный пример того, насколько важными при интеграции в гражданскую жизнь оказывались личные связи и смекалка. Теоретически фронтовики могли рассчитывать на помощь партийных и государственных органов всех уровней, поскольку закон обещал им должности не ниже тех, какие они занимали до войны. Однако, как показано на диаграмме 3.1, ветераны не часто обращались в государственные органы, например, в местные бюро по трудоустройству, которым предписывалось помогать им в поисках работы. Вместо этого большинство, которое с течением времени выросло с 51% до 61%, использовало другие каналы. Именно об этом и пойдет речь в настоящей главе.

Одним из главнейших институтов советской повседневности была семья. Она решала психологическую проблему самоидентификации после бездомных скитаний военных лет, выступала экономической ячейкой, а также средством выживания — и, тем самым, важнейшей основой для налаживания мирной жизни. Воссоединение с выжившими родственниками или установление новых семейных связей было одной из первостепенных задач, которые солдату требовалось решить незамедлительно по возвращении. Интересно, что официальные источники, как правило, не афишировали роль родни и супругов в интеграции в гражданскую жизнь. Описания этого аспекта послевоенной повседневности с большей вероятностью можно встретить в мемуарах, беллетристике или фильмах, нежели в государственных или партийных архивах — то есть в источниках народного творчества и коллективной памяти, а не в официальных трактовках прошлого. Все перечисленное содержит огромное количество неофициальной информации, доступной для критического исторического анализа. Более того, после смерти Сталина на фоне укрепляющегося культа войны воспоминания, литература и кино часто функционировали в качестве эрзац-истории, поскольку академическая историческая наука находилась под жестким контролем. Проще говоря, в годы относительной культурной релаксации в художественных репрезентациях прошлого могли обсуждаться вопросы, еще не доступные для советских историков.

Для современных историков проблема цензуры стоит не так остро, так как они могут относительно свободно изучать ранее секретные архивы. Однако некогда «закрытые» материалы порой способны вводить в заблуждение. Партию-государство, которая бережно собирала и хранила эти документы, интересовали прежде всего те аспекты повседневной жизни советских граждан, которые либо грозили подрывом авторитета режима, либо отражали несовершенство государственного аппарата; именно поэтому в попытках реконструировать жизненные миры прошлого так важно привлекать свидетельства, не относящиеся к архивным. В то же время предвзятость архивов можно использовать для исследовательской пользы. Например, неоспоримый вывод о необычайной важности родственников и родственных связей при обустройстве «на гражданке» можно сделать на основании тех случаев, где никакой родни у бывших фронтовиков не оставалось. Так, инвалиды войны — в правовом плане, кстати, наиболее привилегированная группа ветеранов — оказывались в полной нищете, если им не помогали родные люди. Именно об этом свидетельствуют их письма в Верховный Совет СССР:

«Родственники мои погибли во время оккупации, только одна жена и та совершенно больная и совершенно работать не может».
«Родных не имею».
«…Я — инвалид Отечественной войны, семья у меня нетрудоспособная».
«У меня есть нетрудоспособный отец 60 лет, сестра 1935 года рождения и нетрудоспособная мать 57 лет».
«Семья у меня нетрудоспособная, и до моего прихода ничего не строила, никакого дома…».
«…А как же я должен жить? Родных у меня нет, родные расстреляны немцами. Я живу в частной квартире [то есть ветеран снимал чужое жилье. — М. Э.], я живу в плохих условиях».
«…Помощи нет ниоткуда, семья моя нетрудоспособная — шесть душ…».

Как правило, частное существование ветерана, не интегрированного в социальные сети и вынужденного рассчитывать лишь на помощь государства, становилось откровенно горестным. Однако наличие родственников тоже ничего не гарантировало: жизнь могла стать чуть «веселее», но не переставала быть ужасно трудной. В ситуации, где ветерану с расшатанными за годы войны нервами приходилось жить в шестнадцатиметровой комнате в коммуналке, причем совместно со своей сестрой, взрослой племянницей, ее мужем и их ребенком, не было ничего из ряда вон выходящего.

И это еще сравнительно неплохо: ведь другие вынуждены были ютиться в «непригодных для жизни» землянках, правдами и неправдами добывать топливо для обогрева и укладывать детей на голом полу.

Тем, кого не могли поддержать родственники, на помощь приходили друзья и знакомые, а также семьи друзей и знакомых. Когда Раббан Идиев вернулся с войны, он узнал, что его жена, двое детей и две сестры погибли. В живых остался только его шестилетний сын, живущий в потрепанной кибитке. На протяжении двух недель ветеран и мальчик жили у соседки, пока наконец представитель обкома партии не обеспечил их жильем. Другой семье из четырех человек полгода пришлось кочевать по разным знакомым, которые позволяли им оставаться на ночь или на две. Фронтовику Григорию Чухраю, в будущем известному советскому кинорежиссеру, первое пристанище в Москве предоставила семья друга детства. Личные связи использовались с максимальной взаимной выгодой. К примеру, у друзей и знакомых можно было одолжить денег, если государственный кредит на строительство жилья оказывался недостаточным. Или же с их помощью можно было заработать, как это сделал демобилизованный солдат, который четыре дня трудился на соседку-колхозницу за четыре килограмма зерна, чтобы прокормить свою семью.

Таким образом, ветераны строили жизнь в социальном мире, где нуклеарные и расширенные семьи были взаимосвязаны, а иногда и переплетены, с одной стороны, с различными учреждениями и организациями партии-государства, а с другой стороны, были встроены в более широкие сети дружбы, взаимопомощи и обоюдовыгодного обмена. Как правило, демобилизация означала возвращение в довоенное социальное окружение; но связями, которые сложились во время войны, тоже очень дорожили — между незнакомыми прежде людьми налаживались узы военного товарищества, скрепляемые общим боевым опытом. Популярным местом встреч бывших фронтовиков стали заведения, зачастую имевшие типовое название «Голубой Дунай» и представлявшие собой пивнушки и забегаловки. У будущего поэта-песенника Михаила Танича, например, были друзья, которые любили встречаться в «знаменитой пивной на Богатяновском» в Ростове-на-Дону; они делали это настолько часто, что ростовская госбезопасность заподозрила в дружбе трех студентов антисоветскую деятельность. Подобные связи ширились по принципу «друг моего друга — мой друг». Они выполняли множество функций: сохраняли память о военных годах, поддерживали ощущение «боевого братства», питали «фронтовую ностальгию», помогали свыкнуться с военным и послевоенным опытом. Решали они и более практические задачи. Где-то между 1945-м и 1956-м Иосиф Прут подружился с писателем Эммануилом Казакевичем. Их познакомил общий товарищ Вениамин Рискинд, еще один фронтовик. В 1956 году Казакевич и Прут в складчину купили Рискинду костюм, так как исполнять песни в армейской гимнастерке десятилетней давности — единственном наряде, который у него тогда имелся — уже было невозможно.

К сожалению, поддерживать дружбу было не так-то легко. Нередко послевоенная жизнь разделяла бывших фронтовых товарищей: география и социальные различия не позволяли общаться.

Лишь в редких случаях узы, завязавшиеся в годы войны, выходили за рамки ежегодного поздравления с Днем Победы. Многие ветераны вообще утратили контакты со своими боевыми друзьями, увидев их вновь лишь в 1960, 1970 или 1980-х годах, в контексте деятельности появившегося ветеранского движения, инициировавшего встречи сослуживцев. Так, первая после войны встреча бойцов 3-го гвардейского механизированного Сталинградского корпуса состоялась только в 1963 году, а некоторые из ветеранов этого подразделения не могли повидаться с однополчанами вплоть до 1975 года. Ветераны 168-го противотанкового полка, в котором служил Михаил Танич, не виделись четыре десятилетия, пока встреча, состоявшаяся в 1985 году, наконец не собрала оставшихся в живых вместе.

Активное общение ветеранов после возвращения на родину обычно ограничивалось адаптационным периодом, когда солдаты уже демобилизовались, но еще не успели полностью интегрироваться в гражданские реалии. Вероятно, в поддержании фронтовых уз больше были заинтересованы молодые ветераны, не успевшие в полной мере врасти во взрослую жизнь до войны, нежели их старшие товарищи, возвращавшиеся к более или менее знакомым социальным ролям и кругам. Однако и молодежи, как правило, хватало ненадолго. Хорошим примером, вновь заимствованным из мира творческой интеллигенции, могут послужить трое фронтовиков: Алексей Охрименко, Сергей Кристи и Владимир Шрайберг, вместе сочинявшие песни в первые послевоенные годы. «Потом, к сожалению, наша троица расстроилась, — вспоминал позже Охрименко. — То есть не то, что мы, не дай Бог, поругались, — мы дружили и продолжали дружить, но у Володи наступила пора диплома — он ВГИК кончал, Сережа уехал в Подмосковье, где работал потом в газете в Воскресенске. И уже после 1951 года мы вместе никогда ничего не писали».

Почему отношения ветеранов в послевоенном мире оказывались такими хрупкими? Одной из причин были государственные репрессии.

Выше уже упоминалось об аресте Михаила Танича и его собутыльников, которые слишком любили поговорить. Подобная участь не была редкостью. Студент Московского университета Владимир Кабо и его товарищ по фронту Юрий Брегель, тоже не умевшие держать язык за зубами, подверглись аресту по аналогичным обвинениям. (Эти двое в придачу были евреями, что лишь усугубляло их положение в послевоенной атмосфере ксенофобии и нетерпимости к «безродным космополитам».) Ветераны действительно составляли значительный пласт арестованных и осужденных за «антисоветскую агитацию» — пункт 10 статьи 58 Уголовного кодекса РСФСР — в послевоенные годы.

Размыванию военных уз способствовали и более заурядные причины, как в случае с тройкой композиторов-фронтовиков. Послевоенная жизнь была тяжелой. Требовались связи, с помощью которых можно было бы справиться с базовыми проблемами, включая обеспечение жильем, пропитанием, деньгами. Чрезвычайной важностью обладали контакты с людьми, занимавшими руководящие должности и регулировавшими доступ к товарам и услугам, которые распределялись государством. Многие из подобных позиций находились в руках тех, кто не воевал, и потому налаживание связей типа «фронтовик — тыловик» было жизненной необходимостью. В то время как горизонтальные, более или менее симметричные и взаимные отношения, называемые дружбой, играли незаменимую эмоциональную роль в процессе обустройства «на гражданке», практические проблемы, которые ставила новая реальность, вынуждали ветеранов встраиваться в систему вертикальных и зачастую асимметричных отношений типа «патрон — клиент». Это, в свою очередь, расшатывало фронтовые узы: для преодоления послевоенных бытовых проблем связи с «тыловиками» оказывались гораздо полезнее. Контакты, налаженные в военные годы, были прочнее в тех случаях, когда взаимодействие ветеранов в мирной жизни подразумевало и вертикальные отношения. Например, офицер, попадавший на гражданскую руководящую должность, мог привести с собой своих «окопных» подчиненных, тем самым воссоздавая (к неудовольствию штатских коллег) дух фронтового взаимодействия в гражданской управленческой цепочке. Бывало и такое, что прежние подчиненные следовали за своими бывшими командирами просто потому, что у них не осталось родственников и идти больше было некуда. Даже арест бывшего командира не помешал старшине, одному из персонажей Александра Солженицына, отправиться в Ростов-на-Дону, чтобы снять угол в квартире у жены этого «врага народа».

Вторым типом связей между ветеранами становились отношения, устанавливавшиеся после войны между незнакомцами, которых тем не менее сближал прежний фронтовой опыт. Зачастую дело ограничивалось мимолетными встречами в пивных и забегаловках. В дневнике Казакевича описана одна такая встреча, состоявшаяся 9 мая 1950 года:

«В этот день тысячи ленинградцев шли на братское кладбище — место погребения умерших в блокаду. Я зашел в пивную. Два инвалида и слесарь-водопроводчик — старые ленинградцы — пили пиво и вспоминали войну. Один плакал, потом сказал: „Если будет война, я опять пойду“».

В повести «В родном городе» Виктор Некрасов описывает очень похожую сцену: два фронтовика, случайно встретившись в рюмочной, заводят разговор о войне, которая по сюжету была тогда в полном разгаре. В отличие от ситуации, описанной Казакевичем, эта встреча из ночной пьянки переросла в крепкую, хотя иногда и напряженную дружбу, основанную на эмоциональной и бытовой поддержке, которая помогла товарищам пережить процесс адаптации к гражданской жизни. Прочность подобной дружбы опять-таки зависела от того, насколько она отвечала запросам послевоенного периода. Многие ветераны, получившие административные должности после демобилизации, охотнее шли на сотрудничество с другими ветеранами, так как доверяли им больше, чем кому-либо еще. Эта тенденция, возможно, сильнее проявлялась в ранее оккупированных регионах, где человека окружали потенциальные «предатели», хотя подобные репрезентации послевоенной жизни были нередки и в Москве. Сочетание ветеранских уз с управленческими позициями в государственных учреждениях — и, следовательно, с доступом к товарам и услугам, а также к трудовым вакансиям — способствовало долгосрочности отношений.

Еще одним контекстом, в котором послевоенные связи между ветеранами демонстрировали устойчивость, была сфера высшего образования. В студенческом сообществе ветераны оставались особой группой. Это были (в основном) мужчины в преимущественно женском окружении, немного старше остальных студентов. Возрастные и гендерные отличия в сочетании с приобретенным на войне опытом сделали ветеранскую идентичность заметным компонентом культуры высшего образования послевоенной поры. Кроме того, бывшими фронтовиками по большей части были укомплектованы политические органы образовательных учреждений — комсомольские и партийные ячейки, — что позволило им стать доминирующим ядром студенчества. Наконец, они, как правило, делили комнаты в общежитии с другими ветеранами, а это создавало возможности для укрепления отношений посредством традиционных практик мужского сплочения — пьянством и застольными разговорами.

Другим местом, где военный опыт вторгался в мирную повседневность, стали открытые после Победы специализированные учреждения для инвалидов войны. Здесь, правда, бывшим бойцам приходилось делить не групповой престиж, как в вузах, а групповую депривацию. Нежелание директоров предприятий брать инвалидов на работу, неразвитость системы социального обеспечения, нечеловеческие условия жизни в подобных учреждениях — все это в сочетании с относительной защищенностью в случае судебного преследования повышало в глазах инвалидов войны ценность таких альтернативных способов заработка, как спекуляция, нищенство или воровство.

Хотя мне не удалось найти ни одного примера преступных группировок, состоявших только из бывших фронтовиков, инвалиды войны нередко оказывались их лидерами.

Популярность полулегальных и откровенно незаконных способов заработка среди ветеранов показывает, до какой степени теневая экономика, вращающаяся вокруг рынков и рыночных обменов, обеспечивала альтернативный канал доступа к материальным благам и к создаваемому ими социальному образу относительного благополучия. Несмотря на риторическое превознесение «плановой экономики», рыночные механизмы продолжали играть заметную роль в функционировании советского общества. Система распределения просто не могла бы функционировать без обширной сферы полулегальных («серых») и нелегальных («черных») обменов. Весьма важное значение в продовольственном снабжении населения, особенно во время войны и сразу после нее, имели также разрешенные законом базары и колхозные рынки, где крестьяне могли продавать излишки продукции со своих огородов. Во всех осуществляемых трансакциях легальный обмен и нелегальные сделки шли бок о бок, а официальные и неофициальные распределительные сети тесно переплетались друг с другом. Стремясь к сытой и добротной послевоенной жизни, ветераны опирались как на официальную, так и на неофициальную «иерархию распределения». Отчасти напоминая семью и фронтовое товарищество, теневое общество тоже комбинировало психологическую поддержку с материальной помощью. Для некоторых возвращающихся бойцов оно предлагало альтернативный образ жизни, удовлетворявший психологические потребности, которыми пренебрегала пропагандируемая официозом жизнь долга, дисциплины и служения.

Читайте также

Freedom ain’t free: как выжили и продолжают жить ветераны боевых действий в Рожаве и Израиле

«Теневое общество» не только обеспечивало занятость тем, кто не мог или не хотел связывать себя с официальным миром «общественно-полезного труда», но и предоставляло возможности для обмена трофеев, вывезенных из Германии, на те или иные нужные вещи. Сергею, герою послевоенного романа Юрия Бондарева «Тишина», пришлось продать трофейные часы, чтобы на вырученные деньги купить гражданский костюм. Известным местом проведения подобных сделок стал Тишинский рынок в Москве. «Рынок этот был не что иное, как горькое порождение войны, с ее нехватками, дороговизной, бедностью, продуктовой неустроенностью. Здесь шла своя особая жизнь. Разбитные, небритые, ловкие парни, носившие солдатские шинели с чужого плеча, могли сбыть и перепродать что угодно. Здесь из-под полы торговали хлебом и водкой, полученными по норме в магазине, ворованным на базах пенициллином и отрезами, американскими пиджаками и презервативами, трофейными велосипедами и мотоциклами, привезенными из Германии. Здесь торговали модными макинтошами, зажигалками иностранных марок, лавровым листом, кустарными на каучуковой подошве полуботинками, немецким средством для ращения волос, часами и поддельными бриллиантами, старыми мехами, фальшивыми справками и дипломами об окончании института любого профиля. Здесь торговали всем, чем можно было торговать, что можно было купить, за что можно было получить деньги, терявшие свою цену».