Старухи-убийцы, консервативная революция в коммуналке, переоценка всех снов и другие истории из нового романа Вадима Климова

В одном из своих произведений Мишель Монтень вспоминает о том, как Камбиз убил своего любимого брата лишь потому, что ему приснилось, будто тот должен стать персидским монархом, царь Аристодем покончил с собой из-за тревожного воя псов, а другой царь по имени Мидас убил себя, испуганный тягостным сном.

«Лишить себя жизни из-за сновидения — значит и вправду ценить ее ровно во столько, сколько она стоит в действительности», — приписывает к этим историям Монтень фразу, которую Вадим Климов взял эпиграфом к своему рассыпающемуся роману «Спутники».

Как у Монтеня в процитированном отрывке, так и у Климова в его романе значительное внимание уделено сценам утешения. Cтранная реальность мало того что травмирует людей, так еще и постоянно рассыпается, уходит из-под носа. И вот главный герой, «спутник» по профессии, утешает дам: нервных женщин, которые не могут заснуть в одиночестве (он ложится в их постели, терпит объятия и храп клиенток за гонорары), взволнованную любовницу, для которой придумывает успокоительное объяснение феномену раздвоившихся трусиков, и, наконец, старушку, стонущую под игом мужа-самодура.

Вскоре выясняется, что агрессор — не старик, а сама старушка, одного за другим умерщвляющая своих мужей руками молодых людей, проявивших сочувствие к ее горю, но это не так уж и важно: кто как не убийца, тем более серийный, нуждается в утешении?

Впрочем, не только людям необходимо «спутничество» и утешение. Монтень, прежде чем прийти к мысли о том, что дрянная жизнь не стоит больше эфемерного сновидения, не без ядовитости вспоминает, как однажды ему «пришлось утешать одну и впрямь огорченную даму — ведь в большинстве случаев их горести искусственны и наигранны»… В этом смысле все литераторы, эти эксплуататоры своих переживаний, немного женщины. Но ведь и всё искусство целиком — словно «вечная женственность», и нюанс лишь в том, что пластичная действительность, формируемая вдохновенной силой искусства и энергией сновидений, еще в большей степени пассивна и «женственна».

И еще, господин Монтень, уравнивание жизни и снов, предпринятое вами с целью принизить жизнь, скорее принижает сны.

А что есть сама эта жизнь как не божественная гипнагогическая галлюцинация, некий незаметный и согласованный бред будней? В романе Климова делириозная природа бодрствующей жизни обнажается в характерных, слегка абсурдных моментах, которые, я полагаю, случаются далеко не только с литературными персонажами. Вот герой романа по заданию своего отца идет забирать старый пылесос, оставшийся от давно распавшегося предпринимательства в газетном киоске, где наверняка сменилось не одно поколение киоскеров:

Старик некоторое время молчал.

— А откуда мне знать, что вы хозяин? Любой может прийти и сказать про пылесос.

— Не любой, — парировал я. — Не каждый знает, — я достал свидетельство о рождении. — У меня документ. Взгляните на девичью фамилию матери: она совпадает с фамилией моего дяди, который работал здесь девятнадцать лет назад.

Но и приняв в качестве прав на пылесос материнское свидетельство о рождении, старик-киоскер, казалось бы, сам давно мечтающий избавиться от металлической бандуры в углу тесного помещения, вынужден отказать герою, поскольку нет ни малейшей технической возможности извлечь устройство из киоска: сам продавец покинуть свой пост в рабочее время не может, а если открыть дверь, чтобы передать пылесос визитеру, то сквозняком смахнет все газеты; ну а закрыть окошко в рабочее время тоже нельзя — могут оштрафовать.

Только вмешательство старушки-убийцы, по счастливой случайности оказавшейся женой вредного киоскера, позволяет выправить снотворно-абсурдную ситуацию до «реалистичной», где есть место выкатыванию пылесоса на улицу, поскольку есть место зреющему преступному сговору пожилой женщины и молодого человека.

Или другая сцена, демонстрирующая «сюрреальный шов» действительности: герой вместе с отцом покупают мешок картошки, после чего папаше приходит на ум немедленно приобрести своему отпрыску новые джинсы, и вот они идут на восьмой этаж супермаркета с этим самым мешком: лифт не работает. Читая, вспомнил, как возвращался с рынка, где купил банку краски, и решил где-нибудь позавтракать, но поблизости нашелся только шикарный ресторан с обитыми дорогой тканью креслами, стильными британскими приборами и трехметровой хрустальной люстрой. Я сидел в этом в высшей степени буржуазном заведении, а рядом, в мягком ковре, утопала банка эмали — элемент, взламывающий так называемый привычный ход бытия: официант косился на банку с опаской, не запачкает ли она ковер, так что оставалось только поставить ее на лакированную поверхность ореховой столешницы.

Люди, практикующие так называемые осознанные сновидения, рекомендуют «осознаваться», заметив, что во сне происходит нечто аномальное, странное, неуместное. Для того чтобы приучить себя «тестировать реальность», такие взломщики сновидений целыми днями мысленно вопрошают свой разум: нормально ли то, что я чищу зубы? действительно ли я иду по лестнице вверх, а не вниз? я сейчас пью зеленый чай или, возможно, малиновый? снится ли мне это всё или нет?

Привычка вопрошать постепенно переходит во сны, и там человек, замечая, что чистит зубы кочергой или пьет чай с лягушачьей икрой, «осознается», после чего становится не безвольным элементом, а творцом своего сновидения, задает ему любой желанный сюжет.

В руководствах по «осознанным сновидениям» предупреждают: прежде, чем вы решите вылететь в окно, хорошенько протестируйте реальность, вдруг вы все-таки не спите… Как по мне, так весьма сомнительные методики — кто поручится за то, что в так называемой действительности всё происходит нормально (а не кажется, что так происходит), тем более зачастую пленка этой нормальности легко рвется. По мнению ряда ученых, картина мира, продуцируемая нормальным, будничным состоянием сознания (в отличие от так называемого измененного: сновидений, бреда, транса) — это лишь функциональная, общественно согласованная, коллективно внушаемая «действительность», причем внушить ее эволюционным механизмам удается не всегда и не всем. Советский исследователь Борис Поршнев прямо выводил шизофрению из «невнушаемости» отдельных организмов, из некоего древнего сбоя в механизмах социального приспособления. В этом смысле онтологическая природа действительности, постигается ли она в банальном бодрствовании, в сновидении, «под кайфом», в трансовых состояниях или в шизофреническом бреду, остается загадочной, проблематичной. Как же на самом деле всё обстоит и есть ли это «на самом деле» вообще, либо же «на самом деле» — это лишь познавательный элемент гносеологической цепочки, согласованной, внушенной да к тому же приводящей в тупик?

Герои Климова не особенно задаются философскими вопросами. Правда, отец юноши-спутника, преподающий некие гуманитарные дисциплины, много рассуждает об обнулении атомарного человека, поднимает проблему математической континуальности, ссылается на Гейдара Джемаля… Пока «я» протагониста рассыпается на условно реальное и условно сновидческое (они даже встречаются друг с другом), другой «патриарх» романа — отец девушки Арины (от которой по ходу сюжета, разумеется, тоже отпочкуется Арина-штрих) исследует остаток традиционного общества — постмодернистскую серию миров Гейдара Джемаля и Юлиуса Эволы — большой дом с коммунальными квартирами и следами кастового общества: брахманы, увядшие в условиях кали-юги, — это калеки на диванах, затворники, мыслители и книгочеи современности; кшатрии — хозяйки, следящие за порядком и вершащие мистерию коммунальной кухни (она же — своеобразная «агора», раз в день отвоевываемая мужьями кшатриев для ритуала коллективной попойки); вайшьи — эти самые мужья, производители, пролетарии-забулдыги; и шудры — бесправные дети-прислужники.

Человек истощается до ноля, реальность высасывается старым пылесосом, род мужской опустошается старушкой-вампиром, а коммунальная «Арьяварта» разгоняется за экономическую неэффективность и сменяется популяцией гастарбайтеров-чужеземцев, которые образуют квадратно-гнездовые структуры спальных мест: в одном из этих ярусов и засыпает отец Арины.

Роман Вадима Климова — отличное чтиво на ночь. Но я рекомендую вам читать его не перед сном, а во сне.