Моральная сверхдержава. Как Швеция смогла подружить государство и личность

Когда в начале 2020 года мир охватила пандемия коронавируса, Швеция решила проигнорировать глобальный карантин и политику жестких ограничений. Это сбивало с толку. Швеция, хорошо известная своей политикой социального обеспечения, как будто превратилась в европейскую версию Техаса, поставившую индивидуальную свободу выше коллективного блага. Либеральная газета «Нью-Йорк таймс» назвала Швецию «государством-изгоем» и обвинила шведских политиков и чиновников в том, что они, принимая это решение, руководствовались исключительно экономическими соображениями. В это же время находящиеся на другом конце политического спектра американские праворадикалы вышли на демонстрацию против коронавирусных ограничений с плакатами, призывающими американских чиновников последовать примеру шведов. Перед всем миром открывалось странное зрелище — «либертарианское государство всеобщего благосостояния».

Левые традиционно считали Швецию символом социальной солидарности, в то время как правые сетовали на отсутствие в этой стране индивидуальной свободы. Теперь же доктор Джекилл превратился в мистера Хайда — или, возможно, наоборот, в зависимости от политических пристрастий оценивающего.

Но действительно ли этот поворот был настолько драматичным? В том, как Швеция репрезетировалась в Соединенных Штатах и других странах (а именно — как модель эгалитаризма и социальной инженерии), всегда было что-то упрощенное. На деле же Швеция никогда не была ни социалистическим раем, каким она виделась раньше, ни либертарианской гаванью, какой ее представляют сегодня.

На самом деле, Швеция — это особый случай. Чтобы понять Швецию, необходимо осмыслить борьбу между двумя мощными человеческими импульсами: стремлением к суверенной индивидуальности и непреоборимой зависимости человека от общества. Чтобы описать это состояние, немецкий философ XVIII века Иммануил Кант придумал фразу, которая с тех пор стала классическим понятием социальной мысли: der ungesellige Geselligkeit, «необщительная общительность». Кант утверждал, что у людей есть врожденный импульс к общению с себе подобными. Мы должны быть частью сообщества не только для того, чтобы выжить, но и для того, чтобы развивать наши врожденные способности. Но это требование может вызывать у индивида своего рода сопротивление, которое угрожает распадом сообщества.

Все человеческие существа, утверждал Кант, имеют склонность к самоизоляции, коренящуюся в желании устроить всё в соответствии с собственной фантазией. Однако подобное противоречие — не просто трагическое обстоятельство, обрекающее человечество на бесконечные страдания. На самом деле, как заметил шведский философ XIX века Эрик Густав Гейер, противоречие между сообществом и автономией индивида служит укреплению того и другого:

«Чем больше индивиды стремятся отделиться, тем острее они ощущают пагубную природу этой необходимости, которая даже в условиях взаимной ненависти вынуждает их создавать всё более тесные узы взаимной зависимости».

Сталкиваясь с этим экзистенциальным парадоксом, все общества стремились найти баланс между императивом социальной добродетели и стремлением индивида к свободе. Однако решение дилеммы для всех было разным. Некоторые общества допустили крен в сторону социального и политического контроля, сведя к минимуму индивидуальную свободу. Другие свели к минимуму вмешательство государства в частную сферу и доверили управление рынку, семье и добровольной солидарности в рамках гражданского общества. Швеция интересна тем, что в ней выработался общественный договор, подразумевающий сильную государственную власть, но вместе с тем сама эта власть должна служить крайней форме индивидуальной автономии. Шведы не пошли на компромисс ни в одном из направлений и приняли кантовское противоречие во всей его полноте.

Отличительной чертой Швеции является то, что ее правительство предлагает гражданам свободу от традиционных общественных ограничений, сохраняя при этом общественный порядок. При кажущемся парадоксе Швеции удалось совместить высокий уровень социального доверия граждан к правительству и веру в социальные институты с индивидуальной автономией. Как показывают исследования социального доверия, Швеция наряду с Австрией и Германией выделяется как общество с высоким уровнем доверия к государству. В то же время, как показывают данные Всемирного исследования ценностей за 2017–2022 годы, для шведского общества более важны ценности, связанные с самореализацией и свободой личности, нежели ценности, связанные с семьей, кланом, религиозной общиной или этнической группой как фундаментальными ячейками общества. Индивидуальная автономия, в свою очередь, связана с вниманием к гендерному равенству, правам детей и сексуальных меньшинств. Название, которое я дал этому союзу между государством и индивидом, — государственный индивидуализм.

Но чтобы понять шведский общественный договор, мы сначала должны спросить себя, почему он так популярен среди простых граждан Швеции на индивидуальном, экзистенциальном уровне. В течение XX века в Швеции создавались новые социальные институты и проводилась демократизация. Сначала эти процессы подразумевали интересы только мужчин, и только позже в них были включены женщины, дети, пожилые люди и лица, долгое время подвергавшиеся дискриминации и исключенные из полноценной политической жизни Швеции.

Важную роль во всем этом сыграли социологи, связанные с правящей в Швеции социал-демократической партией. Порой они изображали из себя социальных инженеров, стремящихся устроить жизнь граждан наилучшим образом. При этом они не обладали свободой действовать так, как им заблагорассудится, поскольку часто подвергались осуждению со стороны избирателей.

Таким образом, народная поддержка тех или иных инициатив с самого начала основывалась на способности политических лидеров улавливать предпочтения населения. В частности, в Швеции всегда считалось важным быть независимым от других людей, быть автономным, а не подчиненным или находящимся в долгу — будь то экономический, эмоциональный или социальный долг. Шведы считают, что истинная любовь и дружба, как и вообще любые подлинные отношения, строятся не на взаимной зависимости, а на равенстве, свободе выбора и автономии. Я назвал эту моральную логику шведской теорией любви.

Для обычных граждан реализация этого общественного договора оказалась очень привлекательной. Чтобы объяснить почему, позвольте мне привести два примера из моей собственной жизни. Первый из них относится ко времени, когда я в возрасте девятнадцати лет решил подать заявление в американский колледж. Академические требования были мне более-менее ясны, но я совершенно не понимал, как мне оплачивать обучение, проживание и питание, поскольку даже в начале 1970-х годов это подразумевало значительные расходы. Финансовый отдел колледжа, в который я собирался поступать (колледж Помона в Калифорнии), вручил мне два комплекта бланков. Первый комплект касался моих собственных доходов и благосостояния, второй предназначался для моих родителей. Это меня озадачило. Не так давно в Швеции были пересмотрены правила предоставления финансовой помощи в форме грантов и займов, на выдачу которых больше не влияет благосостояние родителей или супругов. Логика заключалась в том, что учащиеся (если они еще молоды) не должны находится под родительским контролем или зависеть от родителей в финансовом плане.

Я недвусмысленно высказал всё это сотруднику отдела по оказанию финансовой помощи. Какое значение имело финансовое положение моих родителей, если я уже был совершеннолетним? Он пояснил, что в США предполагается, что родители будут помогать студенту оплачивать учебу. Но ведь таким образом родители получают возможность контролировать студента, заметил я. Что, если бы я хотел изучать историю, а мои родители сказали бы мне, что поддержат меня только в том случае, если я выберу более перспективную область, например экономику, юриспруденцию или медицину? Как бы то ни было, всё это не имело значения, поскольку мои родители были такими же бедными, как и я. Но эти вопросы заставили меня задуматься о разнице в политике образования двух страх. Как в разных государствах выстроены отношения между государством, семьей и отдельным человеком?

Десять лет спустя я жил случайными заработками в Сан-Франциско: ночью работал в кафе, днем — в некоммерческой организации «Питание на колесах», привозившей еду пожилым людям, которым было трудно ходить по магазинам и готовить дома. К этому времени я был знаком с государственной политикой, сосредоточенной на «семейных ценностях» — так было в США и вообще в большинстве стран мира.

Поработав в «Питании на колесах», я был озадачен тем, сколько пожилых людей страдали, не получая ни государственной поддержки, ни помощи от младших родственников. Разрыв между риторикой семейных ценностей и реальностью, где царили бедность и одиночество, был разительно велик. И снова мне на ум пришла разница между Швецией и большинством стран.

Позже, когда я начал изучать этот вопрос, я обнаружил, что в Швеции в 1970-х годах законы были изменены таким образом, чтобы переложить юридическую и финансовую ответственность за пожилых людей с повзрослевших детей на государство.

Сегодня консерваторы порой критикуют подобное положение дел, утверждая, что зависимость от государства порождает социальную изоляцию и одиночество, однако исследования показывают, что пожилым людям забота государства приносит очевидную пользу. Пожилые люди в Швеции и других странах Северной Европы сообщают о более высоком уровне счастья. Кроме того, исследование демонстрирует, что счастливыми чаще оказываются добровольные социальные отношения, а не принудительные — то есть основанные на свободном выборе, а не на долге. Именно так работает шведская теория любви.

Третий пример — это логика, лежащая в основе шведского налогового кодекса. В 1971 году в Швеции было отменено совместное (то есть семейное) налогообложение в пользу индивидуальной уплаты налогов. Дело в том, что когда на шведском рынке труда появились женщины, совместное налогообложение становилось для них негативным стимулом. Когда женщина начинала зарабатывать деньги, то по правилам совместного налогообложения ее доход должен был добавляться к доходу мужа, что означало бы, что доход женщины фактически облагался бы более высоким налогом. Вместе с тем до 1970-х годов в Швеции не было оплачиваемого отпуска по уходу за детьми. Иными словами, если муж и жена хотели работать, они должны были искать детям няню и оплачивать ее за свой счет.

Введение индивидуального налогообложения и оплачиваемого отпуска по уходу за детьми создали условия для массового выхода женщин на рынок труда. Это, в свою очередь, дало им экономическую независимость, без которой провозглашение гендерного равенства было бы лишь словами. Эти реформы (к которым можно добавить первый в мире закон, криминализирующий любое насилие над детьми, а также легализацию гендерно-нейтральных браков) означали, что семья и воспитание детей теперь подразумевает добровольное партнерство, а не патриархальные отношения власти, характерные для традиционных форм семьи. Один проницательный писатель назвал принятие соответствующих законов «бескровной революцией», и, естественно, они не могли не вызвать критики. Возникла оппозиция.

Общество под названием «Семейная кампания» собрало около 60 000 подписей разгневанных домохозяек и религиозных консерваторов под письмом протеста против нового налогового закона. Но реформы оказались намного популярнее, чем их критика, и дни шведской домохозяйки действительно были сочтены.

Чтобы пролить свет на особенности шведской политики, можно сравнить Швецию с Германией и США. Все три страны являются богатыми, динамичными, демократическими обществами со свободным рынком. Тем не менее моральная и политическая логики общественного договора в каждом из трех случаев радикально отличаются. Рассмотрим приведенный ниже рисунок. В нем в виде треугольника показаны отношения между государством, отдельным человеком и семьей / гражданским обществом. Во всех трех странах эти отношения развиваются по-разному.

В Швеции основной стороной треугольника является та, которая связывает государство и отдельного человека. К государству относятся доброжелательно. Одним из проявлений общества с высоким уровнем доверия граждан к государству, каким является шведское общество, является готовность платить налоги, а индивидуальные права в таких обществах имеют «позитивную» природу и принимают форму социальных прав и инвестиций в отдельных людей. С другой стороны, американская конституция и политическая культура характеризуются отсутствием доверия к государству и желанием защитить автономию семьи и церкви, а права личности являются «негативными» и направлены на защиту индивидуальной свободы от государственной власти. Здесь основной стороной треугольника скорее является та, которая связывает индивида с семьей / гражданским обществом. В Германии, наоборот, ключевой стороной является та, которая связывает государство с семьей / гражданским обществом. Считается, что государство играет важную роль в обеспечении равного доступа к основным гражданским ресурсам, таким как образование и здравоохранение, но что касается фактического предоставления социальных услуг, то они по возможности должны делегироваться семье и некоммерческим организациям гражданского общества.

Таким образом, в Германии политика социального обеспечения исходит из идеи, что семья является одновременно целью и участником государства всеобщего благосостояния. Государство защищает и поддерживает семью, а также другие институты гражданского общества, чтобы каждый из них, в свою очередь, был способен обеспечить благосостояние отдельных лиц через уход за детьми и пожилыми людьми, через образование и через здравоохранение.

Хотя в Германии государство и несет огромные обязательства по социальному обеспечению своих граждан, при этом там считается, что само социальное обеспечение лучше осуществляется субъектами гражданского общества, начиная от домохозяек и заканчивая различного рода благотворительными религиозными организациями.

Когда немецкое государство начинает помогать, оно делает это на основе анализа потребностей, а не в соответствии с логикой, обеспечивающей всеобщие социальные права. В Германии условием получения государственной помощи часто является подчиненное, несамостоятельное положение получателя, его неспособность решить свои проблемы самостоятельно. Однако поскольку моральные нормы германского общества не предполагают индивидуальную автономию как высшую ценность, эта зависимость не так уж сильно стигматизируется.

Как уже было отмечено, для США характерна глубокая неприязнь по отношению к вмешательству государства в любой аспект частной жизни индивида или семьи. Хотя американское государство всеобщего благосостояния является более всеобъемлющим, чем иной раз утверждают как защитники, так и критики американской модели, отправной точкой для него служит идея, что индивид должен уверенно держаться в рыночной стихии или полагаться на добрую волю и доступные ресурсы своей семьи, религиозной или этнической общины или благотворительной организации. Сеть социального обеспечения существует главным образом для того, чтобы помогать гражданам, которые не в состоянии пробиться на рынок и не имеют необходимой поддержки со стороны своей семьи или гражданского общества. Вера в право индивида обрести счастье, равно как и сильный (часто с религиозными оттенками) идеал семьи затрудняют в США реализацию более активной и универсальной политики социального обеспечения.

В области политики социального обеспечения Швеция напоминает Германию. В отличие от США, шведы и немцы считают само собой разумеющимся, что государство играет важную роль в повышении благосостояния граждан. Однако Германия также радикально отличается от Швеции в том, что немцы считают семью фундаментальной ячейкой общества.

В Швеции же, как мы указывали выше, меры социальной поддержки ориентированы на отдельного гражданина, минуя семью или некоммерческие организации. Таким образом, государство защищает человека от риска оказаться в отношениях зависимости от родителей, супругов или благотворительных организаций.

Такое положение дел также приводит к тому, что эмансипированный гражданин становится более мобильным на рынке труда, им легче управлять с помощью политических мер и он более склонен обращаться к рынку для удовлетворения потребностей, которые ранее удовлетворялись бы за счет семьи. Социальное страхование, пособия на детей, студенческие стипендии и другие формы государственного обеспечения принимают таким образом форму неоспоримых социальных прав, которыми обладают отдельные граждане.

При этом есть некоторое сходство в том, как Швеция и США относятся к человеку. В обеих странах царит ярко выраженный индивидуалистический дух. Обе страны делают акцент на самореализации и модернистском стремлении к переменам.

Во всем, что касается защищенности женщин на рынке труда, доступности детских учреждений и поддержки родителей-одиночек, и США, и Швеция весьма успешны по мировым меркам. Разница в том, что в Швеции предполагается, что государство таким образом поддерживает стремление граждан к независимости, а не просто предлагает широкую систему социального обеспечения. Шведский общественный договор также возлагает на государство обязательство предоставлять ресурсы таким образом, чтобы индивид был независим от семьи, соседей, работодателей и других людей.

Но есть у такой модели и проблемы. Наиболее серьезной из них в последнее время стала быстрая иммиграция, которая привела к резкому демографическому сдвигу. На сегодняшний день более 20% населения Швеции родились в других странах. И если в первые волны иммиграции (1940–1970-е годы) прибывали либо трудовые мигранты, либо беженцы, фактически становящиеся трудовыми мигрантами, то более поздние прибывшие в основном были беженцами. Кроме того, изменилась политика интеграции: от ассимиляции и интеграции через трудоустройство шведы обратились к идеалам разнообразия и мультикультурализма. В результате в стране появилось большое количество иммигрантов, страдающих от высокого уровня безработицы, а он, в свою очередь, связан с плохим знанием шведского языка, низким уровнем образования и сегрегацией дома и в школе.

За этим сдвигом кроется противоречие между двумя представлениями о шведской национальной идентичности. Одно из них, которое было в центре внимания этой статьи, предполагает наличие национального общественного договора и граждан, которые работают, платят налоги и таким образом обеспечивают себе права.

Это предполагает довольно суровую моральную логику, основанную на условной форме альтруизма: государство всеобщего благосостояния выступает здесь как объединенная страховая компания и инвестиционный банк. Все взрослые граждане вносят свой вклад трудом, инвестируя в молодежь и обеспечивая социальные потребности пожилых и нездоровых.

Другая логика — в соответствии с которой я называю Швецию «моральной сверхдержавой» — имеет в виду не национальное государство, ограничивающее солидарность сообществом граждан, а глобализированное сообщество постнационального мира. По этой же логике работают, например, права человека, и де-факто она бросает вызов национальному общественному договору. Государство всеобщего благосостояния с позиций этой логики подвергается критике как форма исключающего «социального шовинизма», замешанного на ксенофобии и расизме.

Неразрешенное противоречие между логикой национального сообщества и глобальной этикой прав человека за последние несколько десятилетий привело к появлению партии «Шведские демократы», которая открыто выступает против иммиграции, и к общей поляризации политической атмосферы, что само по себе угрожает общественному договору.

Однако вспомним, что мы говорили о Швеции как о государстве всеобщего благосостояния: оно представляет собой удачный способ балансировки, с одной стороны, индивидуальной свободы, а с другой — общей потребности в смягчении социальных проблем. Это демократическое общество построено на общественном договоре, который предоставляет гражданам максимальную свободу при минимальных моральных последствиях.

Шведское государство всеобщего благосостояния и воплощенный им общественный договор не возникли в результате решения свыше, не было навязано шведам фанатичными социальными инженерами. Напротив, стремление разрушить тесные связи гражданского общества глубоко укоренилось в народной практике и стало рассматриваться скорее как выражение солидарности, чем отчуждения.

Кроме того, шведский общественный договор, хотя является национальным, основывается на принципах индивидуальной автономии и равных возможностей, а не на этнических или расовых критериях. Поэтому Швеция всё же имеет возможность включить в свое общество иммигрантов, которые часто приезжают из стран, где им было отказано в основных свободах. Из этого следует, что перспективы шведского социального контракта довольно радужные, но только при условии более успешной интеграции. Возможно, это произойдет, когда потоки иммиграции будут лучше контролироваться, что представит шведскому обществу время для интеграции и ассимиляции уже прибывших.