Кровь нартов, запреты староверов и смерть по-марийски. Федор Телков — о том, как фотографы в России документируют жизнь закрытых социальных групп, малых городов и этносов

Исследование колоний: поиск новых методов

Я учитель ИЗО по образованию, и первые мои фотографические опыты были достаточно формальными — были сведены к цвету, форме, композиции, текстуре и т. д. Потом я увлекся документальной фотографией и начал снимать дома престарелых, детские дома, цыганские поселки. В то время (конец 2000-х) многие начинали именно с этого. Тогда попасть в подобные места было легче, чем сейчас: в наши дни сложно представить человека, который пошел бы в детский дом снимать без всяких разрешений и допусков. А тогда можно было просто прийти к директору и сказать: «Мы вот хотим поснимать здесь». И всё. Сейчас же нужно много разрешений. За последние несколько лет всё усложнилось.

У меня есть прекрасная история про то, как мы снимали проект о колониях. Он начался с того, что Свердловская пресс-служба ГУФСИН обратилась к фотографам: «Ребята, давайте поснимаем в тюрьме. Мы изменились и хотим об этом рассказать. Мы запустим вас, десять фотографов, в колонию строгого режима — вы там поснимаете то, что хотите, а потом сделаем выставку». Пресс-служба даже объявила конкурс и определила победителей. В общем, мы поснимали, а потом с коллегой Денисом Тарасовым предложили пресс-службе сделать большой проект.

И в течение трех лет катались по колониям ФСИН, договаривались и ходили куда угодно. Сейчас такое трудно представить, а это были 2012–2014 годы.

В колонии мы хотели не просто поверхностно поснимать, а сделать исследование того, какая она, жизнь за забором, и чем отличается от жизни перед ним. Психологически было непросто работать с этой темой, и впервые так остро встал вопрос о том, что нужно искать какие-то другие методы работы — не ограничиваться только фотографией. Потому что в колонию нельзя просто зайти и гулять, разговаривать, с кем вздумается. Всегда было сопровождение, у каждого осужденного, которого мы фотографировали, спрашивали разрешение. И стало понятно, что ни уникальных фотографий, ни разговоров в таких условиях не будет. Поэтому пришлось искать другие средства: запрашивать материалы у психологов, которые занимаются адаптацией осужденных, просить писать сочинения в школах при колониях, еще мы брали интервью у тех, кто освободился. И вот тогда получилось что-то более-менее нужное.

В работе с этой темой ты немного теряешь ощущение реальности.

Мы были в колонии, где сидели те, кому заменили расстрел на 25 лет заключения. И когда ты туда попадаешь, очень скоро теряешь ощущение границы и перестаешь понимать, что это за люди, по какой причине они тут находятся. Через какое-то время ты как будто уже всем сочувствуешь, думаешь, что люди здесь оказались случайно, начинаешь их жалеть.

Но всё равно нужно понимать, где ты и с кем общаешься.

Мы начинали работу втроем, но один из участников бросил это дело, потому, что не смог найти компромисс с этим ощущением. В колонии «Черный беркут» было особенно жутко. Когда мы туда приехали, отключился свет. Нас охранница со свечей встретила, щеколду отодвинула — и вот мы оказались на территории тюрьмы.

Подошли к месту, где сидят приговоренные к пожизненному сроку, и у каждого на двери висит табличка, на которой перечислены его преступления. Возник диссонанс: смотришь — человек как человек, замученный, а там такие вещи на бумажке. Это сделано для охраны, чтобы они помнили, с кем работают.

Запреты староверов в эпоху глобализации

В 2016 году мне предложили сделать материал для этнографической выставки о старообрядчестве на Урале. Так я получил официальный повод обратиться к представителям общины Белокриницкой иерархии в Екатеринбурге. Это стало началом работы, которая активно идет по сей день. Для меня это путешествие в другую реальность во времени: я как будто соприкасаюсь с живой историей, выстраиваю связь между прошлым и настоящим, открываю то, что до этого мало кто видел и слышал. Эта работа — в какой-то степени поиск собственной русской, уральской и религиозной идентичности.

Сейчас это такой большой проект, в котором очень трудно продвигаться вперед, потому что старообрядческое сообщество неоднородное и частично закрытое. Проникать в него приходится по миллиметрам.

В этой теме главные для меня вопросы: как представителям такой консервативной культуры живется в современном мире? как староверам приходится делать выбор между религией, традицией и глобализацией с ее мультикультурализмом, атеизмом, унификацией, коронавирусом, QR-кодами? как строились и строятся отношения инакомыслящего, верующего человека и власти?

На них сложно ответить. Именно поэтому я так долго занимаюсь этим проектом, постоянно его расширяю. И тут важно учитывать несколько моментов. Первое: я беру большое количество интервью у старообрядцев, и на одни и те же вопросы часто слышу разные ответы.

Каждое согласие — по сути, это отдельное мировоззрение.

Второе: очень важен исторический контекст, то, в каких условиях развивалась община. Третье: важна территория проживания (город/деревня), а также возраст людей. Например, многие часовенные старообрядцы США и Канады опасаются прививки от коронавируса, считая ее «печатью Антихриста» или подготовкой к «печати», а в Латвии поморцы говорили, что это личное дело каждого. В Эстонии один поморец мне сказал, что боится прививаться только из-за того, что есть побочные эффекты.

Или вот например: община старообрядцев Белокриницкой иерархии на Урале постоянно растет за счет молодежи, ведет миссионерскую деятельность, активную жизнь в соцсетях, общается с миром (с «мирскими»). Часовенные, проживающие на той же территории, очень консервативны, ведут закрытый образ жизни, члены общины беспокоятся прежде всего о спасении собственной души, мало заботясь о передаче знаний следующим поколениям. В итоге самое главное, что объединяет всех, — это борьба за свободу верить так, как это делали отцы, и генетическая память о гонениях.

Некоторые мои герои охотно фотографируются для проекта, а некоторые противятся. И этому есть объяснение, характерное именно для Урала.

В Свердловской области есть такое место под названием Веселые горы. Сейчас это заповедник, кусок горной тайги. И на этой территории находятся четыре могилы старообрядческих монахов. Исторически и сегодня это очень почитаемое место в среде старообрядцев часовенного согласия, туда совершаются паломничества. Раньше людей на тропинках к горам гоняли, пытались что-то с этими могилами сделать, в период паломничества приходили миссионеры господствующей церкви, но ничего не получилось.

В 1928 году, во время крупного паломничества там велась видеосъемка и работал фотограф. Оказалось, что это были представители НКВД, и после, уже в 1930-е, многих, кто был зафиксирован на пленке, репрессировали. С тех пор появился страх перед фотографией и видео.

Внутри некоторых общин есть уговор о том, что они не участвуют ни в каких медийных вещах: ни на фотографиях, ни в соцсетях их нет и т. д. Некоторые уральские беспоповские общины организуют моленные дома на частных территориях, совершенно не афишируя это. Даже идя молиться, выключают телефоны или не берут их с собой вовсе. Так еще проявляется страх быть ограбленным: бывает, что крадут старинные иконы, нападают на людей.

Помню, как я впервые оказался в старообрядческом храме, на съемке. Пришел, когда служба уже была в разгаре и прихожане были в специальной молельной одежде: мужчины в черных кафтанах или рубахах-косоворотках, подпоясаны, женщины — в сарафанах и подколотых у подбородка платках. Заходишь в храм и чувствуешь такую древнерусскую атмосферу. Служба закончилась, и я увидел, что люди переоделись и уходят в обычной «гражданской» одежде, как в «Мастере и Маргарите»: переоблачились — и всё, каждый пошел по своим делам. Это производит впечатление.

Фудзи в шахтерском городе

Идея проекта «36 видов» о Дегтярске появилась почти случайно: меня попросили снять локации для Индустриальной биеннале современного искусства, и этот город был одной из ее площадок. Я туда приехал, и на въезде издалека увидел гору. Первая мысль, которая меня посетила: визуально похоже на Фудзи, только желтого цвета. Сделал несколько кадров, заинтересовался городом, а потом вернулся. И вот концепция, что это такие уральские Фудзи, в итоге оказалась верной.

Дегтярск был построен вокруг шахт — весь город либо работал на шахтах, либо обслуживал их. До 1990-х это было так, а потом всё разрушилось, и в городе не осталось работы. Сейчас основная масса людей трудится за его пределами.

Когда я пытался снимать шахтеров, оказалось, что собрать их очень трудно: они умирают в 50–60 лет, потому что медная пыль забивает легкие и они начинают болеть. И с одной стороны эти горы — олицетворение утраты, а с другой — они сакральны, потому что с ними связана судьба, история семей.

Терриконы, которые возникли в результате работы шахт, видны почти из любой точки города. Житель Дегтярска, мне кажется, раз в день видит какой-то из них.

Закрытость малых народов и марийский костюм

Уральские марийцы в работе над проектом (выполненном совместно с Натальей Конрадовой и Александром Сориным) «Урал мари. Смерти нет» оказались, наверное, самыми контактными людьми. Интересно, что в Свердловской области марийцы мало изучены: такого, чтобы к ним кто-то постоянно приезжал в экспедиции, нет. Они не напуганы, не избалованы вниманием, с большим интересом относились к тому, что происходило. А когда мы поехали в Пермский край, граничащий со Свердловской областью, мы встретили там тех же уральских марийцев, но с ними случилась совсем другая история. Люди были избалованы вниманием и с большой осторожностью ко всему относились.

Почти в каждой марийской семье хранятся традиционные костюмы. У мужчин, как правило, он один и делается на свадьбу. А у женщин настоящее наследие: и свои, и мамины, и бабушкины, и прабабушкины. Некоторым костюмам лет по сто, сохранность их невероятная: в качестве украшения можно встретить монеты XVIII века. Марийцы надевают эти костюмы на праздники, некоторые просят перед смертью, чтобы хоронили в них. Они считают, что без национального костюма не найдут своих предков после смерти.

Марийцы обо всём говорили очень легко, кроме колдовства. Вот так: есть тут у нас люди, которые этим занимаются, но мы про это ничего не знаем.

Мы с фотографом Сергеем Потеряевым три года катались по ХМАО и ЯНАО, исследовали то, как ассимилируются представители коренных народов Севера. Оказалось, что северяне самые сложные в коммуникации люди, даже староверы кажутся более открытыми. И все наши встречи сводились к тому, что сначала была 30–40-минутная беседа, наши рассказы, а потом уже что-то еще происходило или нет. Думаю, это потому, что северные народы очень травмированы нашей цивилизацией.

Еще, например, я делал проект «Кровь нартов» (его я делал в Северной Осетии). С героями работать было несложно, но чувствовалась разница в менталитете, культуре — их гордость и уважение к силе. Это было художественное исследование того, как нартский эпос влияет на современных осетин. Его сюжетами, иллюстрациями к нему в этой республике пропитано всё. Почти все жители знакомы с героями эпоса с детства.

Кроме эпоса на характер осетин влияли образ жизни, природные условия и исторически сложные отношения с соседями. И вот есть в них такой героизм, в широком смысле слова, готовность к внушительным поступкам.

Один из главных персонажей нартского эпоса — Сослан. Это имя и сегодня одно из самых распространенных в Осетии. Чуть реже встречается Батрадз — это тоже герой эпоса. Не думаю, что это случайность. Также у осетин есть своего рода нарты и в новейшей истории, например участники Великой Отечественной войны. Мне повезло пообщаться с некоторыми ветеранами.