Данс-макабр в ритме вальса: о Вене по ту сторону путеводителей

Город молодого вина

Каждую осень в Вене отмечают Новый год. Не первого января, а в конце сентября, когда заканчивается астрономическое лето и начинает бродить молодое вино. В традиционных ресторанах на окраинах города, там, где вок и кебаб пока еще не вытеснили венскую кухню, подают дичь, а по всему городу разливают штурм.

«Мост-штурм-штаубигер-хойриге» — австрийский винный «Отче наш». Мост — густое и прозрачное виноградное сусло, оно уже начинает бродить, но алкоголь в нем еще совсем не чувствуется. Штурм — сладкое, мутное недозревшее вино, обманчиво-легкое, но настолько хмельное, что две кружки могут сбить с ног.

Осеннее распитие штурма — венский культ: в «Шпаре» и «Билле» холодильники заполняют пластиковые бутыли на полтора литра с мутным зельем — почти белым из зеленых сортов винограда и темно-вишневым из красных. А на штендерах у входов в кафе и рестораны выведено мелом: «У нас есть свежий штурм!» Штурм разливают в толстостенные кружки, пьют, не чокаясь — для недозревшего вина свой этикет, — и закусывают запеченными каштанами или пряным шпеком.

«Mahlzeit!» («Приятного аппетита!») — говорит моя соседка, старая фрау Майер и поднимает кружку со штурмом. Так положено. Пока вино не созрело и не получило церковное благословение, произносить обычное «Prost!» («Ваше здоровье!») запрещено. Почему — не знает никто, но только до середины ноября молодое вино считается некрещеным и безымянным. И не вином вовсе. 11 ноября, в День святого Мартина, в винные подвалы позовут священника, крестных, гостей, произнесут над дубовой бочкой молитву и дадут вину имя, будто новорожденному ребенку. И сразу разольют созревшее вино по бокалам — на пробу.

Мы сидим с фрау Майер за уличным столиком небольшого кафе около рынка на Виктор-Адлер-Плац и смотрим, как по проходу между деревянными столами-прилавками медленно течет человеческая река. На прилавках, которые в конце дня складывают, словно стулья из «Икеи», освобождая улицу для машин, — горы свежих огурцов, влажной петрушки, медово-желтых груш из Нижней Австрии и винограда из Бургенланда. Ближе к двенадцати дня сюда придут бывалые — перед закрытием рынка все можно купить за полцены.

«Паамидорчики, самые красивые паамидорчики! — кричат тут и там, гортанно, нараспев. — Три кило — два евро, два евро — три кило!». «Укроп свежий, свежайший укроп, всего евро три пучка. Три пучка — евро, всего евро!», «Огурцы, ай подходи, лучшие огурцы!» Виктор-Адлер-Маркт славится громкими рыночными торговцами, в других венских районах эта традиция почти умерла. Для рабочего десятого района Виктор-Адлер-Маркт, рынок, названный в честь основателя австрийской социалистической партии и первого министра иностранных дел республики Виктора Адлера, — место знаковое. Сюда приходят агитировать избирателей перед парламентскими выборами — у правых партий здесь свой электорат: венцы «из простых» и мигранты-старожилы. Те, что давно перебрались в Вену и недолюбливают новоприбывших.

«Мясо теперь совсем не умеют разделывать», — вздыхает фрау Майер. Она еще помнит времена, когда мясники работали тонко, словно ювелиры, и виртуозно превращали говяжью тушу в четыре десятка частей согласно знаменитой и ушедшей в прошлое Wiener Aufteilung, венской схеме разделки мяса. Когда на каждый квартал приходилось по нескольку мясных лавок и можно было ходить за говядиной для тафельшпица к любимому мяснику.

Тафельшпиц (Tafelspitz) — специалитет венской императорской кухни, отваренная до нежной мягкости говядина с соусом из шнитт-лука и гарниром из яблочного хрена и жареного картофеля. Считается, что его изобрели в венском отеле «Захер». По легенде, застолья с императором Францем-Иосифом были мучением для его семьи и придворных. Он ел так быстро и так мало, что те, кого обносили горячим в последнюю очередь, не успевали даже вилку ко рту поднести, как обед заканчивался — есть после того, как император откладывал в сторону столовые приборы, этикет запрещал. Голодные аристократы сразу же отправлялись продолжать трапезу у Анны Захер — для них она и придумала свою отварную говядину с гарниром. Ее можно было томить в бульоне часами и быстро подавать на стол.

Фрау Майер — настоящая венка, потому что в предках у нее прабабушка-словачка и дедушка-венгр: у настоящего венца кто-то когда-то обязательно понаехал в Вену из провинций огромной империи. Она не из тех старушек, что каждый год покупают абонементы в Венскую оперу и зимой ходят в театр в лодочках на меху, она из простой семьи и знает, кто такие Bettgeher, ночлежники.

Ночлежникам, рабочим городских фабрик, венцы сдавали на ночь постели — и родители фрау Майер тоже. Ей за восемьдесят, но она еще ходит через полгорода пешком на крошечный рынок Рохусмаркт в третьем районе — за травами и молодыми овощами. Нашмаркт, раскрученный путеводителями, с палатками в югендстиле и дорогими рыбными магазинами, возле которых за фуршетными столиками пробуют свежих устриц и шампанское, фрау Майер не любит. «Это для туристов», — говорит она.

У каждого из венских рынков свой характер. Брунненмаркт на Талияштрассе — самый большой городской рынок и самый экзотический. «Восток за углом», — говорят о нем. Здесь почти нет венского, здесь Турция и Ливан, Иран и Индия, восточные пряности и этнические кафе. Кармелитермаркт у Церкви кармелитов в бывшем еврейском квартале — это конина и мясо бизонов, сезонные овощи и маленькие закусочные, где любят завтракать и ужинать знатоки города. Сезонный рынок на старинной площади Фрайюнг в центре Старого города, кажется, остался таким же, как на полотне Каналетто Die Freyung in Wien, Ansicht von Südosten в зале номер VII Музея истории искусств. Майзельмаркт, что рядом с метро Johnstraße, помещается в огромных резервуарах водохранилища XIX века, закрытого несколько десятков лет назад. Вегетарианцам сюда лучше не ходить — мясо, мясо, много мяса, от козлятины до конины, вот что такое Майзельмаркт. А еще самые дешевые в городе свежие овощи и фрукты, цветы и восточные сладости. Здесь торгуют люди с Балкан и из Турции, они продают лучшую пахлаву в городе — нежную, сочную, с ароматом меда и орехов.

Не побывав на венских рынках, Вену не понять. Не прожив тут целый год — не почувствовать.

Год для венца — это путешествие от одной гурманской вехи к другой: печеные каштаны, зимние пунш и глинтвейн, сдобное адвентское печенье по старым рецептам и рождественский запеченный карп сменяются крапфенами, пышными пончиками с начинкой из абрикосового мармелада, которые выпекаются к Фашингу, австрийскому карнавалу. Потом наступит Пепельная среда, и перед постом все будут есть селедочные салаты с яблоком и маринованными огурцами, со свеклой и брусничной заправкой.

Зима закончится, когда в парках и лесах будет пахнуть чесноком — потому что появится свежая дикая черемша. Она растет около дворца Шёнбрунн и в Пратере, на Вильгельминерберг и в заповеднике Лайнц. Все отправятся собирать черемшу, чтобы сделать нежный крем-суп или песто, а газеты опять кинутся публиковать советы, как не перепутать ее с листьями ландыша и не отравиться. Весной в ресторанах на Дунае снова станут заказывать запеченные свиные ребрышки, на рынки вынесут свежую спаржу, которую готовят с голландским соусом, а по всему городу откроются салоны мороженого. Это и есть настоящий культурный код Вены, этот кулинарный круговорот — и начинается он осенью, с кружки хмельного штурма.

Скоро штурм исчезнет, превратившись в штаубигер (от немецкого «штауб» — пыль), недозревшее молодое вино, чуть мутное, словно припыленное, но уже терпкое и сухое. А ко Дню святого Мартина, 11 ноября, из него получится хойриге, молодое вино. Все будут заранее заказывать столики в проверенных кабачках и хойригерах (заведениях, где пьют молодое вино), чтобы съесть первого в этом сезоне жареного гуся с красной капустой. Гусь на святого Мартина — настоящая венская религия: каждый венец точно знает, где жарят лучших гусей и где красную капусту томят так, как надо, чтобы она получилась карамельной и чуть острой.

«Ну, готов к гусю?» — спрашивают знакомые Эрнста уже в сентябре. Эрнст слывет среди знакомых гурманом и знатоком венской кухни, и те ноябрьские недели, когда везде подают Martinigansl, для него самые сложные. Потому что надо сходить «на гуся» раз пять. «Знаешь, это тяжело, — жалуется он, — грушевый шнапс чуток помогает, но все равно». И непонятно, чего в его жалобах больше — горечи или удовольствия.

Вена внутри: смерть, хтонь и макабр

Осенью 2006 года двое воров решили вскрыть подвал какой-то из венских квартир, но вместо велосипедов или автомобильных шин они нашли человеческие головы. Девять штук. Нашли и в панике бросились прочь. На шум прибежала управдом. Она споткнулась о женскую голову в пластиковом пакете, увидела остальное и вызвала полицию. Полиция быстро выяснила, что головы в подвале хранились законно: известный зубной хирург собирался использовать для исследовательского проекта останки людей, завещавших себя медицине. Когда журналисты спросили управдома, не шокировала ли ее страшная находка, она пожала плечами и флегматично ответила: «Да не то чтобы очень».

Управдом полагается каждому венскому дому. Дворник, привратник и завхоз в одном лице, управдом — одна из древнейших венских профессий (управдомы когда-то считали своим покровителем и духовным собратом апостола Петра — у того ключи от райских врат, а у них от главных ворот венских домов).

И каждой венской квартире полагается подвал. Под городскими домами — просторные минусовые этажи, поделенные на небольшие пронумерованные каморки. Каждой квартире — своя. Здесь хранят старые вещи и новые велосипеды, заготовки на зиму и запасы вина, сезонную обувь и детскую мебель. В истории с ворами и человеческими головами в подвале в идеальных пропорциях смешано все истинно венское: ирония, смерть и городская хтонь.

«Здесь, — говорит Петер. — Прямо под нами». Мы стоим на перекрестке Фляйшмаркта и Постгассе. Вечер сегодня такой, словно его писали Густав Майринк или Лео Перуц: надвигающаяся ночь проглотила переулок справа, ведущий к Дому с василиском, и кажется, что из-за угла сейчас покажутся черные похоронные дроги времен Иосифа Второго. Огромное здание на перекрестке — бывший монастырь Святого Лаврентия, его в Средневековье населяли бегинки. А под нами — подземные ходы: один ведет в подвалы Kammeroper, другой — к церкви Святой Варвары, еще один — к монастырю доминиканцев. Зачем бегинкам понадобился подземный ход к доминиканцам, никто уже не знает. «Зато теперь мы знаем, что старая венская легенда, согласно которой все монастыри и церкви города были соединены системой подземных дорог, вовсе не легенда», — говорит Петер.

Дом с василиском — номер 7 по Schönlaterngasse; василиск изображен на его фасаде. По средневековому преданию, в 1212 году в колодце дома «У красного креста» вдруг поселился василиск. Он выпил всю воду, отравил воздух и обратил в камень всех, кто не мог увернуться от его взгляда. Хозяин дома, пекарь Мартин Гархибл, готов был выдать свою красавицу-дочь за любого, кто избавит его от чудовища. Его ученик Ганс, давно влюбленный в дочь пекаря, захватил зеркало и спустился в колодец. Василиск посмотрел на себя и окаменел — а пекарю пришлось выдать дочь за Ганса. От здания, помнящего времена, когда возникла легенда о василиске, остались фундамент и подвальный этаж, остальное было перестроено в XVIII веке.

Петер больше двадцати лет изучает подземную Вену — просто так, для себя. «Я немного в этом разбираюсь, — говорит он, — а по-настоящему ее не знает никто. Лабиринты внизу такие запутанные, что изучить их не под силу никому».

Ни в одном другом городе нет такой системы подземных ходов, тоннелей и этажей. Под венским старым городом — невидимый город-двойник, почти каждый дом уходит вглубь на несколько этажей, соединенных друг с другом ходами.

Так строили в годы, когда Вене угрожала турецкая осада. В случае нападения все жители смогли бы быстро добраться до собора Святого Стефана, чтобы закрыться там и стоять до последнего. Подземные бассейны и конюшни, винные погреба и хранилища для льда, часовни и театры, склепы и катакомбы — кажется, что внизу Вены гораздо больше, чем на поверхности земли. Может, от этого венская хтонь всесильна и вечна, и, может, от этого любовь к страшному и странное отношение к смерти не могут истребить ни войны, ни революции, ни наплыв мигрантов. Венское всегда прорвется изнутри, с минус пятого этажа.

Мы идем по Вене и Петер то и дело бросает: «Тут — катакомбы Святого Стефана, здесь — остатки римских укреплений, здесь — замурованные барочные склепы». Даже весь холм и земли вокруг дворца Шёнбрунн вдали от центра изрыты подземными ходами, говорит он, — правда, не такими старыми и глубокими как в первом районе Вены. Тоннели под парком Шенбрунн изначально прокладывали как служебные, по ним передвигалась придворная обслуга и императорская охрана.

Мы останавливаемся на Кольмаркте. Слева — Großes Michaelerhaus, большой жилой дом у церкви Святого Михаила, где жили знаменитые итальянцы эпохи барокко — композитор Никола Порпора и либреттист Пьетро Метастазио, близкий друг легендарного кастрата Фаринелли. Юный Йозеф Гайдн ютился здесь на чердаке — его выгнали из хора собора Святого Стефана, потому что его голос стал ломаться — тогда Порпора взял Гайдна в слуги. Почти под домом, за стенами церкви — крутая лестница вниз, в склеп Michaelergruft, где во времена Порпоры хоронили состоятельных горожан. О склепе забыли на пару сотен лет, и лишь в XX веке венцы обнаружили расписанные гробы и своих прекрасно сохранившихся барочных предков — из-за особенного микроклимата под землей тела мумифицировались. Сейчас туда водят экскурсии и можно посмотреть, как выглядели люди самой мощной эпохи в истории города. И на закрытый гроб поэта Метастазио — умерев, он просто переехал из жилого дома наверху на пару этажей вниз.

Wallnerstrasse, застроенная барочными домами, уходит вправо. Вена была тесной, и пышного барокко с просторными площадями и огромными дворцовыми парками, как в Риме, здесь не получилось. Зато у каждого дворца в Вене глубокие подземные этажи. У дома номер три по Wallnerstrasse тоже. «Там огромные подвалы и ходы к Хофбургу, чтобы можно было попасть в покои Марии Терезии, не привлекая внимания, — говорит Петер. — А в подвалах — остатки алхимических печей Франца Стефана Лотарингского».

У дома номер три есть и официальное название, но венцы последние три века называют его Кайзерхаусом — потому что здесь жил муж Марии Терезии, Франц Стефан. В уютном дворце он работал, устраивал приемы, встречался с нужными людьми и братьями-масонами. И использовал подземелья для своих алхимических экспериментов.

Подземный город, по которому можно было спокойно пройти из конца в конец, не поднимаясь наверх, существовал до середины XX века. Там отсиживались те, кого искала полиция, жили бездомные, а в войну в подземных залах и тоннелях прятались от воздушных налетов. В 1952 году новый городской устав обязал каждого домовладельца замуровать или закрыть железными дверями свой вход в общую систему подземелий. Поэтому теперь насквозь подземную Вену не пройти.

Под Хофбургом, городской резиденцией Габсбургов, километры тоннелей, переходов, винные подвалы и огромные ледники. Спускаясь в подземные хранилища, сотрудники Австрийской национальной библиотеки стараются идти по заданному маршруту, никуда не сворачивая. Потому что справа и слева в глубину уходят бесконечные темные коридоры. Куда они ведут, никто не знает, ни одного внятного плана подземелий городской императорской резиденции не осталось, а масштабных исследований подземного города под Хофбургом никогда не проводили.

«Самая живучая городская легенда — о гигантском тоннеле, ведущем из Хофбурга в Шёнбрунн, — говорит Петер. — По нему императоры будто бы могли бежать из города, если вдруг бунт или революция. И не просто бежать, а ехать с комфортом, в каретах, запряженных четверкой лошадей». Но, скорее всего, никакого тоннеля нет. А вот подземные переходы между Оперой, Бургтеатром и Хофбургом существуют, по ним Франц Иосиф и эрцгерцоги незамеченными ходили к актрисам и на спектакли.

В Хофбурге и старых кварталах вокруг него до сих пор гуляет смерть: часть подземелий центра — это бывшие кладбища и запечатанные склепы, до которых еще не добрались историки и археологи.

Отношения венцев всех сословий со смертью всегда были особенными — это то грубое панибратство, то флирт, то нежная дружба. Габсбурги позволяли выпотрошить себя после смерти, вынув внутренности и сердце, словно косточку из перезревшей сливы, и разделить между венскими церквями.

Первым стал Фердинанд IV в середине XVII века. Только своей смертью он и остался в истории, потому что скончался в двадцать один год от оспы, даже не успев стать императором Священной Римской империи. Но практику раздельного захоронения ввести в обиход успел — он вдруг захотел, чтобы сердце его лежало в капелле венской Августинеркирхе, внутренности — в Герцогском склепе собора Святого Стефана, а тело — в Склепе капуцинов. Все эти древнеегипетские жесты отчего-то сразу прижились в семействе Габсбургов, и несколько веков подряд умерших из императорской семьи торжественно потрошили и бальзамировали по причудливому протоколу: внутренности оборачивали дорогим шелком, утапливали в спирте и запечатывали в медной урне, а сердца полагалось хоронить в серебре. Лишь некоторые члены семьи, вроде приземленного и практичного Франца Иосифа, смогли увернуться от участи египетских фараонов — кайзеру-долгожителю все эти заигрывания со смертью были чужды, он приказал похоронить себя по-человечески.

А простые горожане веками жили на кладбищах, потому что в маленьком тесном городе жить больше было просто негде. Надгробья прямо во дворах, склепы под ногами, похоронные процессии за окном и чумные ямы по соседству — венцам приходилось привыкать к жизни рядом со смертью.

Они и привыкли — до сих пор новые многоквартирные дома строят прямо у кладбищенских заборов, вид на ряды могил из окна спальни мало кого смущает, а до 1980-х годов в городских кондитерских можно было купить «сахарные скелетики»: в разноцветных пластиковых гробах лежали сахарные паззлы, из которых собирали съедобные скелеты.

Весь венский центр — сплошное мементо мори и данс-макабр. По-барочному пышная чумная колонна на Грабене, сделанная по проектам сценографа Лодовико Оттавио Бурначини, напоминает нам о годах эпидемий, когда тела умерших лежали прямо на городских улицах. И о вычурной и театральной венской смерти, больше похожей на хорошую постановку. Кукла Милого Августина, сидящая в яме при входе в Греческую таверну на Фляйшмаркте, иллюстрирует сюжет о победе над смертью. Хотя мифологический Августин победил ее своеобразно: напился и не заметил, что его скинули в чумную яму. Места около отеля «Захер» и Венской оперы — про смерть на глазах у всех: здесь сначала казнили осужденных за воровство, убийство или прелюбодеяние, а потом на месте эшафота построили Театр у Каринтийских ворот и умирать здесь стали на сцене, под музыку Сальери и Моцарта.

В церкви Святого Августина, в капелле Святого Георга встречались члены Братства смерти, таинственной организации эпохи барокко, которую основала в 1638 году вдова императора Фердинанда II Элеонора Гонзага и благословил Папа Урбан VIII. В Братстве состояли венские аристократы, имен которых не знал никто. Они провожали в последний путь казненных — тех, кому не полагалось пристойного погребения, и молились потом за упокой их душ. В библиотеке венской Ратуши до сих пор хранится книга записей Братства — каждого, кого братья хоронили, они заносили в свою хронику, подробно описывая, за что каждый был казнен. Процессии Братства походили на жутковатый спектакль, поэтому для венцев братья превратились в олицетворение смерти: они появлялись у эшафотов в черных балахонах с черепом и костями на спинах, капюшоны скрывали их лица. Пока осужденного готовили к четвертованию, обезглавливанию, повешению или колесованию, а в толпе раздавали листовки с красочным описанием его преступлений, братья молились и пели, а потом торжественно несли гроб с останками казненного через весь город к Карлсплац — здесь на Кладбище бедных грешников хоронили нищих и преступников. А за гробом бежала толпа, желающая продолжения страшного спектакля — венцы всегда умели превратить смерть в театр.

Только в Вене, наверное, могли сделать чучело из умершего придворного мавра, масона и воспитателя императорских детей — Анжело Солимана — и выставить в императорской кунсткамере. И украсть из гроба голову композитора Гайдна. Голову прихватил для своей коллекции личный секретарь князя Эстерхази, большой поклонник френолога Франца Галля. Он хотел удостовериться, что форма черепа Гайдна такая, какая должна быть у музыкального гения. Несколько десятков лет голова композитора хранилась прямо у него в гостиной — в витрине, на бархатной алой подушке, а потом переходила из рук в руки целое столетие и выставлялась в венском Музикферайне. Только в середине XX века Гайдну голову все-таки вернули и торжественно захоронили ее в Айзенштадте.

Венская хтонь настолько вросла в повседневность, что могильные плиты в старом городе не удивляют, где бы они ни оказались: на стенах собора Святого Стефана и дома Немецкого ордена, на лестнице, ведущей в Парадный зал Национальной библиотеки, в одном из дворов аукционного дома Доротеум. Знаменитый приют для бездомных в подвалах у церкви на Марияхильферштрассе носит название «Склеп» (Gruft) — и это вполне органично для Вены. Потому что это не фигура речи, а просто констатация факта: венские нищие ночуют там, где раньше было чумное кладбище.

В Вене даже обычный с виду парк может вдруг оказаться погостом. Waldmüllerpark в десятом районе разбит на месте закрытого католического кладбища Матцляйнсдорф, где похоронены художник Фердинанд Вальдмюллер и брат Бетховена Иоганн. Исторические надгробья так и оставили живописной группой в центре парке — на память и для красоты.

Дом престарелых в этом городе могут построить прямо на старом еврейском кладбище — как в девятом районе на Seegasse 9. К могилам финансовых гениев прошлого, Самсона Вертхаймера и Самуэля Оппенгеймера, можно попасть только через вестибюль учреждения — кладбище оказалось во внутреннем дворе дома престарелых. Седые венцы в инвалидных колясках греются на осеннем солнце и смотрят на надгробья тех, без чьих денег Леопольд I не потянул бы войну за испанское наследство, а Евгений Савойский не одолел турок.

Венская смерть — и жуткая, и смешная одновременно. Нигде в мире столько не шутят о смерти и не умеют так иронизировать над страшным. Даже то, что в Вене кладбища относятся к сектору развлечений и наряду с концертными залами, дискотеками и катками считаются «комплексами отдыха», кажется очередной венской шуткой.

На Zentralfriedhof, Центральном кладбище Вены, меж надгробий ходят лисы и косули, в траве прячутся хомяки и ежи, по деревьям бегают белки и куницы, на крыше собора Святого Карла Борромео — гнезда пустельги. Zentralfriedhof — не просто самое большое кладбище Европы и самая посещаемая достопримечательность. Здесь гуляют с детьми и собаками, встречаются, чтобы провести выходные на природе, а до 1980-х годов каждую осень на аллеях слышались выстрелы — на кладбище была разрешена охота на зайцев, фазанов и куропаток.

Венцы шутят, что Центральное кладбище по народонаселению обгоняет Вену. И поэтому, конечно, Музей похоронного дела должен быть именно тут. Ни в одном другом городе мира нет музея, где смерть — звезда постоянной экспозиции. И нигде нет такого зажигательного мерча, как тут. В сувенирный магазинчик при музее стоит идти как на выставку — чтобы наконец понять загадочную венскую душу. Ассортимент здесь все время меняется, а фантазия рекламщиков центральной венской ритуальной организации Bestattung Wien кажется безбрежной: маска для сна «Я не помер, я просто сплю», флешка в виде деревянного гробика, сумка для книг, созданная в коллаборации с венскими библиотеками (на ней изображен скелет с книгой в руках и слоган «Буду читать, пока не истлею»), карандаш, украшенный черепами, мед, собранный пчелами Центрального кладбища, футболка «Последнее авто — всегда с кузовом „универсал“», наборы лего «Морг», «Кладбище», «Похоронный фиакр», «Печь крематория» и, конечно, магниты на холодильник — черные, с жизнерадостной надписью «Умирать лучше всего в Вене». И ведь так оно и есть.

Эксцентрики, безумцы, оригиналы

Архитектор Отто Вагнер спроектировал интерьер церкви на территории больницы для душевнобольных в Штайнхофе так, чтобы медсестрам было удобно выводить буйных на улицу во время службы — скамьи для молящихся здесь короче, чем обычно. Венский модерн ввел безумие в моду и превратил лечение душевнобольных в искусство и роскошь: когда-то в Штайнхофе был театр для пациентов, купальни и большой кинозал. В последние десятилетия сюда приходят гулять, на территории больницы разбит прекрасный парк: бесконечные дорожки, вид на Вену, белки и косули, пасущиеся около больничных флигелей, корпуса в югендстиле, названия которых звучат очень музыкально — «Вилла Виндобона», «Вилла роз», «Вилла венский лес», — и золотой, похожий на свежий лимон купол церкви Отто Вагнера на холме, который венцы называют Лемониберг.

Около Narrenturm, Башни безумцев в девятом районе, нет никаких парков и белок — это очень мрачное место. Круглая башня с маленькими окошками кажется тюрьмой. В эпоху барокко она и была тюрьмой для умалишенных — император Иосиф II устроил революцию в медицине, признав безумие болезнью, однако пациентов здесь приковывали цепями к стенам и содержали в крошечных комнатах, где пол был усыпан соломой и испачкан нечистотами, а в окна без стекол задувал ветер — холод считали целительным. В «Гугельхупф императора Иосифа» приходили поглазеть на сумасшедших богатые горожане и туристы. Безумие притягивало так же, как смерть.

Безумны ли знаменитые венские оригиналы — никто не скажет. Но только без них представить город невозможно.

Если попробовать объяснить, кто такой венский оригинал или попытаться емко перевести «Wiener Original» на русский, ничего не выйдет. Потому что это и эксцентрик, и гениальный чудак, и аутсайдер-нонконформист, и любимец города, и городской сумасшедший, и революционер, и святой, и преступник — и иногда все это одновременно.

Людвиг Вайнбергер, который называл себя Валулизо, апостолом мира (Waluliso — аббревиатура от Wasser, Luft, Licht, Sonne: «вода, воздух, свет, солнце»), был живым произведением искусства и такой же достопримечательностью, как и собор Святого Стефана. Он родился через четыре дня после убийства Франца Фердинанда в Сараево, а умер двадцать пять лет назад — но его еще помнят.

Он ходил по городу в белой тоге на голое тело, с посохом и яблоком в руках и оливковым венком на голове и проповедовал. «Теперь самое время превратить все площади Героев в площади Мира», — любил говорить он. Валулизо был зеленым еще до того, как это стало трендом — в семидесятые он собрал в Вене больше десяти тысяч подписей против застройки венских природных заповедников на Дунайском острове и в Лобау и отстоял их. Устраивал одиночные пикеты в знак протеста против гонки вооружений — на венском Грабене, у Белого дома в США, на Красной площади — и приятельствовал с венским бургомистром Гельмутом Цилком.

Отто Кобалек — то ли поэт и пародист, то ли актер-неудачник — собирал на входе богемного ресторана Gutruf «налог Кобалека», двадцать шиллингов с человека, и виртуозно матерился.

Однажды в венском Theater der Jugend шла пьеса «В ожидании Годо», и вдруг на сцену поднялся Кобалек с пластиковым пакетом в руке. Дошел до авансцены и произнес: «Годо пришел. Вам больше не нужно его ждать». Говорят, Беккету это понравилось.

Регулировщика движения Карла Шмальфогеля в 1950-х вся Вена знала под прозвищем Караян с Перекрестка у Оперы. Он дирижировал автомобильными потоками так элегантно и при этом так дружелюбно улыбался водителям, что быстро стал звездой. На Рождество автомобилисты преподносили ему подарки, а прохожие останавливались у перекрестка, чтобы посмотреть, как он работает. Женился он тоже на звезде — оперной диве Любе Велич.

Барона Карла из рабочего десятого района, бездомного и чудаковатого, обожали дети. Он играл им на губной гармонике и рассказывал бесконечные истории. Когда около него собирались взрослые, чтобы тоже послушать, Барон собирал с них подаяние и на эти деньги покупал самым бедным детям сладости. Барон Карл провел почти всю свою жизнь на улице и был так популярен, что на его похороны в 1948 году пришли тысячи венцев.

Ныне покойные венские оригиналы живут в городских легендах и топографии: понтонный мост через Дунай в районе метро Donauinsel назвали в честь Валулизо — Walulisobrücke, одну из улиц в родном районе Барона Карла — Baron Karl Gasse, а Томас Бернхард написал еще об одном венском оригинале, Пауле Витгенштейне, роман «Племянник Витгенштейна».

Сегодняшняя Вена — это Поэт. Свои стихи он пишет от руки и развешивает повсюду на небольших листах. Живя в Вене, рано или поздно ты научишься узнавать его почерк. И станешь обращать внимание на то, что станции метро, опоры мостов, заборы городских строек и фонари покрыты листками с рукописными строчками.

тут — вещи, много вещей,
до сегодняшнего момента они
никому и не нужны были, никто
не оплакивал их несуществование.

а теперь они есть —
и они приносят огромные прибыли
они поработили нас,
они здесь для того, чтобы мы боялись,
боялись их потерять.

и мы не замечаем, как эти вещи —
это неизмеримое множество вещей
заставляют нас терять самих себя.

Гельмут Зееталер когда-то изучал философию, а в 1970-е начал писать стихи — и развешивать их в городе, словно постиранное белье. Он исписывал стихами давно не мытые стены подземных переходов и неухоженные лестницы в центре города. Это было его искусство и его гражданский протест против государства, против бездумного потребления и тупого обывательства. Деятельность Поэта расколола венскую общественность: кто-то считал, что его нужно посадить, а кто-то его яростно защищал. Один из бургомистров как-то официально предоставил Зееталеру два дерева на Кернтнерштрассе, чтобы тот развешивал свои стихи «и оставил всех в покое», а министр культуры Хайди Гавличек разрешала ему пользоваться своим ксероксом в здании парламента. У него брали интервью крупные австрийские газеты, а издатели предлагали опубликовать стихи. Он всегда отказывался — не хотел быть зависимым от издательств, от книжного рынка, от государства.

На Поэта несколько тысяч раз заводили дела по статьям «нарушение общественного порядка», «загрязнение города», «нарушение работы пешеходной зоны», ему были выписаны сотни штрафов — так никогда и не оплаченных. В начале 2000-х он дошел до высшей судебной инстанции — и победил. Теперь его стихи считаются культурным проектом и подлежат защите государства.

В 2010 году писатели (среди них — легенды австрийской литературы вроде Эльфриде Елинек, Роберта Менассе и Петера Туррини) основали комитет в поддержку Поэта. Они просили правительство Вены наградить Зееталера литературной премией. Но магистрат комитету отказал — официальная Вена признавать Поэта не хочет.

От того, кто осмеливается громко говорить,
хотят поскорее избавиться.
Чтобы он не отвлекал других
от их привычного молчания.

В первый год пандемии его стихи вдруг исчезли — и показалось, что город опустел. Но как только жесткие локдауны остались в прошлом, Поэт появился. «Мне очень не хватало моих подземных переходов и станций метро», — признавался он в интервью газете Der Standard. Теперь он развешивает стихи глубокой ночью, даже если снова вводят комендантский час, — безопасности ради. Иногда его останавливает полиция, но, поняв, кто это, тут же отпускает.

И это значит, что Вена пришла в себя.