«Прощение — это не про того, кого прощают». Изнасилованная в 16 лет фем-активистка Тордис Эльва — о том, как простить насильника и зачем это нужно пострадавшим

— Тордис, вы много говорили о том, что ваш путь к прощению начался именно тогда, когда вы потеряли веру в правовую систему. А возникала ли вообще мысль обратиться в полицию, в суд после того, как вас изнасиловали?

— Мысль обратиться в полицию сразу после изнасилования не пришла мне в голову по многим причинам. Но главным образом потому, что я действительно не понимала, что то, что со мной произошло, было преступлением. Это связано с двумя вещами. Во-первых, мое личное невежество: мне было шестнадцать лет, это были мои первые отношения, и я никогда особо не размышляла о таких вещах. А также потому, что в то время вообще не было дискуссий о принципах согласия.

Половое воспитание в школе было очень ограниченным: в основном нам рассказывали о репродуктивной функции и ЗПП, но не о телесных правах.

Эти вопросы просто не обсуждались, поэтому я смогла полностью понять, что со мной произошло, только через два года. И к тому моменту, как я осознала, что мои права были нарушены, Том, который сделал это со мной, уже перебрался на другой конец планеты. Я не думала, что когда-нибудь увижу или услышу его снова. Так что я не могла надеяться на закон.

— В таких ситуациях женщин обычно обвиняют в том, что они рассказали слишком поздно, что сроки давности уже прошли…

— Да, я думаю, что люди склонны обвинять женщин, но не только в том, что они слишком поздно рассказали. Думаю, что это просто типичное отношение к женщинами, когда дело касается насилия, которому они подвергались со стороны мужчин. Нас обвиняют за то, что мы были пьяны, что вышли из дома после наступления темноты, что носили определенную одежду. Нас обвиняют за то, что мы рано начали вести половую жизнь. Мне кажется, на самом деле не так важно, высказалась женщина сразу или позже — всегда найдутся поводы ее обвинить. Но я также думаю, что есть люди, которые понимают и принимают то, что, когда что-то ранит тебя настолько глубоко, нужно время, чтобы начать говорить.

На мой взгляд, прощение нужно не тому, кто причинил вред, а тому, кто пострадал.

Ведь люди, пережившие насилие, часто переполнены негативными эмоциями, гневом. Для некоторых этот гнев, конечно, может быть терапевтическим — но лично мне он мешает. Он разъедает разум и не оставляет места для других чувств. Поэтому для меня было важно и необходимо найти способ избавиться от негатива. И это произошло постепенно, когда Том взял на себя ответственность за причиненный мне вред. Но в то же время я понимаю, что это не мейнстрим и не «норма».

— Что вы подразумеваете, говоря о том, что ваш опыт прощения насильника — это «не норма»?

— Я понимаю, что большинство людей, подвергшихся насилию, не дождутся раскаяния от своего обидчика. Но мой случай всё же не уникален — так бывает. Мой гнев растворялся всё сильнее и сильнее по мере того, как Том забирал себе стыд и вину, которые изначально мне не принадлежали. И это происходило на протяжении многих лет, пока мы анализировали произошедшее насилие и то, как оно повлияло на нас.

Было действительно интересно проследить параллели в наших жизнях, ведь мы оба несли в себе вину и стыд. Правда, в его случае это было справедливо, потому что он поступил плохо. Конечно, он был полон вины и стыда, как любой человек с неким моральным компасом. Но несправедливо, что я несла на себе этот груз, потому что это то, что общество внушает женщинам. Если на тебя напали, ты сама виновата. Таким образом, чувства вины и стыда побуждали нас совершать очень похожие поступки, которые были разрушительными и вредными для нас. И наше общение стало выходом из этой бесконечной воронки, по которой мы оба катились вниз. Так случилось с нами, но я понимаю, что это не универсальная методология.

— В вашей книге South of Forgiveness была еще одна очень интересная мысль: мы прощаем только тогда, когда нам приходится. Расскажите подробнее, что вы имеете в виду?

— Я поговорила со множеством людей о прощении, когда эта концепция меня впервые заинтересовала. В то время я работала драматургом и писала пьесу на эту тему. Я опросила около 80 человек в возрасте от 5 до 85 лет. И самая старшая участница сказала мне, что, когда возникает конфликт, естественная реакция человека — его избежать. Если вы зайдете на заправку и вам там ужасно нахамят, вы, скорее всего, просто уйдете оттуда и начнете пользоваться услугами другой заправки. Однако, если вы живете в маленьком городке, где всего одна заправочная станция, вам придется найти способ разрешить этот конфликт. Так же и с членами семьи, например: мы не можем просто от них отказаться во время ссоры и найти себе другую семью. Но когда у нас есть выбор, самый легкий выход кажется естественным. Потому что прощать — это, вообще-то, тяжело. Придется отпустить эмоции, которые, возможно, мы еще не готовы отпускать; столкнуться с собственной гордостью и многим другим. Так что да, как правило, мы прощаем по необходимости.

— Можно ли сказать, что для вас простить Тома было такой необходимостью?

— Да, безусловно. Мне было необходимо освободиться, потому что я чувствовала, что поменялась местами с Томом и сижу в клетке, предназначенной для него. Знаете, такая метафорическая клетка вины и стыда. Так что прощение было для меня способом отпустить всё это, отпустить свой гнев на него, но также и на себя. Кроме того, Том взял на себя полную ответственность и выражал раскаяние в течение многих лет.

Продолжать испытывать гнев к кому-то, кто полностью раскаялся, просто бесполезно. Это непродуктивное использование времени и эмоций.

Я чувствовала, что прощение было необходимым шагом для меня, для моего собственного здоровья.

— Сам Том ведь признался на ранних этапах вашей переписки, что он предпочел бы, чтобы вы его просто ненавидели?

— Том хотел бы быть наказанным. Если бы я ненавидела его, это и было бы для него формой наказания. Правосудие по целому ряду причин не было нам доступно. Во-первых, мы находились на разных концах Земли. Во-вторых, то, что он сделал со мной, в настоящее время рассматривается законом как изнасилование, но тогда квалифицировалось как проступок. Так что даже если бы он хотел попасть в тюрьму за изнасилование, то не смог бы. При этом, как я уже говорила, он жаждал какого-то наказания. Отказываясь ненавидеть его, я отказывала ему в этом наказании. И это означало, что ему самому придется себя наказывать, жить со своим поступком.

— Тордис, а что вы вообще думаете о традиционной пенитенциарной системе? Способствует ли она сегодня восстановлению пострадавших?

— Нам необходимы обе системы: как уголовное, так и восстановительное правосудие. Думаю, что в идеальном мире они бы сосуществовали. Было проведено несколько исследований о представлениях пострадавших об идеальном правосудии. Жертв разных преступлений спрашивали, что бы они предпочли — посадить преступника за решетку или чтобы он взял на себя ответственность за причиненный вред, признал последствия своих действий. И подавляющее большинство пострадавших выбирали второй вариант. Им всё равно, окажется ли преступник в камере или нет — гораздо важнее, чтобы он признал, что причинил боль, и взял за нее ответственность. Такой вариант с большей вероятностью предотвратит насилие в будущем: ведь тот, кто действительно понимает последствия своих действий и сожалеет о них, скорее всего, не повторит их. Таким образом, для выживших важнее разорвать круг насилия, чем наказывать того, кто совершил преступление.

Тем не менее я думаю, что наказание необходимо в мире, который стремится к справедливости. Совершение такого чудовищного преступления, как изнасилование, не должно оставаться безнаказанным. И в этом смысле традиционное правосудие может и должно транслировать сигнал о том, что есть наказуемые правонарушения. И если вы их совершите, придется провести время в рефлексии о своих действиях — например, находясь в тюрьме.

— Справляются ли тюрьмы на данный момент с этой задачей, помогают ли они разорвать тот самый круг насилия?

— Доказано, что тюрьма сама по себе не реабилитирует людей. На мой взгляд, если мы собираемся позволить людям жить (если мы не говорим о системе «око за око», где мы просто казним людей), нам придется найти способы их реабилитировать. Потому что для того, чтобы жить, человек должен иметь возможность поддерживать свое существование, зарабатывать. И меня тревожит тот факт, что сегодня в тюрьмах этого не делают.

Сегодня тюрьмы — это место, где люди просто проводят время.

Исследования показывают, что это может иметь противоположный эффект, особенно в случаях с молодыми преступникам. Когда их приговаривают к тюремному заключению и не проводят реабилитационную работу, они не могут понять коренные причины своего агрессивного поведения. Возникает риск того, что у них действительно разовьется «личность преступника», потому что они будут проводить время в криминальной среде. И это становится частью их идентичности. И если это происходит, то уже мало что мешает им сохранить эту идентичность и после освобождения. Дополнительным преимуществом восстановительного правосудия как раз является то, что оно фактически заставляет вас признавать свои действия: то, что вы сделали, почему вы это сделали. И это облегчает саморефлексию, которая необходима, если вы собираетесь брать на себя ответственность за что-либо.

— Насколько я знаю, один из главных принципов восстановительного правосудия — заглаживание вины перед жертвой, снижение вреда. А как еще преступник может загладить вину, кроме раскаяния?

— Здесь, конечно, не может быть универсального решения для всех. Ведь пострадавшие в каждой отдельной ситуации — это совершенно разные люди с разными потребностями. Но я думаю, что само признание причиненной боли глубоко исцеляет того, кому эта боль была причинена. А еще меня часто спрашивают вот о чем: возможно ли найти исцеление или прощение без признания или раскаяния совершившего преступление? И мой ответ: да, это возможно. Признание того, что кто-то сильно пострадал, не обязательно должно исходить от преступника. Таким человеком может быть каждый. Если вы расскажете мне, что на вас напали, я могу выслушать вас, сказать, что верю вам, что это не ваша вина. Я могу признать вашу боль и дать вам право быть увиденным и услышанным на ваших условиях. Каждый из нас может стать таким источником исцеления для другого.

— Мы много говорим об исцелении жертвы насилия или другого преступления — а уместно ли вообще говорить и об исцелении агрессора в данном контексте?

— Ну конечно. Преступники — это тоже люди, а многие из них на самом деле еще и дети. Во многих последних исследованиях, которые я читала, преобладала возрастная группа от 12 до 17 лет (хотя в целом больше всего преступлений всё еще совершается в возрасте 18 до 30 лет). Во многих случаях у самих преступников есть нерешенные проблемы, которые могут служить мотивацией к насилию. Конечно, это вовсе не оправдание их поведения.

Даже если человек сам подвергался насилию, это не оправдывает то, что он выбрал продолжать этот цикл.

Но это помогает нам понять, что движет этими людьми. Так что я абсолютно уверена, что исцеление может быть предметом обсуждения и в отношении преступников. Кроме того, когда человек берет на себя ответственность за причинение тяжкого вреда другому, это само по себе может стать источником огромной травмы и навсегда наложить отпечаток на его самовосприятие. И, строго говоря, так и должно быть — это признак того, что человек действительно осознал, что совершил. И здесь восстановительные практики, возможность загладить вину, безусловно, будут исцеляющими и для самого преступника. Но я должна сказать, что если мне нужно приоритизировать чье-то исцеление, я всегда буду на стороне пострадавших. Их исцеление первично.

— Может ли инициатива восстановительной встречи исходить от человека, причинившего вред или совершившего преступление, или это было бы неэтично?

— Многие люди, совершившие преступление, задавали мне этот вопрос. Вообще они связываются со мной не очень часто, но достаточно регулярно. И они спрашивают: «Вы бы порекомендовали мне связаться с человеком, которому я причинил боль? У меня такое чувство, что я хочу это сделать». И мой ответ таков: если преступники инициируют контакт с пострадавшими, они должны быть на сто процентов уверены, что делают это, исходя из искреннего желания облегчить боль человека, которого они подвергли насилию. Но не потому, что они хотят избавиться от чувства вины и почувствовать себя лучше. Это означает, что они должны быть полностью готовы к тому, что пострадавший вообще не захочет вступать с ними в разговор. Человек может быть не готов, или ему нужно больше времени, или он просто никогда не хочет видеть и слышать того, кто причинил ему страдания. И он имеет на это полное право.

Но такие разговоры и подобные процессы идут во всём мире. В Австралии есть организация под названием SECASA, которая проводит две тысячи таких восстановительных встреч в год. И хотя моя личная история прощения уникальна, мотивация, которая была у меня, и мотивация Тома — это далеко не редкость. Люди по всему миру ищут способы исцелиться от насилия в прошлом и взять на себя ответственность за него.

— Вернемся к вашей истории. Вы сказали, что не стали ненавидеть Тома, но разве это не естественно — испытывать ненависть к насильнику?

— Я не хочу, чтобы это звучало так, будто я выше ненависти. Это не мой случай. Но я думаю, что есть разница между ненавистью к человеку и ненавистью к его действиям.

Я совершенно точно ненавижу то, что Том сделал со мной. Но я могу отделить это от него.

Потому что я знаю, что ни одно человеческое существо, ходящее по этой земле, не может быть определено одним-единственным совершенным им действием. Ведь тогда можно было бы сказать, что каждый, кто когда-либо лгал, является лжецом по определению; и каждый, кто когда-либо пил слишком много, теперь алкоголик. Мы не можем определить людей на всю оставшуюся жизнь по одному-единственному действию, которое они совершили, независимо от того, насколько ужасным оно было. Очевидно, что человек есть нечто большее, чем один поступок.

Я ненавидела насилие, но я не переносила это на Тома, потому что тогда бы мне пришлось дегуманизировать его. А дегуманизация — это то, из чего произрастает насилие. Я не хотела примерять на себя образ мыслей насильника. В целом я даже не хочу называть Тома «насильником», ведь это бы значило, что я стираю все остальные аспекты его идентичности. Я больше выступаю за понятие «человек, совершивший насилие».

— Этот вопрос немного балансирует на грани уместности — но можем ли мы говорить о стигматизации людей, совершивших насилие, как о проблеме?

— Да, и, как я уже говорила, само слово «насильник» питает эту стигму. Оно создает представление о том, что кто-то, кто совершил насилие, не способен трансформироваться и вести себя по-другому.

Если мы посмотрим на данные о распространенности сексуального насилия, то станет ясно, что статистически мы все знакомы с кем-то, кто проявлял сексуальное насилие. При этом вполне возможно, что мы не знаем, кто это, но статистически в нашем окружении точно есть такой человек.

И я думаю, что стигма вокруг насильников как раз очень помогает преступникам. Ведь чем больше стигмы, тем больше молчания. А чем больше молчания, тем больше насилия.

Я приведу пример, чтобы было понятно, о чем я говорю. Я прочитала лекции о сексуальном насилии во множестве школ. И как-то раз после одной из них ко мне подошла девочка и сказала, что дедушка много лет подвергал ее сексуальному насилию. Я спросила ее: рассказала ли она кому-то об этом, получила ли хоть какую-то помощь? И она ответила, что не рассказывала никому, потому что не хотела, чтобы ее дедушку считали монстром. Таким образом, угроза клеймения во многом позволяла дедушке продолжать насиловать свою внучку: она боялась за его репутацию. Так что стигма действительно существует — и она только помогает преступникам продолжать цикл насилия. Но это, конечно, сложный вопрос. Мы не можем просто отменить стигму и легкомысленно относиться к тем, кто совершает что-то настолько ужасное. Нам нужно найти способ осуждать эти действия, при этом не дегуманизируя преступников. Ведь если мы делаем из них монстров и киношных злодеев, мы косвенно заставляем их жертв молчать.

Кроме того, «монстрифицируя» преступников, мы повышаем риск того, что они сами не будут идентифицировать свои действия как насилие. Они всегда смогут успокоить себя: «ну я же не какой-то монстр». А еще это может привести к осуждению жертв: ведь раз они не смогли разглядеть настоящего монстра, что это говорит о них самих? Пострадавших начинают обвинять в неразборчивости, неосторожности. Так что да, я думаю, было бы намного лучше, если бы мы перешли от демонизации преступников к осуждению конкретных действий.

— Многие считают, что давать преступнику право голоса и платформу для его выражения недопустимо. По этой причине одна из ваших лекций на Женском фестивале в Лондоне была отменена. Как вы считаете, стоит ли исключать людей, совершивших насилие, из дискуссии?

— Это отличный вопрос. Тот случай, о котором вы говорите, произошел из-за того, что люди не хотели давать платформу Тому на таком мероприятии. Они считают, что насильника вообще не должно быть видно и слышно в общественном пространстве. И я понимаю, что их оскорбляет мысль, что кто-то, совершивший такое преступление, имеет право голоса. Но мне интересно, в каком мире живут эти люди. Потому что в мире, в котором живу я, насильники уже имеют платформу. У них самая большая платформа. Мы говорим о самой высокой должности в западном мире, которая принадлежит мужчине, открыто хвастающемся сексуальным насилием над женщинами. Эти люди снимают фильмы, которые мы смотрим. Их команды участвуют в футбольных чемпионатах. Они проповедуют нам в церкви. У преступников уже есть право голоса и платформа. Однако они не используют свою платформу, чтобы делать что-то конструктивное, когда речь идет о сексуальном насилии. Они не берут на себя ответственность за свои действия и не осознают причиненную ими боль. Напротив, они минимизируют и нормализуют насилие. И мне это всё ужасно не нравится.

Я бы предпочла, чтобы у виновного в сексуальном насилии была платформа, на которой он может сказать то, что нам так отчаянно важно услышать: «Сексуальное насилие — это неправильно. Я это сделал. Я жалею об этом. Я хочу, чтобы это не повторилось снова. Я хочу предостеречь других мужчин от этой ужасной ошибки. Я хочу поговорить о согласии, о границах, о правах человека и о лучшем мире».

Так что я бы точно не рекомендовала отнимать платформу у кого-то, кто пытается решить проблему. Том, например, помог пролить свет на мотивы и заблуждения, которые двигали им той ночью. Он встал на сцену и сказал: «У меня было такое чувство, что я имел право на секс той ночью. Я чувствовал, что имею право на тело моей девушки». Эти заблуждения присущи не только миллионам мужчин во всём мире, но и женщинам, и представителям любого другого гендера. И это необходимый разговор, потому что Том — не единственный человек, который когда-либо думал так. И я считаю, что если мы закроем дверь и скажем, что ни одному преступнику не следует позволять высказываться, то мы фактически упускаем возможность узнать об истинных механизмах сексуального насилия, о заблуждениях и о токсичных установках, которые приводят к нему.