От рощи Ликея до Невского проспекта. Краткий гид по мировой истории литературных прогулок

Оглавление:

• Прогулки в Античности: учись, отдыхай, люби
• Древние Китай и Япония: прогулка-созерцание и прогулка-ритуал
• Прогулка как «выход за пределы куртуазного универсума» в Средние века
• От начала Возрождения до XVIII века: гулять полезно, но не всегда
• Расцвет прогулок с появлением сентиментализма
• От романтизма до символизма: искусство фланировать
• Трансформация прогулки в литературе ХХ века

В 2020 году мы то тоскуем на самоизоляции и совершаем прогулки до мусорного бака, то наблюдаем, как фраза «Я гуляю» обретает политический смысл. Но что такое, собственно, прогулка? В словаре Ожегова она определяется как «хождение или недалекая поездка для развлечения, отдыха на открытом воздухе», у Ушакова это «хождение на открытом воздухе или поездка на недалекое расстояние для отдыха, развлечения», а Ефремова предлагает два значения: «1) Пребывание на открытом воздухе для отдыха, развлечения. 2) разг. Легкое, приятное, не представляющее трудностей путешествие».

Очевидно, что такие определения не покрывают широкого спектра ситуаций, относительно которых можно употребить это слово: не каждая прогулка приятна, не каждая прогулка имеет целью развлечение, возможна, к примеру, прогулка-протест. Можно дискутировать и о границах понятия, например, где заканчивается прогулка и начинается путешествие? В статье «Прогулка как феномен легкости бытия» доктор философских наук Светлана Соловьева приходит к мысли о том, что «путешествие всегда предполагает существование неизвестного и преодоление заметных расстояний… <…> Прогулка — нечто иное, она не рассчитана на большую продолжительность во времени или преодоление значительных расстояний, но, напротив, ориентирует на легкость и малость, прогулка всегда в границах домашнего, то есть того, до чего „рукой подать“». Не отрицая тенденцию примерно так отличать одно от другого, не будем утверждать, что здесь не найдется исключений.

Посмотрим, как отразилась прогулка и перемещения в пространстве, сходные с ней, в литературе разных времен и народов — ведь если наслаждаться прогулками становится небезопасно для здоровья, ничто не мешает нам насладиться лучшими образцами их изображения в книгах.

Прогулки в Античности: учись, отдыхай, люби

Прогулки в Античности в первую очередь ассоциируются с перипатетической школой (от греч. peripateo — «прохаживаюсь», peripatetikos — «прогуливающийся») Аристотеля, однако традиция прогуливаться с учениками появилась еще в Платоновской Академии (основана в 380-х годах до н. э). Она располагалась в роще, и философские дискуссии зачастую происходили на открытом воздухе. Кроме того, мотив прогулки появляется в диалогах Платона.

Сократ. Милый Федр, куда и откуда?

Федр. От Лисия, Сократ, сына Кефала, иду прогуляться за городской стеной: у него ведь я просидел очень долго, с самого утра. А по совету нашего с тобой друга Акумена я гуляю по загородным дорогам — он уверяет, что это не так утомительно, как по городским улицам.

Сократ. Он верно говорит, друг мой.

— Платон, «Федр». Перевод Андрея Егунова

Практика прогулок с учениками была продолжена в Ликее, или Лицее, Аристотеля (основан в 335/334 годах до н. э.), местом для которого философ избрал рощу, примыкавшую к храму Аполлона Ликейского.

Распорядок жизни, установленный Аристотелем, был таков, что по вечерам совершались прогулки по аллеям, представлявшие собой общедоступные лекции, — и название «перипатетики» закрепилось за этой школой.

Читайте также

Писатели и ученые рекомендуют прогулки: ходьба — простой рецепт развития креативности

Это не единственный пример прогулок в античной культуре. В III веке до н. э. среди александрийских поэтов (условный термин для обозначения течения в поэзии, представители которого прямо или косвенно были связаны с Александрией) буколические стихотворения пишет Феокрит. А где, как не в идиллическом изображении жизни пастухов на лоне природы, найти место прогулке! Ее развернутое описание появляется в идиллии «Фалисии» («Праздник жатвы») — воспоминаниях о прогулке в селении на острове Кос.

Времяпровождение героев этого произведения, направляющихся на праздник жатвы, связанный с Деметрой, впрочем, отличается от бесед философов и их учеников. Хотя часть пути пастухи (в которых, как полагают исследователи, Феокрит вывел себя и других поэтов) проводят в беседе, а затем поют две песни, завершает идиллию и составляет самую примечательную ее часть изображение наслаждения природой, урожаем и вином — что позволяет классифицировать это перемещение в пространстве как прогулку для отдыха.

Я же пошел к Фрасидаму; туда же Эвкрит направлялся,
Также красавец Аминт. Ожидало нас мягкое ложе;
Был нам постелен камыш и засыпан листвой виноградной,
Только что срезанной с веток. И весело мы отдыхали.
Много вверху колыхалось, над нашей склонясь головою,
Вязов густых, тополей. Под ними священный источник.
Звонко журча, выбегал из пещеры, где Нимфы скрывались.
В тень забираясь ветвей, опаленные солнца лучами,
Звонко болтали цикады, древесный кричал лягушонок,
Криком своим оглашая терновник густой и колючий.
Жаворонки пели, щеглы щебетали, стонала голубка.
Желтые пчелы летали, кружась над водной струею, —
Всё это летом богатым дышало и осенью пышной.

— Феокрит, «Фалисии». Перевод Марии Грабарь-Пассек

Однако, кроме философских бесед, обучения, песен и отдыха, прогулка может служить целям внешним относительно прогулки как таковой. Например, если в вашу эпоху нет приложений вроде тиндера, да и вообще пока не систематизировали, как правильно знакомиться, встречаться, поддерживать отношения с любовником или любовницей и т. д. На рубеже эпох до нашей эры и нашей эры в Древнем Риме вопрос, по-видимому, становится особенно актуален, и на помощь приходит Овидий. В «Науке любви» он, помимо всего прочего, советует места для прогулок, где можно повстречать красивых женщин, напоминая, что «с неба она к тебе не слетит дуновением ветра — / Чтобы красивую взять, нужно искать и искать. / Знает хороший ловец, где сети раскинуть на ланей, / Знает, в какой из ложбин шумный скрывается вепрь».

Ты лишь пройдись, не спеша, под Помпеевой свежею тенью
В дни, когда солнце стоит над Геркулесовым Львом,
Или же там, где щедротами мать померялась с сыном,
Мрамором из-за морей пышно украсив чертог.
Не обойди колоннад, мановением Ливии вставших,
Где привлекают глаза краски старинных картин, —
Там пятьдесят Данаид готовят погибель на братьев,
И с обнаженным мечом грозный над ними отец.
Не пропусти священного дня сирийских евреев
Или Венериных слез в день, как погиб Адонис;
Не позабудь и мемфисской телицы в льняном одеянье —
Зевса познавши любовь, учит любви она дев.
Судная площадь — и та не запретное место Амуру:
В шуме толпы площадной часто вскипает любовь.
Там, где мраморный ряд колонн Венерина храма,
А перед ним в небеса бьет водомет Аппиад,
Там не однажды любовь уязвляла блюстителей права,
И охранявший других сам охраниться не мог.

— Овидий, «Наука любви». Перевод Михаила Гаспарова

Древние Китай и Япония: прогулка-созерцание и прогулка-ритуал

В то время как обитателям европейской части материка не приходит в голову заострять внимание на том, что для прогулки достаточно желания любоваться окружающим миром, в Древнем Китае возникает, а в имперский период китайской истории оформляется в религию даосизм — традиционное учение, включающее элементы религии и философии, в системе ценностей которого важное место отводилось созерцанию природы. Такая культурная почва способствовала расцвету пейзажной лирики, известной как «поэзия гор и вод» или «поэзия садов и полей».

Одни названия стихотворений китайских поэтов III–XIV веков могут многое поведать о прогулке в этой культуре. Бао Чжао: «В третью ночь третьего месяца гуляю в Южном саду». Се Тяо: «Гуляю в горах Цзинтин». Су Ши: «В день зимнего солнцестояния гуляю около Храма Счастливых Предзнаменований». Синь Цицзи: «Совершаю прогулку на озеро Эху и, выпив вина, пишу стихи на стене трактира». Фань Чэнда: «В день становления весны прогуливаюсь за городом», «В День холодной пищи пишу о том, что видел на прогулке за городом», «В день прихода зимы гуляю в Северных горах близ Ханчжоу».

Примером того, сколько тонких наблюдений может вместить одна прогулка китайского поэта, нам послужит текст Ван Вэя, современника Ли Бо и Ду Фу, живших во времена расцвета поэзии в эпоху Тан:

Гуляю у храма Сянцзисы
Не знаю, где храм Сянцзисы.
Прошел уже несколько ли, вступил на облачную вершину.
Старые деревья… Тропинки для человека нет.
Глубокие горы. Откуда-то звон колокола.
Голос ручья захлебывается на острых камнях.
Краски солнца холодеют среди зелени сосен.
Вечерний сумрак. У излучины пустынной пучины
В тихом созерцании отшельник укрощает ядовитого дракона.

— Ван Вэй, «Гуляю у храма Сянцзисы». Перевод Николая Конрада

Обращение к восточным прогулкам, однако, ставит еще одну проблему в уточнении понятия «прогулка»: где граница между прогулкой и ритуалом? И есть ли она? Помимо особых отношений с природой, для культуры в этой части света характерна многочисленность обрядов и церемоний. Ритуализованность пронизывала все сферы жизни, и перемещения в пространстве также подчинялись разнообразным правилам.

Например, в Японии существовала сложная система запретов, связанная с верой в Срединного бога (Накагами, или Тэнитидзин): в определенные дни некоторые направления путешествия считались небезопасными.

Многие празднества включали ритуальные процессии — и можно ли какие-то из подобных передвижений назвать ритуальными прогулками? Во всяком случае, название одной из глав «Повести о Гэндзи» в переводах на английский, если их, в свою очередь, переложить на русский, передано как «Королевская / императорская прогулка». В русском переводе глава называется «Высочайший выезд».

Государю сопутствовали Левый, Правый министры и министр Двора, все без исключения советники, не говоря уже о лицах более низкого звания. Придворные, включая особ Пятого и Шестого рангов, были одеты в зеленые верхние платья и светло-лиловые нижние.

В воздухе кружился легкий снежок, погода выдалась на диво прекрасная.

Принцы и вельможи, которые должны были участвовать в соколиной охоте, приготовили редкой красоты охотничьи наряды. Но еще замечательнее были фигуры сокольничих из шести отрядов охраны, их диковинные платья с причудливыми узорами вызвали всеобщее восхищение. Столь редкое зрелище привлекло внимание многих, и люди соперничали за право занять лучшие места, причем у некоторых невзрачных и ветхих карет, принадлежащих никому не известным дамам, были сломаны колеса, и они имели весьма жалкий вид. Пышно украшенные кареты знатных особ собрались у Плавучего моста.

— Мурасаки Сикибу, «Повесть о Гэндзи». Перевод Татьяны Соколовой-Делюсиной.

«Повесть о Гэндзи» была создана на рубеже X–XI веков, в эпоху Хэйан (794–1185) — золотой век японской культуры, который также считают последним периодом истории Древней Японии. В Китае к этому времени уже более тысячелетия — с до 221 до н. э. — длится имперский период, а в Европе уже несколько столетий, с конца V века, — Средние века.

Прогулка как «выход за пределы куртуазного универсума» в Средние века

Средневековье — не самое благоприятное время для прогулок в литературе. Крупные формы, такие как эпос, позднее — рыцарский роман, требовали более значительных и, как правило, имеющих четко поставленные цели перемещений в пространстве.

Прогулка отражается в малых формах и становится практически обязательной в одной из них — жанре пастурели в поэзии провансальских трубадуров.

Пастурель представляет собой диалог рыцаря с пастушкой, который в наше время назвали бы харассментом. Впрочем, безуспешным, к тому же изображающим пастушку в более выгодном свете: она отшивает не подходящего по социальному статусу поклонника, по ходу выказывая остроумие и здравомыслие. Но чтобы встретить пастушку, герою для начала нужно выйти на прогулку.

Как-то раз на той неделе
Брел я пастбищем без цели,
И глаза мои узрели
Вдруг пастушку, дочь мужлана:
На ногах чулки белели,
Шарф и вязанка на теле,
Плащ и шуба из барана…

— Маркабрюн, «Пастурель, в которой сеньор соблазняет пастушку, но та защищается с большим достоинством и искусством». Перевод Анатолия Наймана

По мнению Анатолия Наймана, переводившего поэзию трубадуров со старопровансальского языка, «в пастурели встречаются представители не столько противоположных классов, сколько противоположных идеологий — куртуазной и, так сказать, идеологии здравого смысла. Конфликт этих идеологий, рисуемый автором пастурели часто с иронией, представляет собой, по существу, ситуацию Дон Кихота с той разницей, что для трубадура она является только прогулкой, выходом за пределы куртуазного универсума, куда он в любой момент может вернуться».

Может быть интересно

Прогулки на костях: заметки о московских кладбищах

Поэзия трубадуров, существовавшая на временном отрезке с рубежа XI и XII веков и до середины XIII столетия, однако, в основном была сосредоточена не вокруг темы прогулок и неудачных встреч с пастушками, а вокруг образа еще более недоступной Дамы. Это была поэзия аристократических слоев. Меж тем, начиная с того же XI века, по Европе странствуют ваганты (от лат. vagantes — «странствующие») — клирики, жившие вне прихода, студенты, переходящие из университета в университет, и прочие подобные социальные элементы, выступавшие как бродячие поэты со стихами на латыни. Интересно, что в их поэзии, вообще очень разнообразной по тематике, тоже появляется сюжет с прогулкой и пастушкой… только ведет она себя совсем иначе.

Добродетельная пастушка
На заре пастушка шла
берегом, вдоль речки.
Пели птицы. Жизнь цвела.
Блеяли овечки.
Паствой резвою своей
правила пастушка,
и покорно шли за ней
козлик да телушка.
Вдруг навстречу ей — школяр,
юный оборванец.
У пастушки — как пожар
на лице румянец.
Платье девушка сняла,
к школяру прижалась.
Пели птицы. Жизнь цвела.
Стадо разбежалось.

— Лирика вагантов. Перевод Льва Гинзбурга

От начала Возрождения до XVIII века: гулять полезно, но не всегда

Эпоха Возрождения отчасти повысила репутацию прогулки через обращение к Античности. Древние времена стали в сознании мыслителей и художников золотым веком. Вспомнили об античных традициях, в том числе о перипатетиках. Так, например, Петрарка, описывая в письме свои впечатления от Рима, ссылается на них: «Мы бродили по Риму одни… Ты знаешь мою перипатетическую манеру прогуливаться. Она мне нравится; моей натуре, моим обычаям она как нельзя более соответствует». Звучит отчасти как оправдание, особенно если учесть, что поэт, чтобы как-то обосновать свое восхождение на гору Вентозу (Ванту) — которое тоже можно было бы назвать прогулкой, хотя и непростой, — заявляет, что, дескать, «накануне при чтении римской истории… у Ливия попалось то место, где македонский царь Филипп (тот, что вел войну с римским народом) взбирается на фессалийскую гору Гем» (перевод Владимира Бибихина).

Зачем же певцу Лауры специально искать как бы извиняющие его поведение примеры в Античности? Не исключено, что дело не только в заманчивой возможности соотнести свои действия с античными образцами, но и в том, что прогулка еще недостаточно «правильное» времяпровождение. Так, она, например, чревата праздностью: «Поскольку он не мог ни читать, ни писать, то ему приходилось предаваться безделью и отправляться на прогулку, не имея возможности думать о чем-либо связно», — пишет о своем знаменитом брате сестра Блеза Паскаля госпожа Перье (перевод Юлии Гинзбург).

Гулять можно не просто так, а потому, что так делали в античные времена, или лишь тогда, когда недомогания не позволяют заниматься чем-то иным, или для того, чтобы разнообразить здоровый досуг, — словом, прогулка — элемент, лишенный самостоятельности. Она может упоминаться, но не удостаиваться описания сама по себе: гуляют герои «Декамерона» Боккаччо, но говорится об этом вскользь; в романе «Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле Пантагрюэль именно на прогулке (вполне в традициях перипатетиков: «Однажды Пантагрюэль, прогуливаясь за городом близ аббатства св. Антония, рассуждая и философствуя со своими друзьями и несколькими студентами…») встречает Панурга, а в Телемской обители — утопическом месте, придуманном писателем, — «разбит для прогулок красивый парк с чудным лабиринтом посредине», но подробностей мы не узнаем.

Эта тенденция пронизывает эпоху Возрождения и сохраняется в XVII веке, когда основными литературными направлениями становятся барокко и классицизм. Джон Донн напоминает, что прогулка не всегда желательна и способна отвлечь от более важных дел, в своей «Сатире I (Прогулка)», которая начинается так:

Ступай, бездельник: я тебя не звал!
В каморке этой узкой, как пенал,
Оставь меня средь книг в моем вертепе
Наук: да упокоюсь тут, как в склепе.
Вот там, на полке — важный Богослов;
А рядом — друг природы, Философ;
Политик, объясняющий мытарства
Мистического тела Государства;
Прилежный Летописец; а за ним —
Поэт, земель волшебных пилигрим.
Ужель я брошу их единым махом,
Чтоб за тобой бежать, за вертопрахом?

Потребовав от «бездельника» и «вертопраха» заверений, что на прогулке тот никуда не ускользнет, а заодно и сатирически описав его способности подольститься к вышестоящим и интерес к богатству, а не к моральным качествам знакомых, лирический герой нехотя соглашается: «Добро, я запер комнату, — идем!» — хотя и подозревает, что спутник всё же бросит его ради какой-нибудь более интересной «блажи». Однако прогулка оказывается сущей мукой:

Вот мы на улице. Мой дуралей
Спешит к стене протиснуться скорей,
Считая, видимо, за достиженье
Свободу поменять на положенье.
И хоть трудней из-за моей спины
Приветствовать все встречные штаны,
Он издали кивает им и машет,
И дергается весь, и чуть не пляшет,
Как школьник у окна, когда друзья
Зовут на волю, а уйти нельзя.

Идти ближе к стене считалось привилегией. Поэт продолжает разоблачать недостойное поведение «дуралея»: «То вдруг подскочит он и в бок толкнет: / „Гляди, вон кавалер!“ — „Который?“ — „Тот! / Божественный танцор, ей-ей!“ — „Так что же? / Ты с ним подпрыгивать обязан тоже?“» Так герои встречают еще нескольких малоприятных персонажей, а в конечном итоге любитель прогуливаться получает по заслугам.

«О, этот за границей обретался,
В Италии манер он понабрался,
В самом Париже чуть не год пробыл!» —
«И что же он в Париже подцепил?» —
Осведомился я. Он не ответил,
Поскольку издали в окне приметил
Знакомую красотку. В тот же миг
Тут испарился он, а там возник.
Увы, у ней уже сидели гости;
Он вспыхнул, в драку сунулся со злости,
Был крепко бит и выброшен за дверь;
И вот — в постели мается теперь.

— Джон Донн, «Сатира I (Прогулка)». Перевод Григория Кружкова

Расцвет прогулок с появлением сентиментализма

Так и оставалась прогулка темой, обретавшейся где-то на краях европейской литературы, пока в 20-х годах XVIII века Джеймс Томсон не написал поэмы «Зима», «Лето», «Весна» и «Осень» (изданы в 1730 году под названием «Времена года»), положив начало новому направлению — сентиментализму.

Современному читателю, с младших классов школы замученному темами вроде «Образ природы в поэзии NN», сложно представить, как описания сельских ландшафтов, руин и кладбищ стали новым трендом и захватили культуру на несколько десятилетий. Однако произошло именно это, а описывать красоты природы оказалось очень удобно как бы «на ходу».

Многие произведения того времени содержат уже в названии слово «прогулка» или иное с тем же значением. Например, поэма The Excursion Дэвида Моллета, написанная под влиянием Томсона. Отметились «прогулками» и русские поэты (хотя в Россию сентиментализм пришел позднее — уже в конце XVIII века). Так, Гавриил Державин написал стихотворение «Прогулка в Царском селе», а Иван Долгоруков, поэт и мемуарист, князь и владимирский губернатор (1764–1823), живописал в стихах природу усадебных парков: «Прогулка в Савинском», «Прогулка в Кускове», «Прогулка на трех горах».

Может быть интересно

Москва — Владивосток: чего ожидать от путешествия по Транссибирской магистрали

Но самое интересное происходило в прозе.

Произведение, давшее название направлению, «Сентиментальное путешествие» (1768) Лоренса Стерна, описывает нечто более протяженное во времени и пространстве, чем прогулка, но именно это путешествие максимально сближается с прогулкой по типу совершающего передвижения: рассказчик по имени Йорик относит себя к «чувствительным путешественникам», предпринимающим путешествие вследствие… самой потребности путешествовать.

Оказывается, можно не только не иметь других целей для таких перемещений в пространстве, но и писать об этом и уделять внимание тем впечатлениям, что показались важными самому наблюдателю, не прибегая к дополнительным оправданиям, и это может быть не только описание внешнего мира, но и фиксация движений души, отражение внутренней жизни. Происходит ключевое изменение оптики, подготовившее почву для появления подробных и самоценных изображений прогулок в прозе. Да, так можно было! Можно даже вспомнить, как во время загородной прогулки дама остановила карету и отошла по малой нужде: почему бы и нет, это естественно.

В 1774 году Иоганн Вольфганг Гете пишет сентиментальный роман в письмах «Страдания юного Вертера», ставший, как мы бы сказали сейчас, культовым. Во времяпровождении героя играют определенную роль прогулки: так, поселившись в небольшом городе, он ходит до колодца и просиживает там не менее часа. Ничтоже сумняшеся, Гете посвящает строки описанию источника и размышлениям Вертера о нем, встрече героя с молоденькой служанкой с кувшином и т. д.

К этому времени в прозе уже существует не только «Сентиментальное путешествие» Стерна, но и знаменитая «Исповедь» Жан-Жака Руссо. Чуть позже Руссо начинает писать «придаток» к ней, другое «исповедальное» произведение, «Прогулки одинокого мечтателя» (1776–1778), где само понятие «прогулка» уже отрывается от физического перемещения в пространстве и становится практически обозначением формы: части текста названы «прогулками» (всего их десять). Руссо не то чтобы отдельно интересуют прогулки-перемещения (хотя о них он тоже говорит), он создает «беспорядочный дневник… мечтаний» и ставит перед собой другую задачу: произвести «на самом себе те опыты, которые физики производят над воздухом, чтобы знать ежедневные изменения в его состоянии», приложить «к своей душе барометр», чтобы «эти опыты, хорошо налаженные и долгое время повторяемые», могли «дать… результаты столь же надежные».

Но вернемся к прогулкам в более узком смысле слова — и вернемся в Россию, где за сентиментализм, прозу и многие другие задачи вплоть до самого создания литературного языка отвечает в пантеоне истории литературы Николай Карамзин. По мнению Владимира Топорова, «само „гуляние“… в конце XVIII века было явлением довольно новым, и Карамзин у нас несомненно, как и во многом другом, был пионером таких прогулок». Одно из ранних произведений писателя-первопроходца так и называется — «Прогулка». Иногда эту лирическую миниатюру называют первым «стихотворением в прозе» в русской литературе. Вот как Карамзин, воздав хвалы весне как наиболее приятному времени года, описывает начало — не обошлось без томика Томсона! — прогулки:

Уже зеленые ковры украшали поверхность земли — уже многочисленныя стаи птицъ, возвратясь изъ отдаленныхъ странъ Юга, давно возпѣвали хвалу прелестной веснѣ, какъ я, въ концѣ прекраснаго дня, взявъ въ руки своего Томсона, пошелъ за городъ прогуливаться. Я задумался, забылся, шелъ и не зналъ, куда. Между тѣмъ приближался вечеръ. Пришедши на берегъ рѣки, и обративъ на нее глаза свои, увидѣлъ я въ чистыхъ водахъ ея образъ солнца. Вдругъ разсѣялись меланхолическія мысли мои, подобно какъ утренніе туманы разсѣваются отъ перваго блеска яснаго дня. Облегченіе, свободность, веселіе, вливались въ меня съ воздухомъ. Пріятности вечера вокругъ меня толпились.

— Николай Карамзин, «Прогулка»

От романтизма до символизма: искусство фланировать

Твердо закрепившись как самоценное и достойное отдельного отражения в искусстве занятие при господстве сентиментализма, прогулка продолжает существование в эпоху романтизма и, более того, становится важным компонентом культуры того времени. Для этого потребовалось сместить фокус внимания с сельской местности на городские реалии… но мы забегаем вперед.

Для начала стоит отметить, что загородные ландшафты, увиденные сквозь линзы прогуливающегося лирического героя или путешествующего рассказчика, никуда не исчезли, но лишь окрасились в тона романтизма. Один из самых известных немецких романтиков, Генрих Гейне, в сентябре 1824 года совершает поход по горам Гарца и в следующие месяцы описывает его в произведении «Путешествие по Гарцу». Менее известен у нас основоположник швабской школы романтизма, поэт и филолог Людвиг Уланд, одной из визитных карточек творчества которого считается стихотворение «Вечерняя прогулка поэта»:

Когда тебе вечерний час
Блаженство в душу навевает:
Смотри, как солнце каждый раз
Закатным золотом сверкает.
Твой дух высоким торжеством
Охвачен. Смотришь в храм чудесный,
И полыхает пред тобой
Святой огонь картин небесных.
Когда же гряды темных туч
Святыню скроют вдруг от взгляда:
Свершилось. Продолжаешь путь.
В твоей груди восторг и радость.
И в умиленьи ты пойдешь
Назад. И песня в душу хлынет.
И свет, увиденный тобой,
Сияньем мягким тьму раздвинет.

— Людвиг Уланд, «Вечерняя прогулка поэта». Перевод Александра Гугнина

Однако знаковым явлением, одним из центральных для эпохи, стали прогулки по городу. Появляется отдельный феномен: любитель блуждать по улицам и бульварам ради самого процесса передвижения и наблюдений за городской жизнью — фланер, узнаваемый городской тип, не просто человек, праздно шатающийся в рамках подобных прогулок как модного развлечения, но исследователь и истинный ценитель городского пространства.

Этому феномену уделил особое внимание Вальтер Беньямин. Елена Трубина в книге «Город в теории» так описывает осмысление явления немецкого философом (и не только):

«Беньямин в первой версии своего эссе о Бодлере и городской модерности пишет, что фланер — это старик, лишний, отставший от жизни городской обитатель <…>. Позднее Беньямин приходит к более знакомому нам описанию „гуляки праздного“, который не спешит по делам <…>. Фланера описывали и как привилегированного буржуа, царившего в публичных местах, и как потерянного индивида, раздавленного грузом городского опыта, и как прототипа детектива, знающего город как свои пять пальцев, и просто как покупателя, с радостью осваивавшего демократичную массовую культуру XIX века. Но чаще всего фланер наделяется особой эстетической чувствительностью, для него город — источник нескончаемого визуального удовольствия».

Вера Мильчина в книге «Парижане о себе и своем городе: „Париж, или Книга Ста и одного“ (1831–1834)» обращает внимание на то, что «с легкой руки Вальтера Беньямина множество исследователей анализируют эту фигуру как центральную в освоении парижского пространства», но значение фланера как того, кто, «скитаясь по городу, не просто глазеет по сторонам, а истолковывает увиденную городскую реальность», противоположности «зеваке», «который просто разглядывает окружающие его диковины, разинув рот и не делая из этого ровно никаких „семиотических“ выводов», не было проявлено до конца 1820-х годов.

Исследовательница отмечает, что «первый в XIX веке текст о фланере — анонимная брошюрка 1806 года „Фланер в Салоне, или Г-н Простак; Веселый обзор картин с приложением песенок“ — описывает как раз такого фланера, который на самом деле настоящим фланером не является. Первая часть брошюры изображает день г-на Простака, который ежедневно обходит по одному и тому же маршруту все сколько-нибудь заметные места правобережного Парижа <…>, посещает одни и те же кафе и рестораны <…>. Фланер здесь называется фланером, но по отношению к сценам городской жизни он, в сущности, просто зевака». А вот позднее фланер «не просто расхаживает по улицам, он занят интеллектуальным трудом наблюдения и разгадывания».

Помимо интеллектуального труда, фланирующий еще может быть озабочен поддержанием репутации денди, а для этого ему необходимо правильно ходить. Оноре де Бальзак, и сам будучи фланером, написал об этом целый трактат — «Теория походки». По мнению Бальзака, «походка — лицо тела», «всякое резкое движение обличает порок или дурное воспитание», а «всякое лишнее движение есть верх расточительности».

Движение человека можно распределить на четкие периоды; если вы их перепутаете, то уподобитесь уродливому механизму. <…> Меж тем в неуловимых последовательных движениях, которые мы совершаем при ходьбе, должен блистать ум, как свет и краски играют в чешуйках извивающейся кольцами змеи. Весь секрет изящной походки — в распределении движения.

— Оноре де Бальзак, «Теория походки». Перевод Ольги Гринберг, Веры Мильчиной

Тем временем русская культура активно догоняет западноевропейскую. Первым русским фланером часто называют поэта Константина Батюшкова: прибыв в Москву в конце 1809 года, он впоследствии отразил свои впечатления в очерке «Прогулка по Москве». Фланеров находят исследователи в творчестве Николая Гоголя и Федора Достоевского; особенно выделяется в русской литературе повесть первого «Невский проспект» (1833–1834), где оптика фланера свойственна самому повествователю.

О, не верьте этому Невскому проспекту! <…> Далее, ради Бога, далее от фонаря! и скорее, сколько можно скорее, проходите мимо. Это счастие еще, если отделаетесь тем, что он зальет щегольской сюртук ваш вонючим своим маслом. Но и кроме фонаря, всё дышит обманом. Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде.

— Николай Гоголь, «Невский проспект»

Так прогулка в XIX веке становится почти искусством — искусством фланирования. Не могли остаться в стороне от этой практики и авторы второй половины XIX — начала XX века: к прогулкам обращаются поэты-символисты. Что неудивительно, ведь предшественник символизма Шарль Бодлер был опытным фланером и денди — и именно его тексты послужили Вальтеру Беньямину ключевым материалом для исследования самого феномена фланера.

Толпа не только новейшее прибежище отверженных; она и новейший наркотик бесприютных. Фланер бесприютен в толпе. Тем самым он разделяет судьбу товара. Эту особенность он не сознает. Однако от этого она сказывается на нем ничуть не меньше. Она пронизывает его блаженным облегчением, как наркотик, позволяющий ему забыть множество унижений. Опьянение, которому предается фланирующий, сродни состоянию товара, окруженного толпой покупателей.

— Вальтер Беньямин, «Бодлер». Перевод Сергея Ромашко

Трансформация прогулки в литературе ХХ века

Начиная с символистов рубежа веков тема прогулки регулярно появляется в поэзии на протяжении ХХ века — но всё же можно заметить, что уровень ее значимости в текстах несколько падает, она уже не очень интересна сама по себе, зачастую она — средство поставить что-то в те декорации, что нужны поэту, да и саму ее можно назвать фоном некоего события. «Перо задело о верх экипажа. / Я поглядела в глаза его» — это ведь не задачу описать прогулку ставит целью Ахматова, хотя и называет стихотворение «Прогулка». «Булонский лес», «бензина запах и сирени» — всё это для того, чтобы подвести к финалу: «Он снова тронул мои колени / Почти не дрогнувшей рукой».

Иногда событие, впрочем, может происходить только на уровне языка — вопрос «как поэт выстраивает свою речь» может полностью заслонять «о чем он говорит».

Происходящее в прозе ХХ века едва ли возможно описать в рамках одной статьи, хотя очевидно, что прогулка в привычном для нас понимании, будь то гуляние на природе или фланирование по улицам города, достигнув расцвета, закономерно пришла к кризису. Некоторый итог традициям фланирования подвел Жан-Поль Сартр в романе «Тошнота»; в числе прочих занятий герой гуляет по городу, испытывая характерные чувства фланера:

…Я себя больше не ощущаю, я поглощен чистотой того, что меня окружает; ничего живого, свистит ветер, четкие линии убегают во мрак. Бульвар Нуара лишен непристойного выражения буржуазных улиц, которые жеманничают с прохожими. <…> Город забыл о бульваре. Иногда на громадной скорости по нему с грохотом пронесется вдруг грузовик землистого цвета. Но здесь даже никого не убивают — за отсутствием и убийц и жертв. Бульвар Нуара неодушевлен. Как минерал. Как треугольник. Какое счастье, что в Бувиле есть такой бульвар.

— Жан-Поль Сартр, «Тошнота». Перевод Юлианы Яхниной

Но Тошнота одолевает героя, перемещения не спасают его — он не может полностью раствориться в городе, кроме того, вот уже он чувствует себя не наблюдателем, а наблюдаемым, и не в роли денди, а в роли нечеловеческого отвратительного существа: «Не знаю, куда пойти. Я застыл рядом с поваром из картона. Мне нет нужды оборачиваться, чтобы увериться в том, что они смотрят на меня сквозь стекло — смотрят на мою спину с удивлением и отвращением; они-то думали, что я такой, как они, что я человек, а я их обманул. Я вдруг потерял свой человеческий облик, и они увидели краба, который, пятясь, удирал из этого слишком человечьего зала». Это уже нечто противоположное образцам фланирования XIX века, в каком-то смысле — антифланирование.

Возможности прогулки в ХХ веке, с одной стороны, кажутся исчерпанными — и интересными становятся варианты, где происходит нечто разрывающее привычную канву прогулки вплоть до «таки никто никуда не идет».

Прогулка в горы

Не знаю, — воскликнул я беззвучно, — я не знаю. Раз никто не идет, так никто и не идет. Я никому не сделал зла, мне никто не сделал зла, но помочь мне никто не хочет. Никто, никто. Ну и подумаешь. Только вот никто не поможет мне, а то эти Никто-Никто были бы даже очень приятны. Я бы очень охотно — почему нет? — совершил прогулку в компании таких Никто-Никто. Разумеется, в горы, куда же еще? Сколько их, и все они прижимаются друг к другу, сколько рук, и все они переплелись, сплотились вместе, сколько ног, и все они топчутся вплотную одна к другой. Само собой, все во фраках. Вот так мы и идем. Ветер пробирается всюду, где только между нами осталась щелочка. В горах дышится так свободно! Удивительно еще, что мы не поем.

— Франц Кафка, «Прогулка в горы». Перевод Ирины Татариновой

С другой стороны, перемещения в пространстве, по расстоянию, времени или другим условиям более сходные с прогулкой, чем с путешествием, могут встраиваться в роман эпохи модернизма не в роли эпизода, более или менее обусловленного сюжетом, но как одна из частей несущей конструкции. Предельное выражение этого — знаменитое странствование Леопольда Блума в «Улиссе» Джеймса Джойса. Но всё же это не прогулка, а более сложная совокупность обстоятельств.

Широко известный пример маршрута, который можно было бы охватить в рамках прогулки (с использованием соответствующего эпохе транспорта, конечно), преодоленного героем в сложной сумме обстоятельств, есть и в русской литературе. Поэму в прозе «Москва — Петушки» Венедикта Ерофеева нередко сравнивают с «Улиссом», и не только по этой причине. «Ерофеев, увы, не переводим <…>, и связано это главным образом даже не с языком, а со знанием контекста <…>. В словесном потоке ерофеевского романа тысячи советских эмблем, скрытых цитат, нарицательных имен, уличных словечек, газетных штампов, партийных лозунгов, песенных рефренов. Это какой-то „Улисс“ Джойса», — высказывался Сергей Довлатов.

Добавим: и там и там перемещение на сравнительно недалекие пространства за ограниченное время — определенная организующая сила в композиции.

В некоторых, более характерных для прогулки рамках происходит «путешествие» — и это наделение ограниченного времени и пространства особым, превосходящим его обычное восприятие значением становится фундаментом, на котором вырастают и «Улисс», и «Москва — Петушки».

Советская специфика, конечно, наложила отпечаток не только на текст Ерофеева. Само существование в ней вследствие сочетания достаточно уникальных в мировой культуре обстоятельств, объединенных под знаком «СССР», дает второе дыхание явлениям, казалось бы, принадлежащим прошлому и полностью отработавшим свой потенциал. Возможен ли советский фланер и денди? Как он выглядит? Ответ найдем в статье Алексея Конакова:

«Изысканность вкусов, своеобразие речи, оригинальность жизни — всё это, насколько мы можем судить, производило сильное впечатление на любых знакомых Кондратьева. „Денди“ — характеризуют Кондратьева и Александр Скидан, и Дмитрий Голынко, да и сам Кондратьев охотно употребляет это слово <…> на страницах своих произведений. Перед нами, конечно, очень советский (или даже ленинградский) дендизм, основанный на сочетании политической индифферентности и эксклюзивного доступа к тем или иным продуктам высокой культуры».

Конаков же — о манере письма Кондратьева: «Дендистское фланирование мысли».

Читайте также

Эскапизм, соблазн и галлюциноз: история русской нарколитературы от Гоголя до Пепперштейна

Единственная прижизненная книга Василия Кондратьева, за которую он получил премию Андрея Белого, вышла в 1993 году и носит название «Прогулки», а открывается рассказом «Путешествие Луки», начинающимся так: «Если принять, что сегодня, как и некогда, путешествие означает для человека в конце концов выход — то чем хуже или ничтожнее его побуждения, тем больше какой-то страсти и своеобразного упоения, чисто физических».

Прогулка и путешествие, места ближайшие и далекие, расстояния малые и огромные, пространства знакомые и «иное измерение» — всё смешивается в этой прозе: «Наша родина до того, в общем-то, широка, что, разглядывая Россию на большой „поликонической“ карте мира, я вижу, как она выдается за ее пределы и за границы моих представлений. <…> Но, может быть, и на самом деле терра инкогнита, иное измерение вещей, которое древние греки конкретно располагали за Гиперборейскими горами у берегов Великого Океана, — существует?»; «Далеко на юг от Невского проспекта, в глубине Персидского залива ближе к берегам Кувейта лежит остров Фаилака, маленький и правда как будто распростертый: когда-то Александр Великий, остановившийся здесь в походе на Аравию, называл его — Икарос — в память о том месте Эгейского моря, где разбился легендарный сын Дедала» и т. д.

Оптика фланера появляется не раз, а Невский проспект в этой книге — особое пространство, не только точка отсчета, но и мир в макромире, где и время течет по своей логике, например, «весну <…> обозначает Володя Захаров, его легкое пальто как зеленая гвоздика в петлице Аничкова моста», и восприятие способно выйти за пределы человеческого: «Я сейчас скажу непонятно, но представьте себе: его пальто для меня тот монокль, в который видны весь Изумрудный Город, совсем прозрачные, насекомые явления».

Цитатой из книги Василия Кондратьева и завершим этот обзор. Историю прогулок в ХХI веке нам еще предстоит дописать (скорее «до-», чем «на-» — пятая часть века уже позади) и осмыслить. Палитра оттенков значения слова «прогулка» меняется и расширяется непосредственно на наших глазах. Несомненно лишь, что нам досталось в наследство немало источников вдохновения — что для прогулок, что для текстов о них.

Позже, вечером, когда проходишь по недавно еще солнечной стороне Невского проспекта, в толпе возникает ощущение, что, как в «Оле Лукойе», дух прожигателя жизни бродит, заглядывая в витрины, выстукивает по запертым дверям, прислушиваясь, как щелкают цифры автоматического казино. В этих местах, не доходя до Вокзала, он потерял жемчуг, рассыпавшийся по тротуару, в сумерках это легко спутать со светляками, пургой носящимися вокруг от сутолоки и электричества, к тому же прошлое и теперь создает просто невыносимую давку. Он в белом плаще, шляпа, трость и перчатки — всё белое, и сигарета, и даже очки изморозились. В старину те, кто его видел, принимали за мельника, и правда, у него есть свои чары.

Но меня, когда я спускаюсь от этих миазмов в кафейный подвал, кроме загадки не покидает и суеверный страх. Я помню поверие, что это самоубийцы имеют несчастную, беспокойную слабость покидать свое тело, блуждать, как бродили при жизни, по улицам, от скуки одолевая нас кошмарами и заставляя проделывать странные вещи. Ведь именно скука, говаривал Жак Риго, доведет до Рима.

— Василий Кондратьев, «Мурзилка»