10 книг, которые стоит купить в Черную пятницу: выбор «Ножа»

«„Дальше“ скрытый фрагмент, и поэтому непонятно, как это существование проходило во времени. Как только проявилась возможность действия, и купол притянул к себе, почувствовалось, что по нему можно размазаться; тело собралось в нечто новое, увидел себя со стороны, лежащим на доске, которую тянут две большие серые птицы. Этот „некто“ оказался не один, их было двое, они монотонно тащили, но не бесконечный пол, а скорее деревянную дверь, на которой лежал „я“.

Не бойся, мы твои мама и папа.

Это они, видимо, поняли, что я могу их разглядеть, сказали и успокоили.

Мы тебе насыплем в глаза песок, чтобы прочистить, чтобы ты лучше видел и спокойно жил».

— Какая рыба у Димки, Эдик?

Маленький мальчик на руках у одного из солдат охотно отвечает:

— ****** [очень плохая. — «Нож»].

Солдаты дружно хохочут.

Димка, усатый повар, злится: «Вот, выучили ребенка ругаться, дуралеи, и довольны!» Солдаты опять хохочут.

Так начиналась моя жизнь. Начиналась среди солдат и прошла среди солдат и партийцев.

«Обратите внимание, что если в магическом рецепте упоминаются хвостовые перья феникса, то вам лучше поискать альтернативу. В „заклинании феникса“, которое обращали к богу Осирису с просьбой об откровении, на самом деле использовалась окрашенная пурпуром бумага под названием „феникс“, ее не так уж сложно раздобыть в наши дни. И это очень хорошо, ведь птица феникс — единственная в своем роде, а в последнее время и вовсе встречается нечасто. Такие „кодовые названия“ ингредиентов в магических свитках одновременно упрощают и усложняют жизнь чародея. С одной стороны, экзотические волшебные ингредиенты вроде „фениксовой бумаги“ на поверку оказываются вполне доступными; с другой стороны, неопытному человеку всякий раз придется выяснять, что же имеется в виду — подлинно магическая субстанция или ее зашифрованный заменитель».

«Лунатики, маниакалы, клептоманы, дипсоманы напряженно ощущают полнолуние. В центре серебристого круга имеющие глаза различают черное пятно, от которого исходит ядовитое марево. Оно окисляет металлы, тупит лезвия, вселяет беспричинный страх, порождает головокружения и прочее. Это ядовитое марево активизирует акул и летучих мышей, заставляет паучих интенсивней плести паутину (в гримуарах по магии считается, что паутину плетут только паучихи).

От „полнолуния“ обнаженного женского тела исходят эманации черной магнезии, которые дурманят мужские мозги и вызывают томительную эрекцию. Но это еще полбеды. Повышенно чувственные субъекты имеют шансы умереть от разрыва сердца или заполучить смертельную болезнь под названием „сатириазис“, когда мозги разрываются от сладострастных, почти осязаемых образов, а постоянное возбуждение доводит до безумия».

Из предисловия к книге: «Карлик воплощает в себе Возможное. Маленький человечек сохраняет свои связи с миром души, из которого он совсем недавно выплыл, чтобы проявиться в материальной оболочке. Он соткан из целой гаммы возможностей, которые пока еще сосуществуют в нем цельно и одновременно, без конфликтов и взаимоисключений. Он как бы зернышко утраченного Золотого Века, искра парадиза. При этом карлик несет в себе не просто потенции становления взрослым, спектр многообразного выбора грядущей формы. В нем явно присутствуют следы и чего-то другого, следы невидимого мира, световой реальности, от которой по мере взросления он удаляется».

«Я видел ворон, подвешенных над брошенным в землю зерном, чтобы другие, видя их повешенными, страшились и сторонились такой участи; и они сторонятся. Но те, кого Господь называет сынами века и признает „мудрейшими, нежели сыны света“, оговаривая: „в роде своем“, не устрашаются и не боятся участи этого аббата, хотя у них пред глазами есть и другие — например, двое вельмож, коих, разбитых параличом, один и тот же годовой круг уложил расслабленными в кроватях.

Я свидетельствую о дворе то, что видел. Но круженье огней, густоту мрака, потоков зловоние, скрежетание великое демонских зубов, встревоженных духов тонкие и жалобные стоны, червей, и гадюк, и змиев, и всяких пресмыкающихся гнусное ползанье и рыканье нечестивое, смрад, плач и страх — если бы все это я захотел аллегорически истолковать, среди придворных дел не оказалось бы нехватки в соответствиях; это, однако, заняло бы больше времени, чем у меня есть. Кроме того, щадить свет, кажется, свойство светское; достаточно на сказанных основаниях заключить, что двор — место карательное. Не говорю, однако, что двор — это преисподняя, ибо это ни из чего не следует, но он почти так же с нею схож, как с конской подковой — кобылья».

«Интереснее, чем эти примеры, впрочем, было бы намеренное и контролируемое смешение комического и трагического одновременно. И вот это Лавкрафт делает довольно искусно: трагический элемент обычно происходит непосредственно из изображаемых им ужасов, а комическая сторона порождается абсурдно благопристойной или ханжеской реакцией лавкрафтовского героя на инциденты, которые, как мы знаем, оказываются куда хуже, нежели ему первоначально представляется. Например, когда рассказчик заканчивает свой разговор с пьяницей Зейдоком в доках Инсмута, мы читаем следующее: „Йа! Йа! Ктулху фтагн! Ф’нглуи мглу’наф Ктулху Р’льех вгах-нагл фтага… Старый Зейдок уже нес совершеннейший бред“. Но мы, читатели, знаем, что это не просто пьяные выкрики, — знаем настолько хорошо, что рассказчик становится комической фигурой, несмотря на нависшую над ним опасность, которую он настолько не осознает».