Пришелец: необыкновенные приключения Дэвида Боуи в Стране Советов
Гермафродит, похожий на белочку и Георгия Вицина, невольный кумир наци-шизоидного подполья и неподражаемый гуманоид, которому подражали все: Дэвид Боуи всегда и везде был потусторонним гением — и особенно в позднем Советском Союзе, где читали стихи Твардовского и смотрели фильмы Александра Роу, в которых британский артист мог бы блеснуть не хуже, чем в знаменитом «Лабиринте». О том, как в эпоху Брежнева проходили контакты с самым инопланетным из всех поп-музыкантов, рассказывает Георгий Осипов.
Художник создает собственный мир, прямо противоположный созданному без его вмешательства.
Это роднит его с давним оппонентом Творца вселенной, чьей главной победой, по мнению богословов, стало опровержение собственного существования. И это несмотря на весьма колоритный и тщательно проработанный образ «князя мира сего», знакомый каждому с детства.
Самым ярким из таких «князей» второй половины прошлого века оказался человек с простой фамилией Джонс.
Если бы его не было, его следовало бы выдумать, принято говорить про таких как он. Но сделать это довольно сложно. В первую очередь потому что образ, отсутствующий в реальности, давно существует а развоплощенном виде, смущая фантазию нескольких поколений невольных поклонников.
Сенсации и «факты», расписанные по минутам, затмевают потустороннюю сущность феномена.
По этой причине в нашем разговоре мы постараемся акцентировать и выделить бесполезное с точки зрения ортодоксальных биографов. То, чего как бы и не было. Сродни показаниям очевидцев НЛО и других бытовых, но необъяснимых явлений. Мне давно хотелось объединить мимолетные впечатления случайных людей, их реакцию на голос и внешний вид существа, без спроса представшего перед ними впервые, в значительной мере опираясь на собственный опыт.
Голоса и мысли этих людей неумолимо выветриваются из памяти общества, а в официальной «истории» их не было никогда. Таким путем происходит возвращение к нулевой точке отсчета — от финиша к старту, к моменту, когда никто не ведал, какой сюрприз уготован «зыбучими песками времени».
В нашем разговоре не будет посиделок с пассажирами поезда «транссибирский экспресс», анализа фотографий, сделанных на Красной площади, нацизма, оккультизма и прочих дежурных откровений, публикуемых еженедельно.
Условное название нашей ретроспективы или реконструкции «Боуи глазами тех, кого нет, когда его не было». Звучит громоздко, но точно, а точность — залог появления конкретных визитеров из абстрактной сферы.
Львиную долю семидесятых Боуи в СССР был пустым местом для слуха и зрения несмотря на реальный успех и славу.
В отличие от подходящих звезд, его никто не ждал в готовом виде, как «Бони Эм» или Сузи Кватро. Его можно было лишь уловить или приметить, чтобы тут же отмахнуться «сгинь-рассыпься», не ведая о последствиях столь легкомысленного жеста.
Подобно демону в картине «Экзорцист», он находился где-то поблизости, но конкретное расстояние было неведомо, поскольку сближения такого рода не имеют траектории.
Боуи приближался, как тень отца Гамлета, проверяя на прочность психику очевидцев.
Лишенный устойчивого имиджа, он возникал и маячил то там, то тут, казался то гостем из будущего, то чудаковатым ровесником Гарина и Мартинсона.
Знаменитая формула «напьешься — будешь» идеально подходила для ответа желающему оказаться на месте случайного свидетеля.
При этом образ артиста, заметно потеснивший длинноволосых усачей на страницах контрабандных журналов, никак не ассоциировался с развратом и чертовщиной.
Внешним видом и поведением представители гей-сообщества советских городов мало чем отличались от «обычных» граждан. А каприччо при белой горячке скорее напоминали махновцев и беспризорников.
«Дядя похож на белочку», — так отреагировал на фото мой одноклассник Леня Овчаренко.
Вместо очевидного андрогина Леня, не скрывавший своего увлечения откровенными фото, увидел зверка, или актрису в образе сказочного зверка. Двум девочкам понравилась прическа — они безошибочно угадали сюжет репортажа.
Речь шла о фотосессии двух германских школьников, загримированных и подстриженных а ля Зигги Стардаст. Четыре листа журнала Popfoto обошлись мне в символический рублик. Продать их дороже, по цене «Слэйд», было невозможно.
То есть я ничем не рисковал, тестируя своих ровесников, кроме репутации малолетнего «доктора Кинси».
Взрослая барышня произнесла «Пришелец!» Будучи поклонницей «Воспоминаний о будущем» и «Соляриса», она с жадностью вылавливала инопланетян где только могла, не подозревая, что много лет спустя, пересекая Атлантику на пароме, Боуи будет смотреть Тарковского.
Магнитофон, радио и проигрыватель уже не были дефицитом, и все-таки звучное иностранное имя то и дело звучало чаще, чем связанная с ним хитовая вещь. Причем почти всегда существовало несколько вариантов произношения, порою столь диковинного, что каждое из них рождало свой особый образ.
Имя западной звезды, пока ее не признали в Союзе, разрешалось коверкать.
Спекулянты, не знавшие, что делать с плакатами и пластинками «гермафродита», на вопрос «А это кто?» отвечали отрывисто: «буи».
Один из таких случаев «ложного прочтения» запомнился мне надолго. Опустившийся пианист Носов, исполняя под рояль All You Need Is Love, настаивал, что битлы поют не love, а law.
«Закон, закон, закон, чувак!» — сентенциозно пояснял Носов, воздев указательный палец.
Воззрения Алистера Кроули не могли быть знакомы Носову, учитывая ту жалкую, развратную жизнь, какую вел этот человек. Скорее всего, он лишь повторял чьи-то мудрствования, представлявшие для меня чрезвычайную ценность. Однако имени толкователя я от него так и не добился.
Год спустя я угостил Носова вином и поставил альбом Low, рассчитывая на необычный комментарий. Повертев обложку диска, Нос задумчиво произнес «что-то типа пассивного гомосека», давая понять, что тема закрыта. Самые важные мысли о Боуи тогдашние собеседники предпочитали держать при себе, отшивая исследователя с помощью штампов.
Времена свободного «мисридинга» далеко позади. Современный человек корректирует впечатление сообразно симметрии трафаретов. Когда-то осмысление альбома напоминало вольный перевод с китайского. Такой подход обогащал однотипную действительность искаженными образами. Привычный мир видоизменялся, оставаясь прежним в глазах окружающих.
Свидание в эфире
Я впервые услышал музыку Боуи в молодежной программе «Голоса Америки». Песен было две, и ведущие явно не знали, как их преподнести советской аудитории. Вещание не глушили, но звук плавал, как при расстроенной воспроизводящей головке. Watch That Man напомнила Роллингов, а Lord Knows I’m Good, естественно, Дилана. Все песни такого рода казались похожи на Lay Lady Lay.
Поверхностное, надуманное однообразие помогало их игнорировать. Впечатление от них было размытым и тусклым, как сам этот эфир в диапазоне двадцати пяти метров и в сумерках субботнего вечера.
Голос в динамике как будто апеллировал к слушателю персонально, однако диалога в духе «Эйроса и Гермионы» у Эдгара По сразу не получилось.
В дальнейшем, я ловил себя на мысли, что некоторые персонажи раннего Боуи, включая самого поющего, ждут отклика, который магическим путем будет услышан.
Впервые это ощущение появилось после знакомства с пронзительной Can’t Help Thinking About Me.
Фраза «Бог знает — я хороший человек» в устах диктора звучала членораздельней мелодии. К тому же песни были разных периодов, и я понятия не имел, что акустическая рассказывает о старухе, своровавшей что-то в магазине. Свистнуть бутылку портвейна из ящика считалось подвигом у дворовых подростков. Поскольку на другой день программу «Голоса» никто из них не обсуждал, я понял, что Боуи не выстрелил.
Осадок от знакомства с двумя песнями, лишенными экзотики имиджа их исполнителя, состоял в смутном отождествлении себя с их непонятным содержанием. Обе фразы: «бог знает — я хороший человек» и «берегись этого человека», я повторял несколько дней, хотя порядок слов мне в них не нравился.
Инкогнито из космоса
Space Oddity была знакома чисто визуально, подобно большинству зарубежных актрис, чьи имена люди знали, не имея представления о внешности их обладательниц. Реконструкция внешности по именам подчас носила весьма разнузданный характер.
Странное название внушало мысль об опечатке. Только это не были умышленные «ашипки» в духе демократичных «Слэйд», а нечто большее — чреватое изменением сознания в скрытой форме.
Space Oddity явилось ко мне в исполнении чужого человека.
Француза звали Жерар Палапра. Внешне он был похож на попа, как большинство светловолосых хиппи. Брюнеты смахивали на пиратов и мушкетеров.
Несмотря на другой текст, я опознал ее сразу — она вертелась в эфирах семидесятого наряду с оптимистичными шлягерами. Только отсчет перед стартом месье Палапра читали по-русски, добавив в конце «будить осторожни».
«Так он шо, этот перец — за холодную войну?!» — возмутился один инженер, услышав родную речь, и замотал головой, отказываясь брать у меня француза за четвертак. Инженера с женой отпускали в страны народной демократии, и он не хотел рисковать перед турпоездкой в ГДР.
Но слова про «перца» и «холодную войну» с лихвой компенсировали сорвавшийся гешефт. Я записал их в блокнот, и они пригодились. У адептов авангардного рока с юмором всегда было неважно.
Кстати, о народной демократии. Вскоре мне подвернулась и Prettiest Star в приличном исполнении чеха Боба Фридла. В этой песне отчетливо слышался какой-то небританский провинциализм, тщательно стилизованная отсталость — прообраз русского рока.
В ту пору мне очень нравились «Воспоминания о будущем» с музыкой Петера Томаса, перешедшей в «Очевидное невероятное» — передачу Капицы-младшего.
А из необычной прозы — «Пришелец-73» Евгения Шатько и рассказ «Предсказатель прошлого», автором которого была так рано умершая Ляля Розанова.
Мысль о том, что в лице Боуи мне повстречался «пришелец», способный влиять на образ грядущего, увлекала неимоверно.
Мой переходный возраст омрачали поиски той самой идентичности, которую с такой дерзостью практически ежегодно менял вчерашний «пришелец».
Травести не были редкостью в советском кино — Милляр, Калягин, «Шурик» Демьяненко в «Каине XVIII». Одна девица заявила, что Боуи напоминает ей актрису Соловей.
«В той же мере, в какой Соловей напоминает мне Бетт Мидлер» — парировал я, поощряя ход ее мысли. Но разговор зашел в тупик. Барышню ввела в заблуждение косметика на лице артиста, чей роскошный плакат показан крупным планом в черной комедии Жоржа Лотнера «Никаких проблем».
Любимую песню Нила Янга я определил для себя довольно рано — ею стала I’ve Been Waiting for You, и мне почему-то казалось, что Боуи тоже в курсе ее существования. Наваждение впервые возникло на фоне Drive-In Saturday, хотя прямой связи между песнями нет.
Много лет спустя, совершенно случайно, давно перестав следить за тем, кто что поет, я узнал, что Боуи таки до нее добрался.
Вторая любимая песня Янга — Captain Soul, легла в основу I Giardini Di Marzo Лучо Баттисти, чью самую меланхоличную вещь Боуи переведет на английский для своего гениального друга Мика Ронсона. Заголовком английской версии Io Vorrei, Non Vorrei, Ma Se Voui станет Music Is Lethal — музыка несет смерть.
«Смерть» и «сказка» — каждое слово состоит из шести букв, но это не единственное сходство.
Боуи умудрился проиллюстрировать собственную смерть фильмом в духе сказок Птушко, Кошеверовой или Роу, у которых он бы смотрелся куда органичнее, нежели у Лендиса или Роуга.
По следу Аладдина
Mott The Hoople стали одними из протеже Боуи как раз в период его работы над альбомом, которые я сумел изучить раньше и подробнее остальных. В книжке «Дневник звезды рок-н-ролла» Иэна Хантера, лидера этой группы, есть эпизод в гостиничном номере, где Боуи крутит Хантеру бобину с миксами «Аладдина» — очень трогательно и осязаемо.
А у нас в это время вышел отличный триллер «Последнее дело комиссара Берлаха», где богемная молодежь отплясывала под I’m a Man в исполнении Yardbirds.
Самой членораздельной вещью в программе Aladdin Sane, была «Джин Джини» — ностальгическая калька с I’m a Man. Я не знал, кому посвящена эта песня, но имел представление о Жане Жене, прочитав у Сергея Юткевича описание картины «Мадмуазель», снятой по сценарию гения-рецидивиста.
Смертельно больной комиссар Берлах ловил хирурга-нациста, оперирующего пациентов без наркоза в респектабельной клинике.
Вопли и всхлипы Боуи в пьесах Time и Cracked Actor напоминали реакцию гнусного доктора Эменбергера на страдания своих жертв.
Впрочем, правила игры гарантировали им выполнение любых прихотей — при согласии на операцию.
Эклектика «Алладина» наводила на мысль о бобине безумца, смонтированной как компромат из того, что под рукой, под носом, перед глазами. Банальное смыкается с доселе неслыханным — гармонии пятидесятых (Drive-In Saturday) и ритмы Бо Диддли (Panic in Detroit) служат фоном абсурдных репортажей.
«Роллинги» из пятого измерения (Let’s Spend The Night Together и Watch That Man) уступают место водевилю и декадансу Lady Grinning Soul. В стилистике ретро-кабаре ее превосходно исполнит Телли Браун — одна из наиболее оригинальных «суперзвезд» Энди Уорхола.
Боуи вторично процитирует Yardbirds в TVC15, чья основная безуминка заимствована им из Good Morning Little Schoolgirl.
Однако многочисленные маяки и аллюзии Station to Station не будут поняты поколением, отвыкшим и отученным от старой музыки в семидесятых, когда фетишем стало «все последнее».
Никто не помнил, что Wild Is The Wind, спетая словно по заказу последнего посетителя в пустом ресторане, — вещь, катастрофически старинная по канонам суеверной новизны, — безнадежный «нафталин» типа вальса «Домино».
Сочетание Station to Station напоминало название сборника стихов «За далью даль».
А фото на обложке — Георгия Вицина перед стопкой ночных горшков в кафкианском римейке «Операции «Ы».
Прослушать этот диск все равно, что перечитать «Голод» Гамсуна до финала, когда герой отплывает в Англию на русском судне «Кочегар» под усталые всплески пьесы Дмитрия Темкина Wild Is The Wind, невесть откуда возникшей в провентилированной белым порошком памяти мистера Джонса.
Близнец Сюзанны Щукиной
Несмотря на присутствие в опусах Боуи, Патти Смит и «Эйроусмит», группа Yardbirds была забыта обывателем, чья юность по идее пролетела под Heart Full of Soul и For Your Love. Когда For Your Love возродилась в диско-версии проекта Chilly, никто не помнил, чьим хитом эта песня была тринадцать лет назад. Советские ровесники Боуи стеснялись и ностальгии, и своих тридцати с небольшим, понимая, что в эпоху, когда их кумир — земляк и полный тезка Боуи из группы The Monkees, обратной дороги нет.
Богема заправлялась кофе и сплетнями в центре города. Кафе под оригинальным названием «Маленький Париж» кишело дереликтами, и вместе с ними в его зеркальных стенах жила музыка шестидесятых.
Попав туда в первый раз, я увидел трех собак с обложки Diamond Dogs.
Если у обычных песиголовцев собачья голова приделана к телу человека, то Боуи поменял их местами. Дама с головой Боуи говорила громко и курила одну за одной. Любуясь ее гримасами, я думал об отголосках чужих песен в том, что Боуи выдает за свое. Космическая «морзянка» в Starman напоминала Wichita Lineman.
It Ain’t Easy, неожиданно возникающая в конце первой стороны «Зигги Стардаста», вела к «Ночи трех собак». Вокальное мастерство этого трио служило эталоном для множества артистов, включая крупнейших.
Кроме It Ain’t Easy мне были известны еще две песни посторонних авторов в репертуаре Боуи. Ими были Пол Вильямс и Бифф Роуз — два тихих гения, покоряющих мир с двух концов.
Изящная авторская песня в замысловатой аранжировке — от Джеймса Тейлора и Джони Митчелл до Гилберта О’Салливана и «Карпентиерс» — была чрезвычайно популярна в ту пору везде, но не здесь.
Музыка Боуи состояла из нежизнеспособных на советской почве видов.
Авторские шаржи на Дилана, Лу Рида и Джина Питни звучали безжизненно, хотя было ясно, что это продуманная организация натюрморта.
Если знакомство с Pin Ups напоминало посещение музея заводных кукол, то Station To Station отпугивал сходством с трибьютами Северному и Шандрикову одессита Оршуловича.
Полубезумное состояние, в котором создан шедевр, передается слушателю, как рукопожатие статуи.
В черно-белом портрете со сборника ChangesOneBowie было что-то от молодого Николая Крючкова.
А имиджу «худой седой герцог» больше самого Боуи соответствовал актер Эйбоженко на открытке, продававшейся в каждом киоске.
Фото с Красной площади ажиотажа не вызывали — для большинства человек на них был обычным интуристом. До него в этом качестве посещали Союз и Нил Янг, и Скотт Уокер, и даже (caveat lector) Пол и Линда Маккартни.
Разумеется, не все эти открытия родились под вентиляторами «Маленького Парижа», чьей обстановке были ближе Брель, Брехт, Пиаф и Азнавур.
Длинные песни Азнавура типа La Ville имели больше сходства с тем, что делал Боуи, нежели творчество его британских коллег — Питера Гейбриэла, Стива Винвуда и Джека Брюса, о встрече с которым прекрасно рассказано в мемуарах Энджи, супруги Боуи.
Поверить в то, что у Боуи есть «жена и дети», точнее, один ребенок, несложно, но при одном условии — они живут в соседней галактике.
В тогдашнем обществе репутация постоянно опережала знакомство — будь то книги Солженицына, инопланетяне или группа Velvet Underground.
Человек сначала придумывал, а потом дожидался.
Любоваться живописной физиономией барышни-собаки я мог бесконечно, а застать ее в заведении на шести ступенях можно было в любое время. Звали ее, как оказалось, не менее оригинально — Сюзанна Щукина. Драматург-неудачник, лауреат невсесоюзного конкурса артистов эстрады. Образ существа с обложки не покидал ее вплоть до суицида в начале нового века.
Копия Diamond Dogs досталась мне легко и дешево — Боуи все еще был чересчур эксцентричен, чтобы драть за него семь шкур.
«Алмазные псы» — спектакль вслепую
Псы нормального человека должны были быть из соломы. Сюжеты двух фильмов Кубрика и Пекинпа (иногда писали «пекинпаха») — «Заводного апельсина» и «Соломенных псов» — были знакомы обывателю по множеству памфлетов и фельетонов. Кто-то бредил «Последним танго в Париже», игнорируя прекрасный мюзикл «Мое последнее танго» со статуарной Саритой Монтьель в главной роли.
«Алмазные песики» тоже влачили существование невидимок подобно провальному фильму в пустом кинозале. Одинокий зритель чувствовал себя миллионером, пока не налетела толпа прозревших пролетариев.
Опыт изучения предыдущих альбомов показал, что Боуи все-таки не рок-вокалист, а классический «поющий актер». Вернее, он, конечно, умеет и может петь «как полагается», но предпочитает делать, как Валентин Никулин, А. Хочинский, Караченцов и т.д.
Каноны лицедейства едины для всего мира, на сцене нет «совдепов» и «западников», есть метод и система, которым обязаны подчиняться комики и злодеи. Она ограничивает диапазон самовыражения рамками амплуа не хуже, чем рафинированная «бездарность», скажем, Лу Рида.
Театральность кастрировала рок, и замечательный Мик Ронсон играл кому-то другому, кого подменяет на сцене его ослепительный фронтмен — актер в роли рок-звезды.
Мы не зря помянули «Экзорциста» в начале разговора. То было время молниеносных сближений того, что рядом с чем-то отдаленным — в плане пола и характера, копии и подлинника. Потребитель не мог уличить художника во лжи с первого взгляда и верил кумиру на слово, как рогоносец в неравном браке.
Сильнее всего на подсознательном уровне воздействовала гитара. Начиная с цитирования в прологе пьесы Bewitched, Bothered and Bewildered, знакомой мне от Джонни Мэтиса, первого исполнителя Wild is The Wind.
«Околдован, встревожен, смущен» — эти три глагола в прошедшем времени объемно суммировали впечатления от действа, чья звуковая часть отпечаталась на пластинке.
Я не знал, что гитарные партии сыграны Боуи собственноручно, но было очевидно, что это не Мик Ронсон, а кто-то другой показывает кому-то как надо, добиваясь совершенства в первом дубле.
Вторым важнейшим инструментом, страхующим монологи и «зонги» солиста, был рояль Майка Гарсона. Этот незаменимый пианист украсил Aladdin Sane джазовым соло, которым могли бы гордиться Сесил Тейлор и Эндрю Хилл. Хотя джазовый элемент в музыке Боуи — такая же прочная имитация, как суррогатный «соул» в Young Americans.
Звуковая живопись Боуи напоминает картины гиперреалистов. Инструмент действует как бы в безвоздушном пространстве, транслируя партитуру не с помощью колебаний, а телепатически.
Грандиозный мюзикл о собаках-мутантах мы смотрели мысленно, внося изменения в сюжет при каждом прослушивании диска.
Ключевыми словами служили «геноцид», «Чарли Мэнсон» и что-то похожее на «труд» в завершающем представление хороводе скелетов.
Нельзя не отметить полный отказ Боуи от разного рода «цыганщины» и «клюквы» — за исключением озорной «лезгинки», которая сопровождает «Человека, продавшего этот мир» в интерпретации Лулу.
И голос экскурсовода в лабиринте зыбких балконов и винтовых лестниц дробился на дюжину интонаций — от Скотта Уокера до Джека Брюса, от Бориса Карлоффа до анонима, вещающего про нашествие «блох размера крыс» и «крыс величиною с кошку» в микрофон сельского радиоузла.
Единственный, кто мог бы составить Боуи конкуренцию, в ту пору был американец Jobriath.
Но это особая история.
Эксперимент Куотермасса
Отдельные поступки Боуи середины семидесятых напоминают поведение Кнута Гамсуна, разразившегося некрологом на смерть Гитлера в самое неподходящее для подобных фокусов время.
В апреле семьдесят шестого во время досмотра на советско-польской границе у артиста были конфискованы книги и символика нацистского характера.
Европу накрыла душистая волна Hitler Welle — в виде фальшивых дневников фюрера и спорных фильмов вроде «Ночного портье».
Арийская внешность «костлявого герцога» не вызывала сомнений. К тому же его мать в юные годы имела отношение к британским фашистам сэра Освальда Мосли, которому симпатизировал детективный автор Питер Чейни, чей главный герой фигурирует у Годара в «Альфавиле». Мир тесен, как склад неликвидных товаров.
Токсичная фраза Алберта Голдмана о «первой рок-звезде в кожаном макси-пальто» снова замелькала на страницах музыкальной прессы. Так была высосана из пальца легенда о «правизне» эксцентричного экспериментатора.
Боуи стал «своим» в наци-шизоидном подполье.
Сколько «ночных портье» маршировало перед семейным трюмо под Heroes, знают только снесенные хрущевки.
Электронные стороны дисков Low и Heroes производили двоякое впечатление на одержимых поисками криптофашистской струи в западной поп-культуре. «Варшава» смущала еврейскими мотивами, и вообще — хотелось чего-то более конкретного, чем «зиги» в имени «Зигги», чего-то вроде «СС» в логотипе Kiss.
Пока доморощенные «бестии» искали черную мышь в черном ночном горшке, Боуи успел выпустить два альбома, отобразивших его поэтапную трансформацию в нечто как всегда неожиданное и спорное, но обреченное стать классикой.
Слишком частая ломка стереотипов утомляет именно своим разнообразием. Боуи конца семидесятых — это усталый пришелец, готовый на должность консультанта в постановке очередного фильма о пришельцах. Астронавт Виктор Карун из провидческой картины «Эксперимент Куотермасса», которую нам не показывали.
После статьи в журнале «Ровесник» к Боуи стали присматриваться и прислушиваться не только охотники за нацистами и «голубизной».
Очередной volte-face непредсказуемого артиста подорвал готовность причислить его к пантеону «серьезного рока».
Альбом Let’s Dance продолжил линию Young Americans. Только на месте Across The Universe Леннона оказался не столь заезженный Criminal World скромного, но самобытного Дункана Брауна.
«Ужасен» был Найл Роджерс в роли аранжировщика — человек, облагородивший стадное диско элементами высокого стиля. Пластинок его проекта Chic у нас боялись как огня.
Коварное было время — басист «Марсианских пауков» Тревор Боулдер перешел в Uriah Heep, максимально далекую от «новой волны» группу. Анализируя такие метания, потребитель сомневался в искренности и постоянстве своих кумиров.
И снова, как это было с Миком Ронсоном и Эрлом Сликом, гитара Найла Роджерса играла обособленно, словно сурдоперевод того, о чем поет за стеклом кинескопа солист.
И снова я чувствовал себя третьим в номере, где играют миксы Aladdin Sane.
Почему-то вспоминалась надпись чернильной ручкой в книжке стихов «За далью даль».
Что-то вроде «нашим неутомимым путешественникам».
Что же было впереди — Юрмала или Валгалла?
Как оказалось, и то и другое. Или «каждому свое».
Дочитав этот текст до конца, кто-то испытает разочарование, а кто-то, напротив, восполнит пробелы, обнаружив то, чего не мог отыскать в других местах.