Серьезный колдун: как древнегреческий мыслитель Эмпедокл философствовал любовью и враждой

Говорят, что он умел ловить ветер кожаными мехами и воскрешать людей, а жизнь закончил, прыгнув в жерло вулкана Этна и став богом — но это неточно. Зато точно известно, что Эмпедокл (494–434 гг. до н. э.), знаменитый древнегреческий мыслитель, продолжил дело своих предшественников, элейцев и ионийцев, и разработал учение о четырех элементах, из которых состоит всё сущее. Речь идет о воде, воздухе, огне и земле, но два из них он называл еще враждой и любовью — а без них никакой жизни могло бы и вовсе не быть. Продолжаем публиковать цикл материалов Рустама Галанина о ключевых фигурах античной философии: в том числе у нас были уже Гераклит и Парменид.

Содержание:

Интеллектуальные прозрения Парменида не остановили попыток познать мир чисто физическим — натурфилософским — способом. По-прежнему рождались ученые, которых Парменид именовал людьми «о двух головах» и которые не могли всецело принять радикальную логику Парменида и отказаться от реальности чувственного мира. Тем не менее эти ученые столкнулись с дилеммой, которой до логических открытий элейцев мысль еще не знала. Философы оказались перед выбором: 1. Признать правоту Парменида относительно мира подлинного единого бытия, продолжая тем не менее выводить множественность мира явлений из множества вечных начал, как это сделал сам Парменид во второй части своей поэмы. В таком случае за счет определенного регресса можно было бы перенести на чувственные элементы те качества, которые Парменид приписывал вечному неделимому бытию и, углубив и еще больше систематизировав теорию мира становления, как бы убить двух зайцев — сохранить и безусловную истину, и правдоподобное мнение, а заодно и пусть неустойчивую, но все же определенную констелляцию мира чистого бытия и мира вечного становления. 2. Альтернативный подход заключался в радикализации мысли Парменида и признании несоизмеримости мира бытия и мира становления. Согласно этому взгляду познавать можно только бытие, о становлении же хоть и можно как-то высказываться, однако этот дискурс никогда не станет подлинным знанием, или эпистемой, но будет просто оперировать более или менее занимательными догадками.

Этим путем спустя примерно сто лет пойдет Платон, когда «наполнит» мир абстрактного пустого бытия Парменида вполне конкретными умозрительными сущностями — идеями, которые одни только и можно, а значит и должно, познавать.

Тем не менее и первый путь имел своих ярких приверженцев, и это в первую очередь Эмпедокл, который осуществили своего рода плодотворный «откат» к стилю мышления первых ионийских натурфилософов, дав начало целому ряду, выражаясь словами Джонатана Барнса, «неоионийских» (neo-Ionian) философских систем, которые разрабатывали не логику бытия, как Парменид, но его историю.

Эмпедокл

«Вот ты теперь взглянула б на него! Теперь! говорят: растения льнут к нему, где он ступает, и подземные воды пробиваются, где земли коснется его посох! Как этому не быть! А когда в грозу он смотрит на небо — туча разделяется, и ясный день проглядывает. Но что слова! Увидеть ты должна его! Мгновение взглянуть — и прочь! Сама я избегаю встречи с ним: могучая все преображающая сила в нем».

Так говорит героиня одной трагедии. Можно было бы подумать, что это написал какой-то античный трагик эпохи высокой классики, но это не так, или, если угодно, не совсем так: хотя написал это немецкий поэт-романтик Фридрих Гельдерлин, однако, во-первых, никто из европейских поэтов не чувствовал дух Античности лучше, чем он, а, во-вторых, написал он это именно об Эмпедокле в трагедии «Смерть Эмпедокла» (1800). Привели же мы эти строки для того, чтобы дать понять читателю, каким образом уже в эпоху Античности воспринималась личность Эмпедокла — так же, как Пифагора, Гераклита и многих других загадочных и странных людей, а именно как чудотворца, волхва, святого, мага, мудреца и полубога, и именно поэтому, как отмечают Керк и Рэйвен, Эмпедокл был «излюбленным предметом апокрифических биографических россказней» (Presocratic philosophers). А раз так, нам вновь придется оставить надежду на точную реконструкцию биографии мыслителя и воспользоваться самым проверенным и «надежным» исследовательским методом, которым мы уже не раз пользовались в прошлых статьях: всецело довериться безграничному воображению древних и послушать то, что сами они говорят об Эмпедокле, а выводы относительно того, что тут правда, а что выдумка, оставить на совести читателя.

Эмпедокл родился в городе Акрагант (совр. Агридженто), дорийской колонии на о. Сицилия, основанной в VI в. до н. э. выходцами с о. Родос, в очень знатной и богатой семье, поскольку дед его, как передают, был в состоянии содержать скаковых лошадей и, возможно, даже одержал победу в 71 олимпиаде (496 г. до н. э.). Отцом Эмпедокла был то ли Метон, то ли Эксенет, то ли Архином. Во времена его детства городом правил Ферон (488–472 гг. до н. э.), который вместе со своим родственником тираном Гелоном из Сиракуз разбил карфагенян в битве при Гимере (480 г. до н. э.). После того как умер справедливый и просвещенный правитель Ферон, его место занял его сын Фрасидей, который, по словам Диодора Сицилийского, «даже в то время как его отец был еще жив, был жесток и кровожаден, а после смерти отца управлял родным городом без уважения к законам и как тиран» (Ист. библ. XI, 53). Это было одной из основных причин, почему Фрасидей скоро обрел свою гибель, а город Агригент отказался от тирании в любом ее проявлении и перешел к демократическому политическому устройству. В этом переходе важную роль сыграл как отец Эмпедокла, не допустивший рецидива тирании, когда для нее представился шанс, так и сам Эмпедокл, который распустил так называемое Тысячное собрание — временный олигархический политический институт, — чем доказал, как пишет Диоген Лаэртский, что он «не только из богатых, но и из демократически мыслящих» (VIII, 66). Причем, когда восхищенный народ предложил Эмпедоклу стать царем города, тот любезно отказался, но не из-за злостного презрения к согражданам, как в свое время Гераклит, а исключительно предпочитая вести обычную жизнь простого человека, которым он, разумеется, не был, да и славолюбия, признаться, был вовсе не чужд, ибо, как сообщает византийский лексикограф Суда (s.v. Empedocles), «с золотым венцом на голове, бронзовыми амиклами на ногах и Дельфийской гирляндой в руках он ходил по городам, желая снискать о себе славу как о боге».

Не последнюю — а может и главную — роль в политической жизни Эмпедокла сыграло его ораторское мастерство. Считается, что его учеником был великий софист Горгий из Леонтин, а одним из известных последователей — Коракс из Сиракуз, который вместе со своим учеником Тисием традиционно считаются основателями риторики. Возможно, именно поэтому Аристотель в несохранившемся диалоге «Софист» именно Эмпедокла называет изобретателем риторики.

Есть свидетельство, что Эмпедокл посещал общегреческую колонию Фурии как раз в то время, когда она была основана, то есть примерно в 445–444 г. до н. э. Этот город был построен под эгидой Афин на месте разрушенного в конце VI в. до н. э. Сибариса оставшимися в живых жителями последнего и новоприбывшими афинскими поселенцами. В числе последних были величайшие знаменитости, которые сами хоть и не были афинянами, но проживали до этого в Афинах — историк Геродот, софист Протагор, который написал для Фурий конституцию, оратор Лисий, архитектор и градостроитель Гипподам, а также известный прорицатель и близкий друг Перикла — Лампон. Все эти люди входили в свое время в интеллектуальный кружок Перикла и Аспазии в Афинах, кружок, все члены которого были известными «вольнодумцами», разделявшими в общем и целом идеи софистического просвещения, в основе которого лежал скепсис и релятивизм. Вполне вероятно поэтому, что такой известный человек и мыслитель, как Эмпедокл, не мог не вступить в контакт с этой интеллектуальной богемой Фурий, и его визит не мог пройти незамеченным для последней. Однако, когда мы в дальнейшем будем изучать непосредственно философское учение Эмпедокла и его мировоззрение, мы удивимся, насколько оно в основе своей чуждо этим новым веяниями эпохи, глашатаями которых были Геродот и Протагор*. Другими словами, Эмпедокл — всецело «несвоевременный» человек прошлой формации, человек эпохи орфико-пифагорейских мистерий, подлинной глубины религиозного чувства и истовой веры в чудеса и прорицания, которыми изобиловала как Южная Италия, так и Сицилия — этот священный остров Деметры и Персефоны — со своими хтоническими культами, и Гатри, конечно, совершенно прав, когда говорит, что «кажется почти невероятным, что такой человек, как Эмпедокл, мог жить в пору расцвета греческого рационализма, просвещения и скепсиса».

* Геродот, конечно, не был безбожником или человеком, который не верил в прорицания. Наоборот, его «История», в отличие от сочинения Фукидида, изобилует чудесами, наивными верованиями и баснословными нелепицами (которые и придают ей неповторимое очарование). И все же Геродот — человек новой формации, он, как и софисты, много путешествует, следствием чего всегда является определенный релятивизм, гуманизм и мировоззренческий плюрализм, когда «чужое» не отбрасывается как ложное и вредное (или даже достойное уничтожения), но включается в «свое» как одна из вариаций последнего, и в итоге можно сказать, что греки верят в Зевса, а египтяне — в Амона-Ра, хотя по сути это одно и то же. Следовательно, мы верим в одного и того же бога, имеющего лишь различные названия — собственно, это и есть точка зрения просвещенного язычества, которое никогда не знало религиозной нетерпимости, вошедшей в историю человечества только с многострадальным еврейским народом.

Эмпедокл вдобавок ко всему был еще и очень серьезным колдуном, о чем говорит Диоген Лаэртский со ссылкой на Сатира Перипатетика, который в свою очередь ссылается на Горгия, якобы лично видевшего акты колдовства.

Так, однажды, когда дули сильные ветры, уничтожая урожай, Эмпедокл приказал содрать кожу с ослов и сделать из них кожаные мехи, которые он потом расставил на вершинах соседних холмов и в которые «поймал» ветер, после чего и был прозван ветроловом.

Есть предположение (Guthrie), что это вообще была древняя стандартная магическая практика для «работы» с ветрами, поскольку аналогичное свидетельство мы находим уже у Гомера, где сказано, что когда Одиссей был в гостях у Эола, повелителя ветров, последний подарил ему мех, сделанный из кожи девятигодовалого быка, в который запихал все ветра, кроме нежного Зефира (Одиссея, X, 10–25). Плутарх же в трактате «О любопыстве» (1) дает такое рационалистическое объяснение этому акту колдовства: «ученый Эмпедокл, перегородив ущелье, из которого на равнину дул удушливый и тлетворный ветер с юга, избавил, как известно, страну от моровой язвы»: в таком случае получается, что Эмпедокл просто сшил из этих мехов большие кожаные ветровые заслоны.

В другой раз Эмпедоклу удалось сохранить бездыханное тело умершей женщины нетленным в течение тридцати дней, после чего та благополучно ожила, что, в свою очередь, убедительно доказывает, что таинственная сила Эмпедокла по регенерации мертвой материи существенно превосходила таковую, например, у Иисуса Христа, который смог оживить праведного Лазаря всего лишь на четвертый день после смерти (Ин. 11).

По поводу смерти Эмпедокла существует примерно пять версий, поэтому мы расскажем лишь две — самую поэтическую и невероятную и самую прозаическую и вероятную. Согласно первой версии дело было так (Гераклид, фр. 83 + Гермипп, фр. 27): Эмпедокл исцелил одну безнадежную больную по имени Панфея, от лечения которой уже отказались все тамошние врачи (возможно, это была вышеупомянутая тридцатидневная покойница), и в знак признательности богам совершал благодарственные жертвоприношения на Писианактовом поле, после чего, как водится, был устроен пир, на котором присутствовал и бойфренд Эмпедокла по имени Павсаний. После пира все разбрелись отдыхать — кто на траву, кто под куст, кто под дерево, кто еще куда, Эмпедокл же остался на своем месте. Потом, когда все пробудились, хвать, а Эмпедокла на месте нету. Они давай спрашивать прислугу, где, мол, Эмпедокл. А те говорят, что не знают, и лишь один прислужник сказал, что видел, как разверзлось небо, и оттуда раздался глас божий, призывающий Эмпедокла по имени. После этого, как передают, Эмпедокл, никем не замеченный, встал со своего ложа и пошел к вулкану Этна, у подножия которого стоит город Акрагант.

Дойдя же до сверкающего огнем жерла вулкана, Эмпедокл ничтоже сумняшеся бросился внутрь и исчез во всепожирающей лаве.

Узнали же об этом благодаря тому, что одна из бронзовых сандалий философа была извергнута привередливым вулканом и упала невдалеке обрыва кратера. Так по сандалии и был опознан великий волхв Эмпедокл и по ней же была реконструирована сцена его кончины, а бойфренд Эмпедокла Павсаний лишь воскликнул: «Теперь Эмпедоклу надо приносить жертвы как ставшему богом!»

Согласно второй версии случилось вот что (Тимей, F6): «Эмпедокл уехал в Пелопоннес и более не возвращался, оттого и неизвестно, как он умер». Говорят еще, что Эмпедоклу в Акраганте воздвигли статую, которую потом забрали римляне и установили перед Сенатом. Пусть читатель сам решит, какой версии ему верить, мы же перейдем к изучению философского — уже вполне достоверного — учения Эмпедокла.

Философия

Эмпедокл, по одной версии, был учеником Пифагора (или же его сына Телавга), по другой — Парменида, а по третьей — Ксенофана, и, кажется, мы не очень отдалимся от истины, если предположим, что он либо слушал их всех поочередно, либо одновременно, либо не слушал никого из них, но знал о них лишь понаслышке — в любом случае, сейчас это уже совершенно не важно, а важно лишь то, что Эмпедокл, без сомнения, был прекрасно знаком с учениями всех этих великих мужей. До нас дошли фрагменты двух сочинений Эмпедокла — разумеется, это поэмы, написанные, возможно, в подражание Пармениду. Первая из них имела традиционное название «О природе» (Περὶ Φύσεως) и была посвящена его возлюбленному Павсанию, а вот вторая — совсем нетрадиционное «Очищения» (Καθαρμοί). Согласно свидетельствам, Эмпедокл писал также тексты по медицине, трагедии и эпиграммы, однако ничего из этого до нас не дошло. Диоген Лаэртский (VIII, 77) сообщает, что обе поэмы вместе насчитывали 5 тыс. строк, тогда как сборник «Суда» говорит, что поэма «О природе» состояла из двух книг и насчитывала примерно 2 тыс. строк, но ничего не говорит о существовании второй поэмы. Таким образом, то, что дошло до нас, составляет примерно одну пятую от исходного объема «О природе» и еще менее от «Очищений» — всего 450 строк. Несмотря на такой дефицит ipsissima verba (подлинных высказываний — лат.) Эмпедокла, реконструкция его учения на основании сохранившихся фрагментов представляется вполне возможной, однако прежде чем перейти к ней, нужно прояснить одну деталь. Дело в том, что обе поэмы совершенно различны как по содержанию, так и по мировоззрению, и создается впечатление, что они могли быть написаны вообще двумя разными людьми. Керк и Рейвен в своей «Истории досократиков», по которой в течение второй половины XX века обучался всякий продвинутый гуманитарий западного англоязычного мира, пишут: «В то время как „О природе“ старается в первую очередь дать объяснение вселенной и ее устройству, и в ходе этого, как кажется, не оставляет никакого места для бессмертной души, „Очищения“ выстроены на основе пифагорейской доктрины переселения душ» (Presocratic philosophers).

Другими словами, «О природе» — это «нормальное» физическое сочинение, которое исследует материальную структуру сущего, в то время как «Очищения» представляют собой публичное обращение к жителям Акраганта, в котором повествуется о благочестии, ритуальных практиках, переселении душ, боге и других никак не связанных с «физикой» вещах.

Поэтому, как пишет профессор Розмари Райт (Wright) из Университета Уэльса, «ученые, изучающие Эмпедокла, всегда были озабочены проблемой примирения сложной научной философии, адресованной конкретному индивиду (любимому ученику Павсанию. — Прим. авт.), с публичными призывами к моральному и религиозному образу жизни, который, как кажется, с этой философией несовместим». Однако проблема «примирения», по-видимому, является следствием современного противопоставления мифа и логоса, совершенно чуждого античному мировоззрению — то есть это кажущаяся проблема. Такое противопоставление религиозного и научного стало педалироваться с конца XIX века в эпоху классического позитивизма, когда истины и достижения науки, до помутнения вскружив голову обществу и придя в противоречия с истинами, изложенными в традиционных религиозных текстах, вынуждали ученых принимать одну из двух сторон — либо ты строгий ученый и веришь в вечные факты науки, либо ты теолог и мистик, и тогда путь в науку тебе закрыт. В отношении Античности наиболее гармоничную и господствующую, как кажется, до сих пор (это не значит, что полностью удовлетворительную) точку зрения по этому вопросу представил Вильгельм Нестле в своей знаменитой работе 1940 года «От мифа к логосу» (Vom Mythos Zum Logos). Тем не менее даже в секулярное время позитивизма действительно величайшие научные умы продолжали оставаться подлинно религиозными людьми, как например, Макс Планк, создатель квантовой физики, который в работе «Религия и естествознание» говорит, что «и религия, и естествознание нуждаются в вере в Бога, при этом для религии Бог стоит в начале всякого размышления, а для естествознания — в конце». Более оригинальную версию научной веры предложил Гейзенберг, основатель квантовой механики: «Первый глоток из стакана естествознания делает атеистом, но на дне стакана ожидает Бог». Цитаты, примиряющие разум и веру, можно было бы множить до бесконечности, достаточно вспомнить многотомное собрание богословских сочинений Исаака Ньютона, здесь же достаточно подчеркнуть еще раз, что для философского сознания древнего грека религиозная жизнь никогда не составляла проблемы, нуждающейся в нигилистическом и секулярном разрешении или примирении с философией. Античность знала только одного философа-атеиста — это Диагор из Мелоса (V в. до н. э.), которого так и прозвали: Атеист, ибо других атеистов — несмотря на постоянные обвинения философов в бесчестии — не было, следовательно, и научная «проблема» примирения религиозных и философских взглядов Эмпедокла, равно как и множества других философов, есть не что иное, как ошибка и искажение исходной методологической и герменевтической оптики. Разобравшись с этим важным моментом, пойдем дальше и попробуем реконструировать философию Эмпедокла, исходя из нескольких тематических блоков.

Физика

Оратор Исократ в одной из своих речей (Antidosis, XV, 268), равно как и Аристотель (Метафизика, 985 а30-35), примерно в одно и то же время (сер. IV в. до н. э.) упоминают Эмпедокла как первого, кто положил в основу сущего четыре элемента в качестве материи и два — Любовь (φῐλία) и Вражду (νεῖκος) — в качестве источника движения. Эти четыре элемента суть вода, воздух, огонь и земля, однако Эмпедокл называет эти стихии не обычными их названиями, но «корнями», или «ризомами», вселенной (τῶν πάντων ῥιζώματα), и иногда приписывает им божественные имена. Так, огонь — это Зевс, земля — Аид, воздух — Гера, а вода — это Нестис, которая являлась богиней подземных вод у сикулов — коренного (вместе с сиканами) народа Сицилии, давшего острову его имя. Вот слова уже самого Эмпедокла (фр. 6):

Выслушай прежде всего, что четыре есть корня вселенной:
Зевс лучезарный, и Аидоней, и живящая Гера,
Также слезами текущая в смертных источниках Нестис.

(Здесь и далее пер. М. Гаспарова)

Таким поэтическим метафорам не стоит удивляться, ибо, как отмечает уже цитировавшаяся выше специалистка по Эмпедоклу доктор Розмари Райт, «экзотический словарь и усложненный стиль, характеризующий талант Эмпедокла, часто делают его сочинения двусмысленными и неясным, особенно если сравнивать с более простым языком и четкой аргументацией поэмы Парменида, но ведь именно это и придает им очарование». Таким образом, с Эмпедоклом в науку входит совершенно судьбоносный структурный принцип, гласящий, что все состоит из четырех основных элементов и различных их комбинаций, принцип, который с известными модификациями продержится тысячелетия — вплоть до возникновения современной химической науки в эпоху Нового времени. Эти элементы вечны и неподвижны, они ни из чего не происходят и ни во что не превращаются, в отличие от архэ (воздух, вода и т. д.) ионийских философов, которое благодаря внешнему количественному воздействию (сжатию, охлаждению, нагреву и т. д.) меняло свою качественную форму проявления, то есть становилось другим веществом, сохраняя при этом свою исходную сущность. Следует также добавить, что элементы одушевлены, и что Эмпедокл почитает их за исходные божества (A 32), что еще раз доказывает гармоничность научного и религиозного мировоззрения эллинов. Как же тогда происходят изменения в материи и как из элементов образуются различные объекты? Это происходит благодаря уже упоминавшимся двум силам и причинам движения — Любви и Раздору.

Любовь притягивает элементы друг к другу, образуя различные смеси, коими и являются физические (и прочие) объекты, — так происходит рождение. В свою очередь, распад и гибель суть следствие Вражды — силы разъединяющей до этого соединенные в смесь элементы.

Также нужно добавить, что, парадоксальным образом, Любовь может расторгать, а Вражда — соединять: так, Любовь соединяет разнородное, образуя смесь разных элементов, а Вражда разъединяет разнородное в смеси и группирует их в отдельные однородные массы — воду с водой, огонь с огнем и т. д.

Но и другое тебе я поведаю: в мире сем тленном
Нет никакого рожденья, как нет и губительной смерти:
Есть лишь смешенье одно и размен того, что смешалось, —
Что и зовут неразумно рождением темные люди. (Фр. 7)

В том, что рождение и гибель — иллюзия, Эмпедокл следует Пармениду, сохраняя его фундаментальный принцип «только бытие есть», из чего также следует отрицание пустоты как возможности небытия: «нет во Всем нигде пустоты: и откуда ей взяться?» (Фр. 11). Любовь и вражда действуют не только на уровне микрообъектов этого мира, но и на уровне макрообъектов Вселенной, образуя космические циклы Единства и Множества, чередование которых представляет собой Ананкэ (Необходимость). Космическая Вражда действует за пределами элементов, Любовь — внутри или между самих элементов. Когда наступает очередь преобладания Любви во вселенной — эра Афродиты — и связанная с ней фаза единства, все элементы притягиваются и сжимаются, образуя предельно плотную космическую смесь, или Сферу, в которой отсутствует разделение, множественность и движение и которая тождественна сфере подлинного логического бытия Парменида. Симпликий (Комм. к Физике) поясняет, что Сфера — это образ умопостигаемого космоса, тогда как наш мир множественности, в котором господствует Вражда, — это мир чувственного космоса, но оба мира при этом состоят из четырех элементов. В случае единства элементы существуют парадигматически, то есть как мыслимые первообразы, в случае множественности — иконически, или как чувственные отображения. Эмпедокл говорит, что «равный ото всюду и всяких лишенный пределов Сфайрос» существует «под плотным слоем Гармонии» (Фр. 22, 24). Здесь мы видим сразу две отсылки к истоками философствования Эмпедокла — к гармонии пифагорейцев, управляющей вселенной, и к все той же логической сфере бытия, о которой говорит Парменид, ибо «cфера Эмпедокла вне всякого сомнения смоделирована по образцу сферы Парменида» (Kirk, Raven). В этом отношении «круглый Сфайрос» Эмпедокла (σφαίρος κυκλοτερής) из фр. 27 терминологически вполне соответствует благокруглому, или хорошо закругленному Шару (εὐκύκλου σφαίρης) Парменида из фр. 8., ст. 43. Сфера, или плотный вихрь из четырех элементов, удерживается Любовью, которая господствует в его центре. Нужно понимать, что Раздор (Распря, Вражда) будучи также вечным, никуда при этом не исчезает, но отходит на периферию Сферы. И вот, по закону необходимости, он начинает усиливаться и соединяться с тем минимальным количеством себя самого, которое все же присутствовало в элементах Сферы, все более проникая таким образом внутрь последней и вытесняя оттуда Любовь. Так начинается новый цикл — эпоха распада Единства и образования мира чувственного космоса — людей, растений, животных, богов и вещей.

Происхождение жизни

Когда мы читаем эту совершенно «научную» поэму, мы видим, что богиня Афродита из смеси элементов сначала создает образы и цвета всего сущего, а потом помещает их в огонь для закалки, подобно тому как горшечник обжигает в печи глину.

Образы все и цвета преходящих возникли созданий, —
Все, сколько ныне на свет их вышло из рук Афродиты…
Образы, в быстрый Огонь предала их для твердой закалки. (Фр. 64, 66)

Происходит это на определенной серединной стадии чередования мировых циклов — между полным сжатием материи в Сфере, когда бытие становится умозрительными, и тотальным распадом на абсолютную множественность, когда существует только перманентное деление и расслоение сущего — что, разумеется, тоже является всецело умозрительным.

Таким образом, жизнь рождается в результате установления некоего материального равновесия между силами Вражды и Любви.

Далее Афродита, закаляя формы сущего, помещает их, как уже говорилось, в тигли, расположенные внутри Земли. Определенные пропорции элементов в этих тиглях образуют кости, кровь, плоть и другие компоненты, необходимые для порождения живых существ и растений (Ср. Симпликий, B 96, 98). Рождение жизни проходит четыре фазы.

1-я фаза:

Поначалу живые существа начинают появляться из Земли не целиком, но по частям, и если, например, современный философ Жиль Делез обещался научить нас и научил, как стать телом без органов, то Эмпедокл вполне доходчиво и красочно показал нам, что мы из себя представляли, когда существовали в качестве органов без тела, а именно:

Выросло много голов, затылка лишенных и шеи,
Голые руки блуждали, в плечах не имея приюта,
Очи скитались по свету, одни, безо лбов сиротея (Фр. 51)

Такое состояние имеет очень хороший термин для обозначения, весьма популярный в традиции философии постструктурализма — это хаосмос, то есть не космос, не хаос, а некое потенциальное и вероятностное состояние саморегулирующейся смысловой и онтологической креативности. Состояние это возникает потому, что исходно в концепции Эмпедокла — да и всех остальных вплоть до Платона и Аристотеля — отсутствует понятие имманентной цели, присущей объекту, или пресловутой целевой причины, которой был одержим Аристотель. Собственно говоря, цель — это истина объекта, что бы под последним ни понималось (вещь, событие, отношение), это то, ради чего он зарождается, существует и гибнет. При этом цель не домысливается и не примысливается субъектом в вещь, но исходит изнутри самой вещи, поскольку введена туда самим фюзисом, или природой этой вещи, всегда стремящейся к своей энтелехии — осуществлению цели. Когда в системе отсутствует цель, это говорит лишь о том, что система функционирует благодаря либо случайности, либо необходимости, либо случайной необходимости, поскольку случай и необходимость, необходимость случая, его неизбежность, были во многом тождественными понятиями для грека (Guthrie). Так, Эмпедокл везде заявляет, что смена эпох Любви и Распри происходит согласно необходимости, или Ананкэ (ἀνάγκη), что не мешает ему тут же признать, что «все существа оказались наделенными сознанием по воле Случая (Τύχη)» (Фр.103). И тут нечему удивляться — в системе, где действуют совершенно слепые силы любви и вражды, недостаток отчетливо выраженной целевой компоненты заменяется традиционными и очень древними представлениями о судьбе и случае — подлинными богами и правителями всего античного миросозерцания.

2-я фаза:

Но как скоро тесней божество с божеством сочеталось,
Стали тогда и они как попало сходиться друг с другом;
Множество также других прирождалося к ним беспрерывно.
Множество стало рождаться двуликих существ и двугрудых,
Твари бычачьей породы являлись с лицом человека,
Люди с бычачьими лбами, создания смешанных полов:
Женщин с мужчинами смесь, с бесплодными членами твари. (Фр. 53, 55)

Как видим, органы без тела беспорядочно сталкиваются друг с другом, образуя гротескные сочетания, превращаясь в чудовищ и уродов. Так появляются кентавры, минотавры, химеры, сциллы, харибды и прочие мифологические существа.

3-я фаза:

Ныне услышь и о том, как Огонь, выделяясь особо,
Вывел в ночи сокровенные отпрыски многострадальных
Жен и мужей, — ибо речь та не будет пуста, ни бесцельна.
Цельноприродные облики первыми встали из персти,
Равную долю Тепла имея и равную Влаги;
Огнь их выталкивал вверх, сочетаться желая с подобным,
Вовсе еще не имевших ни милого образа тела,
Ни звучащей речи, ни мужам присущего члена. (Фр. 56)

Здесь мы видим, что тела уже приобретают естественные формы, однако процесс порождения носит не генитальный характер, но по-прежнему заключается в комбинации элементов.

4-я фаза:

Надвое членов природа разорвана: часть у мужчины…
После приходит Желание, зреньем будя вспоминанье… (Фр. 57, 58)

На этой стадии прослеживается отчетливая гендерная дифференциация. Люди (и животные) начинают испытывать половое влечение (πόθος), которое инспирируется созерцанием особи противоположного пола. Так случайность покидает область антропогенеза, и ее место занимает половое размножение сообразно природной необходимости: мутантные агрегаты, созданные беспорядочным соединением органов без тела, равно как и перволюди и первозвери, порожденные взаимодействием четырех элементов, превращаются в нормальный человеческий или животный организм, транслирующий свою наследственную программу через половое размножение.

Также следует отметить, что растения появились раньше животных организмов, по природе своей они двуполы, обладают в ограниченной степени разумом, способны испытывать желание, страдание и наслаждение и самопроизвольно двигаться, а значит, никакие они и не растения вовсе, а самые что ни на есть животные (Псевдо-Аристотель. О растениях, 815 а15).

Таким образом, все произошло из четырех элементов и Вражды и Любви как фундаментальных космических сил — не только люди, животные, птицы, растения и вещи, но «также и боги (θεοί) из них (элементов. — Прим. авт.), многочтимые, долгие днями» (Фр. 21).

Теория восприятия и познания

Скудные средства у нас в телесных рассеяны членах,
Много разительных бед притупляет пытливые думы.
Только малую часть узрев человеческой жизни,
Быстрою смертью, как дыма струя, разметаются люди,
Только то и узнав, что каждому встретить случилось
В суетной жизни стезе; а всякий мнит целое ведать!
Оку людскому незримо оно, ни уху не внятно,
Ни умом не объемлемо.
Исследовать должен ты всячески, где что открыто,
Зренью не более веры давая, чем гулкому слуху,
Слуху — не более, чем языка показаниям ясным;
Ни остальных твоих членов, где только есть путь для познанья,
Веры твоей не лишай, а исследуй, где что открыто. (Фр. 2, 3)

Как мы видим, Эмпедокл, в отличие от Парменида, не столь оптимистичен касательно возможностей познания. Если последний рассматривал разум как единственный истинный источник познания, ни во что при этом не ставя чувства, то Эмпедокл говорит: все виды познания несовершенны, а поэтому надо использовать их все и ничем не гнушаться, ибо выбирать человеку, в общем и целом не из чего, да и жизнь слишком коротка, чтобы быть столь привередливым, как Парменид.

В конечном счете, Эмпедокл, как и прочие неоионийцы, пытается спасти мир явлений, мастерски упраздненный Парменидом. Как пишет Джонатан Барнс, «неоионийцы просто обязаны были спасти чувства в качестве указателей и инструментов раскрытия истины» (Presocratic philosophers). То же самое спустя сто лет будет делать Аристотель, «подчищая» последствия платоновского идеализма под девизом σῴζειν τὰ φαινόμενα! (спасем мир явлений!), то же самое будут делать и все остальные «антиидеалисты» вплоть до неокантианцев с их извечными призывами «назад к Канту!» и т. д. и т. п. И это говорит не о том, что кто-то в истории философии прав, а кто-то заблуждался, это говорит лишь о том, что сам способ рождения и решения научных проблем имеет тенденцию к периодической повторяемости в виде некоего интеллектуального вечного возвращения.

Эмпедокл уже в древности прославился своим оригинальным учением о восприятии и познании. Так, глаз имеет строение, сходное с фонариком или автомобильной фарой — огонь, заключенный внутрь зрачка, просто исходит из последнего и освещает вещи, либо же свет, истекающий из вещи, проникает в глаз. Слух, как нетрудно догадаться, связан с ухом, которое Эмпедокл называет «мясной сук». Воздействие извне приводит его в движение, как колокольчик, после чего воздух, порожденный этим колебанием, отправляется в грудь, где производится уже непосредственно звук (A 86). Познание заключается в крови и основано на древнем принципе «подобное познается подобным». Будучи таковым, познание представляет собой всецело телесный процесс и является как бы одним из ощущений:

Сердце питается кровью, прибоем ее и отбоем,
В нем же находится то, что у нас называется мыслью —
Мысль человека есть кровь, что сердце вокруг омывает.
Землю Землей созерцаем и Воду мы видим Водою,
Дивный Эфир — Эфиром, Огнем — Огонь беспощадный,
Также Любовью — Любовь, и Раздор — ядовитым Раздором. (Фр. 105, 109)

То, что человек мыслит кровью и что именно кровь — средоточие мышления, не должно нас удивлять, ибо, как отмечал Эрик Доддс, «до Платона никто никогда, или почти никогда, не говорил о душе как о вместилище разума» (Греки и иррациональное). При этом дифференциация органов чувств и соответствующих им объектов оказывается возможной потому, что все тела испускают определенные истечения и имеют специальные поры для восприятия этих истечений, из которого и рождается ощущение. При этом в поры каждого органа чувств могут проникнуть только такие истечения — или, как бы мы сказали, стимулы — от объекта, которые соответствуют ему по размеру, дабы образовать взаимную симметрию (συμμετρία).

Так, цвета воспринимаются именно глазом, а не ухом потому, что цветовые истечения симметричны глазным порам, то есть идеально под них подогнаны, и ассиметричны порам ушным.

И так во всем, не исключая мысли — ибо мыслить можно только то, что испускает соответствующие истечения, и если истечения от объекта мысли соответствуют порам крови, то происходит акт понимания, а если не соответствует — то непонимания. При этом из всех субстанций именно кровь, в отличие от отдельных органов, обладает наиболее широким диапазоном восприятия истечений. Другими словами, поры крови наиболее универсальны, в результате чего именно при помощи мысли можно охватить наибольшее количество объектов и наиболее всесторонним образом.

Этика. Религия. Спасение

К экзистенциальному состоянию человека и ответу на вопрос Толстого «что мне делать и зачем я живу?» Эмпедокл обратился во второй своей поэме. «Очищения», как отмечал Вернер Йегер, — «это единственная сохранившаяся древнегреческая поэма, в которой мы сталкиваемся лицом к лицу с орфическим пиетизмом — хотя и в весьма усовершенствованном виде, — пропущенным через призму удивительной индивидуальности» (The Theology Of Early Greek Philosophers). Собственно, под словом κᾰθαρμός (это почти что то же самое, что знаменитый катарсис, κάθαρσις) подразумевается обычно какое-то средство, которое должно очистить человека или сообщество от скверны или греха (μίασμα). Это может быть ритуальное омовение водой, искупительное жертвоприношение, либо соблюдение какого-либо самоограничения. Также этим словом может обозначаться низшая степень посвящения в мистерии или даже сами священные тексты, которые содержат сведения и рекомендации по избавлению от осквернения.

Эмпедокл начинает поэму «Очищения» с приветствия жителей Акраганта и провозглашения своей божественности (фр. 112), что может привести в недоумение, поскольку мы помним, каким ярым поборником равенства и демократии был Эмпедокл, отказавшийся от царских почестей. Объясняется это тем, что Эмпедокл равен остальным людям в политическом измерении, то есть как гражданин, но далеко превосходит их в измерении этическом и религиозном как обретший просветление мудрец, призванный спасти и остальных. И хотя дискурс религии и политики в Античности всегда переплетался друг с другом (не)видимыми нитями (вспомнить хотя бы роль Дельфийского оракула для общегреческой политики), это лишний раз свидетельствует об определенной автономии и независимости религиозной жизни индивида и его политической активности, чего не было, к примеру, в древневосточных монархиях, да и в самой Греции в крито-микенскую эпоху, где эти области совпадали и где отсутствовала дефиниция «частного» и «общественного», о чем подробнее можно почитать здесь.

Итак, согласно Эмпедоклу, удел человека незавиден, то есть философ продолжает старую добрую традицию экзистенциального пессимизма, пронизывающего учения Анаксимандра, Гераклита и Пифагора.

Человек — существо падшее и не всегда он был таким, каков он ныне.

Что-то было им совершено in illo tempore (в стародавние времена — лат.), что ввергло его в юдоль печали, обреченную на цепь перерождений. Что же это? Послушаем Эмпедокла:

Если из демонов (δαίμονες) кто, долговечною жизнью живущих,
Члены свои обагрит нечестиво кровавым убийством
Или, вступивши в раздор, поклянется преступною клятвой, —
Тридцать тысяч времен вдали от блаженных скитаться
Тот осужден, возрождаясь в различных обличиях смертных,
Тяжкие жизни пути проходя одни за другими. (Фр. 115)

Как видно из первой строки данного фрагмента, речь идет о том, что преступление совершают некие даймоны, или демоны. Традиционно под этим словом в данном фрагменте понимают душу человека как существующую «до» падения в тело, или в могилу, ибо тело (σῶμα) и могила (σῆμα) для грека в некотором смысле суть одно. Однако помимо того, что даймоны — это еще и посредники между богами и людьми, часто слово даймон употребляется просто как эквивалент бога. На самом деле Эмпедокл следует здесь более древней традиции, идущей еще от Гесиода, согласно которой и боги не безгрешны и могут быть подвержены отлучению или изгнанию, особенно если нарушат клятву священным водами подземной реки Стикс, текущей в Аиде (Теогония, 793–804). Новшество Эмпедокла, однако, заключается в том, что он к этому древнему воззрению прибавляет пифагорейскую концепцию реинкарнации (Guthrie).

В итоге даймон — чьим бы он ни был — за клятвопреступление и кровопролитие обречен быть изгнанным и перевоплощаться в течение 30 тыс. лет.

Платон — также будучи ярым адептом этой пифагорейской доктрины — считает, что цикл перерождений длится 10 тыс. лет (Федр, 248 е), а Геродот, говоря, что учение о реинкарнации — это заимствование из Египта (а откуда же еще, ведь для грека все интересное и необычное — из Египта!), указывает 3 тыс. лет (История, II, 123). Перевоплотиться душа, ясное дело, может не только в человека, но и в растение и животное, при этом если перерождаться в последнее — то лучше всего в льва, а если в растение — то в лавр (фр. 127). Если же угораздит родиться в образе людском, то лучше всего стать прорицателем, врачом или политиком, поскольку после этого можно уже переродиться в богов «всех превосходящих почестями» (фр. 146). При этом Эмпедокл и сам говорит, что уже прошел цепь перерождений и скоро получит полное освобождение:

«Был уже некогда отроком я, был и девой когда-то,
Был и кустом, был и птицей, и рыбой морской бессловесной.
Ныне привет вам! Бессмертному богу подобясь средь смертных,
Шествую к вам, окруженный почетом, как то подобает,
В зелени свежих венков и в повязках златых утопая». (Фр. 117, 112)

Мы помним, что жизнь зарождается в «серединный» период между полной Любовью и Враждой. Единство Сферы уже нарушено, и Распря движет мироздание к тотальной множественности, так вот жизнь возникает именно на этом этапе — то есть этапе преобладания Вражды, ибо нужно учесть, что будет и второй «серединный» этап, когда начнется движение в обратную сторону — от множественности в сторону единства Сферы — и именно тогда был Золотой век, из которого выпал человек. Схема Истории поэтому выглядит так:

Путь туда.

Сфера → период распада (преобладание Вражды) → рождение жизни (падение душ в тела — 30 тыс. лет)→ дальнейший период распада → тотальная множественность и торжество Вражды.

Путь обратно.

Тотальная множественность → начало периода слияния и преобладание Любви → устойчивое состояние и преобладание Любви, или Золотой Век (жизнь душ до падения в тело — 30 тыс. лет?) → тотальное слияние в Сфере и абсолютное господство силы Любви. → Начало нового цикла распада и т. д.

Мир наш — это «замурованная пещера»,

«дол безотрадный,
Где и Убийство, и Злоба, и сонмы всех Бед смертоносных,
Немощей, плоть изнуряющих, Язв и текучих Недугов
В черном мраке бредут по лугам, где обитель Обмана». (Фр. 121, 122)

А раз так, то и познать толком здесь ничего нельзя, о чем, как мы уже видели, Эмпедокл говорит и в поэме «О природе», что еще раз подчеркивает целостное философско-мистическое мировоззрение философа и неразрывность обеих поэм. И тут, конечно, сразу возникает несколько знаменитых аллюзий на Платона — на миф о пещере из седьмой книги «Государства», в которой обречен жить смертный, познавая не вещи, но лишь их теневые отражения, и на миф об Эре из последней книги того же платоновского диалога, где души, после того как они испили воды забвения из реки Леты, релаксируют на лугу перед тем, как избрать себе свою новую судьбу — очередное перерождение.

Чего же лишился человек, когда «выпал» из Золотого века, где пребывал прежде в качестве бестелесного и блаженного даймона?

А лишился он того, о чем мечтал Герберт Маркузе: мира без правителей, войн, кровопролития, ненависти, отчуждения, насилия, нужды, изнуряющего труда и эксплуатации — короче говоря, жизнь тогда руководствовалась фрейдистским принципом удовольствия (Lustprinzip), а не принципом реальности (Realitätsprinzip), как теперь. Богов тогда тоже не было, и все прославляли только Афродиту, ибо «везде дружелюбно Любовь процветала» (фр. 130). Таким образом, Эмпедокл используют древнюю идею о райской жизни или Золотом веке, которую в Античности впервые изложил Гесиод в поэме «Труды и дни», но которая, разумеется, гораздо древней и присутствует в мифологиях многих народов. Как же спастись нам теперь? Первым делом нужно «не вкушать от порока» (фр. 144). Под пороком в первую очередь подразумевается забвение обетов вегетарианства, но также секс, брак и деторождение, о чем мы узнаем от Ипполита Римского в его «Опровержении всех ересей» (VII, 30.4). Ни в коем случае нельзя совершать жертвоприношения, связанные с кровопролитием, ибо делая это, мы убиваем друг друга, поскольку души наших родственников, друзей и родителей могли воплотиться в убиваемое нами на алтаре во славу богов животное.

Милого сына схватив, изменившего только наружность,
В жертву с молитвой его закалает отец неразумный!
Жертва с мольбою к стопам припадает, палач же, не внемля,
Режет и мерзостный пир готовит в просторных палатах.
Также бывает, что сын из родителя или же дети,
Душу исторгнув из матери, плоть пожирают родную. (Фр. 137)

Богу вообще никакие жертвы не нужны, ибо бог Эмпедокла всецело чужд антропоморфизма — нет у него ни рук, ни ног, ни головы, ни внутренних органов (ф. 134), а следовательно, не испытывает он ни голода, ни жажды.

Бог — это «Дух святой, несказанный, от века мыслями быстрыми вкруг обегающий все мирозданье» (фр. 134). Такой бог очень похож на Бога, о котором говорит ап. Павел, ибо Бог «не в рукотворных храмах живет и не требует служения рук человеческих, как бы имеющий в чем-либо нужду, Сам давая всему жизнь и дыхание и все. От одной крови Он произвел весь род человеческий для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитанию, дабы они искали Бога, не ощутят ли Его и не найдут ли, хотя Он и недалеко от каждого из нас: ибо мы Им живем и движемся и существуем» (Деян. 17:24-28). Как видим, Эмпедокл продолжает традицию критики антропоморфизма в религии, идущую еще от Ксенофана Колофонского. При этом, как явствует из сказанного выше, у него есть и другие представители божественного, которых Гатри на основании содержания обеих поэм Эмпедокла сгруппировал в шесть категорий.

  1. Четыре первоэлемента.
  2. Любовь и вражда.
  3. Собственно боги, которые рождаются в результате комбинации элементов.
  4. Сфера.
  5. Только что указанный «Святой дух».
  6. Даймоны или души, павшие в тела и ставшие людьми.

Таково в общих чертах религиозно-философское учение Эмпедокла.

Послесловие

Итак, мы познакомились с философией Эмпедокла. Это был во многом новаторский мыслитель — именно он предположил, что скорость света хоть и очень высока, однако все же представляет собой конечную величину, что яростно отвергал Аристотель и многие после него, полагая, что скорость света бесконечна. Теперь мы знаем, что Аристотель ошибался. Именно Эмпедокл ввел в физику понятие «силы» — сугубо физической величины, управляющей материальными процессами путем притяжение и отталкивания, и нас не должно смущать, что силы он называл на психологический манер Любовью и Враждой и вообще почитал за богов. Именно Эмпедокл, как уже говорилось, ввел в физическую теорию принцип четырех элементов, что до этого предполагалось (у Пифагора), но эксплицитно и в качестве архэ никогда не выражалось.

Мы пытались изобразить Эмпедокла таким образом, чтобы устранить определенную мировоззренческую раздвоенность, представление о которой может возникнуть при поверхностном (да даже и вдумчивом) знакомстве с сочинениями философа.

Для устранения этой «двойственности» выдвигались самые различные гипотезы. Одни говорили, что Эмпедокл в результате разочарования в занятиях наукой поменял свое мировоззрение и бросился с головой в спасительную орфико-пифагорейскую теологию, другие — что наоборот, в определенный момент своей жизни, забросив мистицизм, обратился к чистой науке, третьи — что было два Эмпедокла, один — мистик, а другой — ученый, и они ненавидели друг друга. Более тонкие ученые, такие как Вернер Йегер, считали, что Эмпедокл — это не существовавший до тех пор «новый синтетический тип философской личности» (Theology). Лично мы в этом споре встаем на сторону замечательного исследователя Эрика Доддса. Вот что он пишет: «Эмпедокл представляет собой отнюдь не новый, а наоборот, очень древний тип личности — тип личности шамана, соединяющего в своей деятельности неразделимые в древности функции мага и натуралиста, поэта и философа, проповедника, целителя, посредника и советника в общественных делах. После Эмпедокла эти функции навсегда разделились» («Греки и иррациональное»). Что до самой мысли Эмпедокла, то Джонатан Барнс, называя его наряду с Анаксагором и Демокритом неоионийцем (то есть адептом чувственного восприятия, утверждающим равноправие и реальность материи), выделяет пять проблемных точек его взаимоотношения с мейнстримом тогдашней философии — элейской школой Парменида.

  1. Рождение как появление чего-то абсолютно не бывшего до этого — невозможно.
  2. Изменение существующих субстанций — возможно.
  3. Движение — возможно.
  4. Предполагается движущая причина, которая и есть причина изменений.
  5. Восстанавливается в правах эмпирическое наблюдение.

«Рождение и уничтожение, как они считали, с некоторыми значительными оговорками можно оставить в небытии элейской преисподней (Eleatic hell), — пишет Джонатан Барнс. В самом деле, они были удивительно небрежны в своем отношении к изменению (alteration). Однако в отношении движения они были непреклонны. Прощай, Элея, вещи могут двигаться. И они действительно двигаются».

Presocratic philosophers

Профессор Кэтрин Осборн из университета Восточной Англии на основе скрупулезного анализа текстологического материала первоисточников предложила несколько десятилетий назад версию, что две поэмы Эмпедокла — это сомнительный миф некоторых доксографов, а на самом деле «Эмпедокл написал одну поэму о природе, называемую некоторыми „Очищения“, которая предположительно состояла из трех книг и объемом была примерно в две тысячи строк» (Empedocles Recycled in: The Classical Quarterly, 37, № 1 (1987)). А раз так, то мы не только не имеем права разделять единое сложное мировоззрение философа на два более простых — научное и религиозное, но мы не можем даже прочитывать тексты Эмпедокла так, как мы это делали раньше, ведь если так называемые Очищения — это часть единой поэмы, то все религиозно-этические категории, которые в них содержатся, должны с неизбежностью быть перенесены на «материалистический» субстрат нарратива первой части.

Тогда мы уже не можем говорить, что, например, начало фазы распада единой Сферы и торжество Распри — это всего лишь следствие управляющей всем и вся космической Необходимости.

Теперь мы будем вынуждены сказать, что торжество Распри начинается потому, что даймоны совершают космическое преступление — кровопролитие, а раз так, то физическая область материи не имеет самостоятельного онтологического статуса и зависит от этических интенций населявших космическое пространство in illo tempore существ, то есть от воли даймонов.

«Необходимость остается, — пишет Осборн, — но моральный выбор также имеет значение, таким образом вопросы мотивации и ответственности становятся куда более важными, чем об этом говорит традиционная точка зрения».

Empedocles Recycled

К сожалению, в рамках данного ознакомительного очерка у нас не было возможности поговорить подробно обо всех точках зрения и способах интерпретации этого удивительного сицилийского мыслителя. Мы преследовали более скромную цель — дать общий абрис философии Эмпедокла и обозначить проблемные места, которые, возможно, в дальнейшем подвигнут читателя к самостоятельному поиску. В следующей статье мы поговорим о философе Анаксогоре из города Клазомены.