— Привет! Я Алекс, мы с другом приехали из России работать на Майка.
Две полячки за баром переглядываются.
— Так это ваша палатка стоит на заднем дворе?
— Ага. Майк обещал нам выделить комнату у себя, но вчера был уже не в том состоянии.
— Опять накидался, как скотина?
— Ну, слегка перебрал, с кем не бывает — ты, что ли, его жена?
— Он гей и живет с бойфрендом. А еще он алкоголик. Кофе?
— Да, спасибо.
— Ну, как вам в Исландии?
Я чищу зубы в туалете, завтракаю и выхожу: солнце свихнулось в голом небе, с рыбзавода сладковато несет морепродуктами, между заправкой и портом нашу палатку чуть не срывает штормовым ветром с океана. Заглядываю внутрь, бужу Артема:
— Чувак, кажется, мы влипли.
Мы познакомились с Майклом, когда работали барменами на Шпицбергене прошлой зимой. Коренастый сорокалетний американец с хорватскими корнями и замашками бутлегера преподавал английский в крошечной рыбацкой деревушке на северном краю Исландии и держал единственную на 200 км кафеху, в которой и предложил нам место. В рамках профдеформации за баром довольно быстро привыкаешь фильтровать пустую болтовню перебравших гостей: «ты нормальный пацан, вот моя визитка, обращайся, если что» — на поверку все они мелят вздор, которого и не вспомнят следующим утром — и это нормально. Но Майк оказался исключением. Нам особо нечего было терять, и в середине июля мы махнули в Рейкьявик.
Нужная нам деревня находилась на северо-востоке страны, в максимально удаленной от столицы точке острова. Билет на автобус стоил столько же, сколько мы потратили на весь авиаперелет, поэтому решено было тряхнуть стариной и двинуть стопом.
С помощью Airbnb мы заночевали в паршивой комнатушке типичного евромаргинала на пособии: он без конца курил за компом между наших спальников под техношлягеры 80-х, а вода в душе открывалась разводным ключом.
Рейкьявик оставляет впечатление колониального городка с тоской по Большой земле, запоздало подстраивающегося под реалии глобализации и внезапный туристический бум. То же применимо к стране в целом: некогда гордую державу, лишенную к нулевым поддержки США, в 2008 году привели на порог экономического краха ее собственные банкиры: курс кроны упал так, что вся импортная продукция попросту исчезла с полок магазинов, и на ее месте, как в рассказах наших родителей, сиротливо стояли исключительно товары местного производства. Например, skyr — странный аналог нежирного йогурта, рецептуру которого исландцы держат в строгом секрете. Банками этого самого скира они в едином порыве гражданского неповиновения и закидывали здание парламента до тех пор, пока в конституцию не были внесены необходимые изменения и положение дел не выровнялось до приемлемого. После этого Исландия перешла из ранга неподъемно дорогих для путешествия стран в разряд просто очень дорогих, и вслед за Уолтером Митти сюда ожидаемо хлынул поток голодных до вулканов и магнитиков туристов.
Утром мы вышли на трассу, колоссальным кольцом тянущуюся по периметру всего острова — добротнейшую магистраль, с полным, впрочем, отсутствием предупредительных знаков о резких поворотах на горных перевалах и смехотворными однополосными мостами, на подъезде к которым в постоянном тумане остается только надеяться, что с той стороны не движется встречный автомобиль или заплутавшее стадо овец.
Тем не менее Исландия — с этими обалденными серпантинами, стремительно спускающимися к побережью, петляющим вдоль бесконечных шхер, карабкающихся на неприступные Западные фьорды, чтобы снова выпрямиться ближе к Югу — создана для путешествия на машине, и в частности — автостопа.
Из всех стран, где мне довелось испытать этот стихийный метод перемещения, здесь это до смешного безопасно и элементарно: двое пацанов не самого презентабельного вида с огромными рюкзаками — мы ни разу не стояли на одном месте дольше пары часов, а среднее время ожидания попутки и вовсе стремится к двадцати минутам. Дорожное движение сложно назвать оживленным, а народ фермеров и рыбаков по натуре застенчив, но на этих пустынных просторах привык относиться к случайному встречному с участием и всегда рад помочь. Ограничения в плане установки палатки минимальны и за немногочисленностью полиции носят скорее формальный характер: без ощутимых препятствий мы ночевали и под крылом разбитого американского самолета (коих со времен холодной войны от присутствия миротворческих сил США здесь осталось немало), и прямо у трассы, а один раз даже развели костерок из прибитых волнами к побережью поленьев.
Знак у высокогорного сероводородного источника не запрещает плавания, а только уведомляет, что возможный риск химического ожога ложится на совесть непосредственно самого купальщика.
Наибольшую опасность здесь представляет собственная неосторожность человека. Ну, и дикие птицы, в период гнездования особо ревностно защищающие свое потомство. От последнего помогает поднятый над головой камешек: пернатые всегда атакуют наивысшую точку намеченной цели. С первым посложнее.
Здесь, на полпути к Америке, двенадцать веков назад обосновались изгнанные с материка новым королем норвежские переселенцы: предпочтя синицу в руке журавлю за океаном, они остановились на этой суровой terra incognita, не осилив дальнейшего плавания в поисках Нового Света. Сами исландцы, впрочем, свято верят, что первенство в открытии Америки принадлежит их соотечественнику Лейфуру Эрикссону, согласно сагам предпринявшему неоднозначную морскую экспедицию к ее берегам за пять веков до Колумба.
Исландия расположена ровно на стыке тектонических плит: разлом между Евразийским и Северо-Американским континентами идет через весь остров, наглядно иллюстрируя причины нестабильной сейсмической обстановки и феноменальной концентрации дремлющих вулканов.
На всем протяжении расселины два материка фактически разделяет один шаг. Впадина на дне ледникового озера Тингвадлаватн используется для дайвинга в режиме эффектнейшего туристического аттракциона: расставив руки в ее холодной глубине, можно прикоснуться к стенам обоих литосферных гигантов.
Разлом этот продолжается и в национальной культуре: уже не Европа, но еще не Америка. Одноэтажная Исландия — это россыпь пасторальных моногородов, опоясанных расходящимися кольцами уединенных ферм на периферии. Отличаясь разве что степенью топонимического косноязычия, более всего они напоминают нечто среднее между голливудским Диким Западом, райцентром российской глубинки и тихой скандинавской провинцией. Типовой инфраструктурный минимум дополняют две-три опрятные, но бесприметные улочки, жизнь которых крутится вокруг одного-единственного градообразующего предприятия: алюминиевой фабрики, скотобойни или — как в случае с нашей деревней — рыбзавода. За пять неторопливых дней пути мы привыкли к скучающей прелести этой дремотной глуши, но наше будущее пристанище являло собой абсолютную квинтэссенцию всего исландского захолустья.
Взгляду решительно не за что было зацепиться: в отсутствие растительности и оставшихся позади грандиозных горных массивов близорукая линия горизонта лестницей Пенроуза сливалась с бедной пастелью неба над заливом и становилась единственной композиционной доминантой ландшафта. Мы будто дошли до края карты.
Пара нескладных улиц сходится у автоматической бензоколонки напротив супермаркета, на пустыре за почтамтом ветер треплет школьный флагшток. Белеющая на окраине церковь закрыта с тех пор, как лесбиянка-священница — с шевелюрой Джэнис Джоплин и в таких же очках — переквалифицировалась в ведьмы.
Мы разместились в одной из комнат на втором этаже особнячка нашего работодателя. Свой дом Майк оборудовал на манер интернациональной рабочей коммуны: в соседней комнате жил латыш-повар, через коридор — официант из Голландии, а диван в гостиной постоянно был занят каким-нибудь проезжим работником — чаще всего там оставался чех, помогавший с ремонтом нашей забегаловки. Личные апартаменты хозяин дома делил со своим 27-летним бойфрендом из Эстонии: исландцы известны своей толерантностью в вопросах личной жизни, и ярчайшим тому примером служит один из первых же однополых браков, заключенный самой премьер-министром страны вскоре после их легализации в 2010-м. С бойфрендом мы пересекались редко:он работал в ночную смену на рыбзаводе, во многом определявшем жизнь 350 жителей деревушки.
В первую же ночь после приезда мы застали шефа в разгар вечеринки. Тогда на радостях («Русские приехали!») он заснул лицом в барную стойку — именно в таком состоянии мы будем наблюдать его почти каждый вечер. Бормоча проклятия, после очередного just one more last shot он сползал на пол, теряя контроль над 90 кг своего полуживого веса, которые мы по очереди транспортировали до дома после закрытия, предварительно разогнав из бара его друзей — то есть полдеревни плюс экипаж зашвартованного в порту судна.
В деликатном процессе выпроваживания засидевшихся гуляк нам помогал единственный в округе полицейский — раскормленный нашими же ланчами, безоружный (исландская полиция не носит огнестрела), он вечно выглядел утомленным бременем возложенных на него полномочий.
Однажды я поинтересовался у стража порядка, какое происшествие он назвал бы самым значительным за время своей работы здесь. После некоторого размышления он вспомнил, как однажды разнимал двух соседей, не поделивших последнюю банку коктейльного соуса в магазине.
Непостижимо было одно: как наш босс каждое утро оживал после ночных возлияний. В шесть он уже был на ногах и после нескольких чашек двойного эспрессо вел уроки английского в местной школе. В десять залетал в бар, где мы убирали следы вчерашней вакханалии: напевая Джона Денвера, с сигаретой в зубах этот взбалмошный хорват раздавал указания и готовил ланч для работников рыбзавода и окрестных фермеров, беззлобно понося и тех и других на чем свет стоит.
Сам себя он любил сравнивать с усатым шефом из русского сериала «Кухня», незнамо как и где ему попавшегося — иногда нам действительно начинало казаться, что мы попали в один из этих сериалов, где сюжет крутится вокруг эдакого Чарли Шина и Дилана Морана в одном флаконе.
Его любимыми выражениями были “shitload”, “nigga” и “retard”:
— Mike, do we still have some of this whiskey by any chance?
— Hell no you stupid dumbass nigga, I’ve drank it all, but we’ve still got a shitload of another one in the basement. Wake up this lazy polish retard by the way when you’ll go there. Davay-davay!
За еду и ночлег на цокольном этаже польский студент-театрал занимался мытьем посуды у нас на кухне: намыливая тарелки, он декламировал стихи на родном языке Артему, который, к своему удивлению, обнаружил в себе задатки повара и занял позицию у плиты. Я стоял за барной стойкой и отражал набеги гренландцев с рыбацких судов, которые выгружали улов на заводе и меняли его часть на пиво в нашем образцовом портовом кабаке: 90 кг тунца = кега пива и кастрюля бараньего рагу, подкрепившись которым захмелевшие эскимосы подолгу резались в игровые автоматы у туалета.
Таковое разделение труда было, конечно, чистой формальностью: за дежурным “So now I want you guys to…” могли последовать самые невообразимые распоряжения. Предпринимательский талант нашего начальника командировал нас то прополоть грядки в теплице его школьной коллеги, то помочь с переездом почтальону, а то и отвезти на ремонт в Рейкьявик его раздолбанный китайский джип, на котором мы рассекали в округе по выходным — полный привод был очень кстати на проселочных дорогах, изобилующих переправами вброд.
Так или иначе, этот великий комбинатор исправно нам платил и даже обижался, когда мы звали его «босс», поясняя, что каждый из нас такой же босс ему, как и он — нам. Однажды вечером он спросил, умеем ли мы править лошадьми. «Завтра мы едем ловить овец, пацаны», — ухмыльнулся он в ответ на наши недоуменные физиономии.
Однажды, роясь в складской морозилке в поисках картошки фри, я на ощупь извлек из ее недр что-то твердое и, в подвальных потемках врубив вспышку на телефоне, от неожиданности уронил разрубленную пополам овечью голову на спальник нашего посудомойщика.
За слоем вакуумированных китовьих стейков морозилка под завязку набита этим местным деликатесом. Стереотипы не врут: каждый исландец в детстве помогал дедушке на ферме, и разведение овец остается неотъемлемой частью национальной культуры. Здешняя порода генетически древнее и чище материковой: за счет многовековой островной изоляции все скрещивания и мутации обошли ее стороной. В течение всего сезона стада пасутся на полной воле сами по себе, их бесчисленность и темпы размножения с лихвой перекрывают статистический процент потерь от немногочисленных хищников и каждодневных дорожно-транспортных происшествий.
Европейские туристы уплетают жирную баранину с особым восторгом: в постглютеновый период эта старорежимная экоманера входит в согласие с новейшей гастрономической модой на употребление исключительно дичи, выросшей за пределом аграрного конвейера. Ближе к осени фермеры со всего региона снаряжают колоссальные многодневные вылазки в горы верхом для отлова и дальнейшей сортировки собственных отар. На помощь на этом этапе к ним со всей страны стягивается их родня, друзья и соседи.
Это — праздник семейной сплоченности, под занавес которого хозяева дома устраивают добрую пирушку: дымный запах бордового мяса запеченной по традиции самой старой овцы несколько дней кряду будет висеть в переполненных гостиных по всему острову.
А пока флегматичные реднеки в овечьих же свитерах учат нас тонкостям своего дела,животных небольшими порциями запускают в центр загона, выстроенного по принципу лабиринта. Там, выхватив из копошащейся массы шерсти первые попавшиеся рога, будто специально предусмотренные для этого природой, овец зажимают между ног и в соответствии с биркой на ухе растаскивают по отсекам.
Оседлав таким образом очередной комок живой пряжи, я оглядываюсь по сторонам: все лица вокруг знакомы мне по бару: в будние дни фермеры кормят своих многочисленных белобрысых отпрысков нашими пиццами и бургерами, а вот этот раскрасневшийся пыхтящий мужик с крепкой крестьянской шеей на прошлой неделе рассказывал мне за баром, что в понедельник уезжает на заработки в Норвегию. Он обещает уехать уже не первый месяц, но каждый вечер кемарит за нашей стойкой над очередной кружкой давно выдохшейся разливухи. Проезжие немецкие пенсионеры за столиком в углу с опаской поглядывают на его широкую спину в засаленном свитере. После очередного всхрапа он с грохотом валится со стула, а я прикидываю, как бы сподручнее выставить его за дверь.
Майк останавливает меня: вместе мы кое-как укладываем неподъемную тушу поперек дивана и закуриваем на крыльце.
Там босс рассказывает, что года три назад этот молодчик регулярно ездил работать плотником в Австралию и однажды привез оттуда в родную деревню красотку-жену. Через некоторое время та от скуки клинически помешалась на спорте: ее забрали, когда зимой она вышла на утреннюю пробежку по заснеженной улице совершенно голой.
Докурив, я рассчитываю немцев. «Норге, Норррге», — рычит позади меня этот бедняга жующему кусок маргариты глухонемому рабочему рыбзавода.
Исполинское здание завода громоздится в тупике у порта прямо напротив нашего бара. Его массивные белые корпуса притягивают сезонных работников со всей Восточной Европы — летом даже кемпинг трансформируется в один большой рабочий лагерь вавилонского толка; переругиваясь на милом уху околославянском эсперанто, они одалживают друг у друга палатки и охотятся за внеурочными сменами. Эта метропия захватывает всю страну.
Фантастические по европейским меркам зарплаты на рынке неквалифицированного труда делают Исландию меккой для мигрантов всех мастей: отпахав здесь каких-нибудь три месяца, они могут позволить себе безбедное существование в течение всего оставшегося года в родной Польше, Прибалтике или Чехии.
Особенно много именно поляков: в некоторых городах встречаются даже магазины с польскими вывесками, а в придорожном кафе редко найдешь больше одного местного сотрудника — ввиду сомасштабности цен коренное население не слишком претендует на низшие сферы труда, и их собственный уровень жизни на деле немногим выше среднероссийского. Нашей легендой было якобы эстонское происхождение, а Майк был в ладах с районной администрацией, однако пару раз и нам, как заправским гастарбайтерам, приходилось драпать от проверки через окна на кухне, на ходу стягивая футболки с лейблом бара.
К октябрю большая часть приезжих рассасывается, а туристы все реже соблазняются распродажами авиабилетов. После завтрака мы закрываем бар на дневную сиесту до вечера, я брожу через эту утопию уставшего мимо ветхих калиток и обшарпанных шлакобетонных домишек и считаю батуты: во дворе каждого второго зачем-то пустует эта странная конструкция, купленная по акции ради одноразовой забавы.
Глядя на это унылое торжество масс-маркета, я вдруг с теплой тоской вспоминаю Российскую Дачу с ее бесконечной изобретательностью в переосмыслении привычных предметов обихода: наперекор всякому hygge куски рекламных баннеров приспособлены под забор, а утащенный с завода станок перекачивает воду с соседской канавы на полив огорода.
Этой материальной рефлексии, подчиняющей окружающее пространство своевольной фантазии местечковых выдумщиков, здесь моему глазу не хватает не меньше, чем деревьев.
Я слышал, что пока не найдешь своего призвания, в любом, пусть даже и более странном райском уголке, будешь только бесконечно маяться на поганой иммигрантской работе. Ладно, резюме всегда было моим любимым жанром. На пункте «опыт работы за последние 5 лет» меня обычно разбирает макабрический смех.
Стерва в будке погранконтроля Домодедово долго вертит в пухлых пальцах мой потрепанный загран. Тычет наманикюренным ногтем в мою пятилетней давности фотку: «Это не вы!»
Милая, ты даже не представляешь, насколько.
