«На „разделочном“ столе все одинаковы». Военный фельдшер — о вскрытиях, всеобщем равенстве и запахе смерти
Михаил недолго думал над выбором профессии: он решил пойти по стопам родных и стал военным фельдшером. Ему приходилось работать в полевых условиях, принимать решения в экстренных ситуациях, заниматься опознанием тел и вскрытиями. Анне Кучер Михаил рассказал о смерти откровенно и в деталях: о том, что самое трудное в работе с трупами, где они хранятся в морге, чем опасно гниющее тело и как он удостоверился, что все люди — равны.
Всё пошло из семьи: отец был сотрудником уголовного розыска, мать работала медсестрой, крестный — судмедэкспертом. Профессия, можно сказать, сама меня выбрала. Вдобавок ко всему шла война, и я активно принимал в ней участие. Были случаи, когда бойцы погибали по неизвестным причинам без каких-то видимых внешних повреждений, и установить причину смерти можно было только после вскрытия. Это и подтолкнуло меня профессионально заниматься вскрытием людей.
Во время активных боевых действий я как фельдшер своего подразделения часто был в морге на опознании вместе с родителями погибших. Вначале, конечно, было сложно, но к такой работе быстро привыкаешь. Ребята, правда, рассказывали, что некоторым сотрудникам тяжело работать с трупами друзей и родственников.
На опознании страшно было смотреть в глаза родителям погибших бойцов. Я тот самый человек, который должен был оказаться рядом и спасти их сына или же попытаться довести бойца до больницы, но далеко не всегда это удается.
Родители, особенно мамы, не плачут — они стонут. Это стон из глубины души. На опознании они отказываются верить, что их сын погиб. Особенно часто это проявляется в тех случаях, когда боец умер от попадания осколка или пули в голову, в лицо.
Мамы тогда начинают искать родинки на теле, сравнивать, плакать. Они пытаются увидеть в твоем взгляде хоть долю поддержки в том, что она права и это не ее ребенок лежит сейчас мертвым. Но в твоих глазах она находит только стыд, возможно, даже некоторое безразличие… и немного спокойствия. На его месте мог быть я, но и это не самое страшное. Страшнее то, что на месте его родителей могли быть мои.
В эти минуты ты пропускаешь сотни кадров, сотни воспоминаний через себя, ты чувствуешь стыд и жалость, усталость и безразличие. Ты будто находишься чуть в стороне в этот момент. Но если ты вдруг поймал взгляд мамы, сестры или жены, на тебя могут посыпаться проклятия, бывает, бросаются с кулаками. Тут ты и приходишь в себя.
Тяжелее всего работать с теми, кто несколько суток пролежал летом в запертой квартире. Тело тогда находится в одной из самых грязных своих «стадий». Воздух в таких квартирах ядовитый, в прямом смысле этого слова. Кроме того, такие трупы могут просто взрываться.
Знаю случай, когда санитары поднимали такой труп за руки и ноги, чтобы закинуть на каталку. Так вот, руки оторвались, и труп упал на плитку, брызнув в разные стороны, как маленький прозрачный пакет, наполненный водой.
И запах… он настолько едкий и тошнотворный, что даже опытные врачи зачастую выходят из помещения.
С такой работой я стал более уверенным, решительным, в чем-то — более аккуратным. Самое страшное — это подхватить гепатит, туберкулёз и т. п. Пришло осознание, что все на самом деле равны.
Наше общество разнообразное: есть бедные и богатые, худые и толстые и т. д. Но на «разделочном» столе все одинаковы, все — «клиенты».
Учитывая то, что холодильники для трупов уже давным-давно не работают, эти самые “клиенты” лежат штабелями на полу и ждут своего часа. Лежат все вместе, богатые рядом с бедными, на одном полу, в одном углу.
Смерть есть смерть, как бы героически ее не изображали в фильмах, рассказах или на картинах. И неважно, погиб ли человек от болезни, наркотиков, пули или еще чего. Она всё равно ужасная, она не может быть красивой, как думают многие люди, планирующие суицид. Их тоже потом находят в собственных испражнениях и даже в сперме. В смерти нет никакой романтики.