Зачем нужны публичные городские пространства и какими они должны быть
Мы — это то, что мы едим, над чем мы смеемся и плачем, во что одеваемся и что слушаем. А еще мы — это то, где мы проводим свободное время вместе с другими людьми. Публичные пространства могут объединять общество или разъединять его, затягивать в прошлое или выталкивать в будущее. Ольга Тараканова на примере столичных парков рассуждает о том, как изменения общественных пространств становятся трансформацией коллективной исторической памяти и политическим инструментом, влияя на восприятие одними группами людей других групп, часто совершенно не похожих.
«Центр Москвы, где квартируются „мерседесы“, надо перестроить, а брежневские лавочки оставить там, где всё еще гнездятся владельцы „жигулей“» — так культуролог Михаил Ямпольский суммирует программу реконструкции общественных пространств в Москве.
Но вот я выхожу из метро, и за пять минут своей прогулки до ВДНХ успеваю шарахнуться от любвеобильного Чебурашки — ростовой куклы с рекламой детского парка, от смущенного парня с флаерами парка «Виртуалити», а также от пожилого мужчины в военной форме — он кричит, что евреи захватили Россию. Кажется, пространство «для мерседесов» и для представителей нового среднего класса должно выглядеть как-то иначе.
«Преобразование московского вавилонского хаоса в „культурную“ псевдоевропейскую однородную среду», создание единой городской эстетики — вот что лежит в основе образцовых проектов московского урбанистического бума.
Но ВДНХ работает по иным принципам.
Сразу не поймешь — они то ли хаотические, то ли демократические в первичном понимании этого слова: здесь посетители Парка Горького смешиваются с жителями окраин.
«Фестиваль „Круг света“, концерты инди-музыкантов на крыше павильона „Рабочий и колхозница“, прошлогодний фестиваль „Вдохновение“», — моя собеседница Татьяна перечисляет события, которые раз за разом возвращают ее с мужем на ВДНХ, несмотря на сохраняющийся здесь «флер шашлычной» и легкое ощущение небезопасности по вечерам. Надя, с которой я говорю следующей, называет те же ивенты и добавляет лекции об истории архитектуры — ее привлекает советское архитектурное наследие в масштабах, которых не встретишь в других городских пространствах. За время нашего разговора в динамиках группа Arctic Monkeys успевает смениться «Лучшим городом земли» за авторством Магомаева, а потом реклама немецкого спектакля — рекламой белорусской промышленности.
Происходит всё это рядом с Армянским павильоном. Здесь несколько дней назад мне самой пришлось — из-за ливня — предпочесть ужин в огромном ресторане свадебного типа «Арарат» open air-показу фильма Кирилла Серебренникова «Лето». До того я успела оценить экспозицию «Макет Москвы», которая оказалась завораживающей, заставив искать на огромном, в пару десятков квадратных метров, поле знакомые здания.
Пять лет назад выставку вернули в городскую собственность и заменили большинство торговых точек бывшей ВВЦ на образовательные и музейные инициативы, превратив ее в одно из главных публичных пространств города наряду с Парком Горького и «Зарядьем».
Рассматривая эти три пространства, можно убедиться, что они не только разнесены географически — у них различная идентичность, которая по-разному влияет на посетителей.
Парк Горького был реконструирован в 2011–2012 годах по проекту только созданного тогда агентства основателя «Афиши» Ильи Осколкова-Ценципера. Под руководством Сергея Капкова он быстро превратился в символ московской хипстер-культуры. А в 2016-м Ценципер вместе с бывшим главредом журнала Юрием Сапрыкиным разработал и первую версию концепции для ВДНХ. К этому времени Парк Горького окончательно подтвердил свой «интеллектуальный» имидж. Переезд музея «Гараж» из Бахметьевского автобусного гаража завершил этот процесс, а объединенная зона от «Стрелки» на Красном Октябре до ландшафтного парка на Воробьевых горах стала идеальной моделью всего московского центра.
Вот как Ямпольский описывает сущность Парка Горького:
«Джогинг, йога, роликовые коньки, рестораны и музей современного искусства были сплавлены в единое целое, мгновенно полюбившееся среднему классу».
Центральными характеристиками здесь становятся потоковость и театральность. Находясь в постоянном движении от веранды приятного кафе или лужайки для пикника к лекторию или открытому кинотеатру, представители среднего класса предъявляют другим таким же свой стиль жизни. Так они отделяют себя от обитателей городских окраин.
В основе классового разделения оказывается привычка к потреблению сконцентрированной в подобных пространствах культуры — от эстетичного стритфуда до совриска.
В тенденцию «окультуривания» Москвы Ямпольский вписывает и программу «Моя улица», и попытку сконструировать культурное пространство вокруг Курского вокзала с центрами притяжения в виде Artplay, «Винзавода» и «Гоголь-центра», и реорганизацию театров в почти круглосуточно открытые культурные центры (кроме «Гоголь-центра» такая трансформация произошла с электротеатром «Станиславский», с Центром им. Вс. Мейерхольда).
Отдельным случаем становится «Зарядье», построенное в 2017 году по проекту модного американского бюро Diller Scofidio + Renfro. В центре оказывается сюжет об украденных в день открытия редких саженцах. Ямпольский анализирует реакцию прессы и утверждает, что в понимании жителей парка культуры такие «элегантные» пространства «необходимо защищать от агрессивных варваров, ничего не понимающих в эстетической гармонии».
У «Зарядья» пока не сложилось такой четкой идентичности, как у Парка Горького. Афиша мероприятий располагает к интерпретации нового парка как пространства нейтрального, в котором главную роль играют разговоры об экологии и географии.
Но и лаборатории ландшафтного дизайна, и лекции по генетике — всё это вписывается в концепцию элегантно-элитарного западного лайфстайла.
На всём этом фоне сперва поражает, что ВДНХ ни разу не всплывает в эссе Ямпольского, написанного на рубеже 2017 и 2018 годов — в период, когда реконструкция выставки шла уже полным ходом. Но, возможно, это закономерно.
Первым объяснением служит разнообразие культурных активностей, происходящих на ВДНХ.
Ультрапатриотическая «Россия — моя история» или народный «Москвариум» выбиваются из представлений о постхипстерском образе жизни не меньше, чем ресторан «Арарат» и кафе «Дружба».
Последние объекты, правда, можно списать на реликты советского времени и девяностых. Но ВДНХ и сейчас растет в разных направлениях. К концу года, например, в глубине выставки должен появиться сделанный по современным канонам ландшафтного дизайна парк. Его концепцию разработал автор потоковых променадов Ниццы Мишель Пена. Но тогда же запустится и богатый парк развлечений, за технологии которого, от чистой механики до виртуальной и дополненной реальности, отвечают подрядчики французского Диснейленда.
Такая разноформатность выставки, с одной стороны, удивляет, с другой — кажется предельно логичной. ВДНХ задумывалась в 1930-х годах как строгий монолитный комплекс, явно подчиненный репрезентации властной идеологии. Несмотря на политическую кампанию против генплана Олтаржевского, который чересчур долгое время провел в Америке (а закончил жизнь в Воркуте), реорганизаторы сохранили осевую структуру выставки. Вокруг Центральной аллеи располагалась площадь Колхозов с павильонами республик СССР и областей РСФСР, затем площадь Механизации с отраслевыми павильонами, а на Прудовой площади была устроена зона отдыха.
Если следовать логике рассмотрения ВДНХ как страны в миниатюре, то максимально честным высказыванием о современной российской ситуации будет как раз сосуществование, подчас конфликтное и травматичное, полярных культурных пространств.
Отдельное значение тогда приобретает не просто не стертое, но отчетливо экспонированное советское прошлое. Входящего на выставку встречает отреставрированная, блестящая надпись «Союз советских социалистических республик» на Центральном павильоне. В соцсетях работает организованный дирекцией выставки флешмоб #мояВДНХ, где люди в основном делятся ностальгическими воспоминаниями о «счастливом детстве». Телерепортажи о реконструкции стабильно заканчиваются акцентом на возвращение потребного вида изуродованному девяностыми памятнику великой страны.
Именно это присутствие советского представляется вторым объяснением невписанности ВДНХ в «парк культуры» Ямпольского. Здесь постоянно происходит предъявление реликтов этого «социалистического опыта и многолетнего торжества безраздельного солдафонского единства» опыта — для одних ностальгическое, для других посттравматическое.
Однако на советский пласт ВДНХ можно взглянуть и иначе — из перспективы последних культурных трендов.
Движение за создание рекреационных пространств в городской среде было начато на рубеже XX века американским ландшафтным архитектором Фредериком Луи Олмстедом. Сегодня оно связано с преобразованием мрачных пространств в модные и экологичные парки.
Новые ландшафты возникают на месте свалок и заброшенных территорий (грандиозные Freshkills и High Line в Нью-Йорке, Westergasfabriek в Амстердаме), на месте бывших индустриальных пространств. Так стирается память о количестве производимых цивилизацией отходов или об эпохе индустриального труда.
Наиболее прогрессивные исследователи и архитекторы выступают против такой борьбы с исторической памятью. Архитекторка Элисон Хирш утверждает необходимость «глубинного описания», «экскавации» как основы дизайнерской практики.
В качестве примера она приводит парк Duisburg-Nord, возникший на месте сталелитейного завода в Рурской долине. Левый интеллектуал-географ, лауреат премии Вотрена Люда — географического аналога Нобелевки, Дэвид Харви в провокативном выступлении на одном из крупных архитекторских конгрессов рассказывал, как его визит в Дуйсбург наложился на воспоминания о посещении огромных китайских фабрик:
«Превращение старого завода в прекрасный парк или развлекательную площадку — одно дело, но потом я подумал: а перестали ли мы использовать железо и сталь? <…> Увидев 16-летних китайских девушек за работой, которая оценивается в 15 долларов за месяц, понимаешь, что <…> есть некоторая привилегированность, которая позволяет пространствам развитого капитализма компенсировать производственные травмы прошлого».
Хирш утверждает, что введенные в архитектуру Дуйсбурга реликты производственных объектов превращаются в эстетический фетиш, не вызывая никаких политических ассоциаций или дискуссий. Но руины возбуждают воображение и заставляют сочинять истории о прошлом. Это было замечено еще романтиками, которые сделали разрушенные (а часто и построенные сразу в этом ветхом виде) сооружения центральным мотивом своих парков. Хирш выступает за сознательную работу с исторической травмой: Дуйсбург для нее неотделим от воспоминаний о связи сталелитейной индустрии с нацистским режимом.
Она настаивает на развитии потенциала парков как публичной сферы — или, выражаясь словами географа и урбаниста Эша Амина, сферы «банальной трансгрессии».
Эту сферу составляют офисы, школы, спортивные клубы, культурные центры, парки — любые пространства, в которых может происходить «столкновение людей с разных социальных уровней». Но такое, которое «позволяет не рассматривать незнакомца как врага, а вступать с ним в контакт, создавать новые связи».
Здесь как раз и вспоминается описанная выше разноформатность активностей на ВДНХ, которая ведет и к разнообразию социального состава посетителей. В отличие от Парка Горького, здесь одинаково себя чувствуют и молодые семьи с запросом на простые радости вроде мороженого и аттракционов, и статусные интеллектуалы, и люди, ностальгирующие по счастливому советскому детству.
Не то чтобы такой контакт не возникает в других местах. Как минимум одно пространство постоянного размытия социальных границ очевидно — это, конечно, метро. Если же говорить именно о культурных центрах, то первым вспоминается реконструированный ЗИЛ. Концепцию для него, кстати, разрабатывало российско-британское бюро Bardakhanova Champkins architects, на ВДНХ ответственное за похожий по духу Парк знаний.
В ЗИЛе я лично пару раз становилась свидетельницей совершенно уникального зрелища. Бабушки и дедушки, забиравшие внуков с танцевальных секций, неожиданно и как-то даже незаметно смешивались с толпой современных хореографов и танц-драматургов. И, полтора часа сидя в Зале-конструкторе, блаженно причащались к посттанцевальному искусству или реконструкциям постановок Айседоры Дункан.
Впрочем, такие случаи редки. Постоянно контакт разноформатных групп происходит в ЗИЛе разве что в гардеробе. Но там, как и в метро, взгляд горожанина замыливается.
В остальном же закрытое и разделенное на изолированные сектора пространство не позволяет сформироваться потоку людей, которые готовы обнаруживать новые места и пересматривать свои представления о культуре.
ВДНХ же со своей огромной — в три сотни гектаров — площадью, по которой хаотично (не в пример строгой сталинской планировке!) разбросаны объекты от Макета Москвы до Зеленого театра, создает идеальные условия для диссенсуса. О нем как об идеальном политическом проекте пишет французский философ Жак Рансьер.
Для Рансьера лучшим примером преодоления стереотипов о связи социального статуса и способа чувствования мира становится дневник рабочего из Франции XIX века. Он обнаружил там философские рассуждения о красоте и каком-то глубинном значении неба, которые тогда казались уделом литераторов и академиков.
Одним из важнейших инструментов для сознательного, а не спонтанного перераспределения соотношений между типом потребляемой культуры и социальным положением человека Рансьеру представляется искусство, и в особенности — театр. Амин также рассуждает о потенциале театральных площадок-форумов для создания возможности наиболее продуктивного и наименее травматичного контакта разных групп.
Правда, Рансьер под театром подразумевает конвенциональное зрелище с разделением на сцену и зал. Зритель там не включается в активную коммуникацию с актерами, а сам по себе ищет новые смыслы и чувства. Амин же пишет о театре угнетенных Аугусто Боаля, в котором профессиональные артисты направляют зрителей в разыгрывании и решении социальных конфликтов.
Трейлер спектакля Situation rooms группы Rimini Protokoll, который играют на ВДНХ
Еще более показательными эти рассуждения делает то, что на ВДНХ именно театр оказывается местом наиболее тесного взаимодействия самых разных типов культуры. В программе фестиваля «Вдохновение» этого года объединены документальный спектакль Situation Rooms немецкой группы Rimini Protokoll, посвященный современной индустрии войны, и почти цирковые «шоу на воде» компаний Les Plasticiens Volants и Générik Vapeur, помпезные концерты «Наше всё…» и милый «театр зрителя» Ксении Перетрухиной.
«Велосипед, музей и сталинская девушка с веслом на берегу пруда, утратившая всякое историческое значение, становятся явлениями совершенно одного толка», — финальный диагноз «бессодержательной фантасмагории», который Ямпольский ставит «парку культуры», пока не кажется верным для ВДНХ.
Выставка поляризована настолько, что провоцирует скорее культурный шок, совмещенный с ощущением правдивой репрезентации современной российской культуры. Впрочем, она же служит и ее переустройству: аудитория фильма «Лето» обнаруживает себя в ресторане «Арарат», а любители советской архитектуры — во французском парке Мишеля Пена или на спектакле немецких документалистов.