Осторожно, двери закрываются. Время, рутина и психика на самоизоляции глазами писателей
Из-за пандемии мы побывали на репетиции конца света: никому и в голову не могло прийти, что на нашем веку случится массовая самоизоляция — и этот опыт нам только предстоит осмыслить. Кто может помочь в этом деле? Писатели с тюремным прошлым — кому как не им знать, что такое настоящие ограничения и одиночество. Изучаем, что происходит со временем, рутиной, соседями и нашей психикой в изоляции (увы, эти знания все еще могут нам пригодиться).
Если бросить беглый взгляд на весну-2020, сразу накатывает дремота: дни с марта до мая сливаются в единый бесформенный ком. И все крупные события того периода не могут разорвать эту плотную темную завесу. Нам трудно восстановить собственные ощущения и эмоции, которые мы испытывали всего полгода назад. Но если возникают сложности с рефлексией, можно обратиться к чужому опыту — и посмотреть, как изоляция меняет привычки, взгляды и жизненный уклад.
Расписание в изоляции
Интересный факт: сама по себе рутина — это хорошо. Так, существует положительная корреляция между расписанием, «хронометрированным» днем и ощущением осмысленной жизни.
Скорее всего, дела из списка задач помогают нам достигать поставленных целей, а последние — часть нас самих, потому рутина — это способ присутствовать в собственной жизни.
Оказавшись взаперти, человек «выпадает» из привычного уклада: ни тебе невкусного обеда в столовой, ни прогулки в магазин за косметикой. Только нормальный защитный механизм — отрицание, злость, торг и далее по списку.
Взамен тюрьма (и в меньшей степени — самоизоляция) навязывает узнику свою волю и график. Отсюда и художественные описания заключения:
«…жизнь однообразная, как водяная капель в хмурый, осенний день» (Ф. М. Достоевский, «Записки из мертвого дома»);
«Мои органы чувств устали. Глаза — от однообразия цветов, от бесконечных комбинаций серого, желтого и зеленого (все мутные, неяркие, вызывающие ощущения тревоги и неуюта). Язык — от одних и тех же сочетаний вкуса чая, хлеба и сигарет. Еда превратилась в унылую обязанность. Я жевал, механически перемалывая пищу, и глотал ее, как лекарство» (А. Рубанов, «Сажайте, и вырастет»).
Выбор решений в таких условиях крайне ограничен — пенитенциарное учреждение не предполагает никакой автономии. Постепенно происходит институционализация — человек привыкает к новым условиям.
Поэтому популярный в период самоизоляции совет логичен и верен: установите распорядок дня. Если сломаны все привычные маршруты — нужно проложить новые. Только так можно по-настоящему вернуться в собственную жизнь.
Которая, кстати, с этого момента становится чудовищно медленной.
Время в изоляции
У нас есть секундомер, часы и календарь, чтобы управлять собственной жизнью, но чувство времени зависит как от эмоций, так и от когнитивного восприятия. Ожидание боли или поезда — два разных ожидания. Двадцать минут до церемонии не то же самое, что двадцать минут до казни. Скучно — и стрелки часов движутся медленно, весело — они ускоряются.
Существует две когнитивные модели оценки времени: ретроспективная — на основе воспоминаний и переживаний — и перспективная, которая зависит от того, где мы находимся и сколько внимания и рабочей памяти требует эта локация.
Там, где нет ничего интересного и не возникает ярких воспоминаний, размывается и время. Дни превращаются в комок слипшихся макарон. Решения откладываются до момента «когда всё это кончится».
Достоевский в «Записках из мертвого дома» рассказывает о своем опыте заключения в остроге:
«Свободный человек… живет, он действует; настоящая жизнь увлекает его своим круговоротом вполне. Не то для заключенного. …Он решительно, инстинктивно не может принять свою судьбу за что-то положительное, окончательное, за часть действительной жизни».
По Достоевскому, проведенное в изоляции время не остается в памяти. Оно словно бы отсутствует там, где нет активного действия и свободы воли.
Спустя двадцать лет каторжник рассчитывает выйти из заключения точно таким же, каким вошел в острог. Это время небытия — оно не старит.
В самоизоляции инструментами имитации «реальной» жизни стали онлайн-тренинги, спортивные марафоны, идиотские челленджи и даже уборка. Словом, все дела, которые раньше откладывались на потом.
Пять лет в исправительно-трудовом лагере Андрей Синявский называл лучшим временем в жизни. Физическую работу он сочетал с чтением и исследованиями, а в своих легендарных «127 письмах о любви», адресованных жене, излагал идеи, позже ставшие статьями и книгами.
Синявский сформулировал важный принцип: в тюрьме ты, даже бездельничая, как будто занят чем-то — отбываешь срок. Но эта «деятельность» иллюзорна. «Жить на иждивении у будущего мне неохота», — признаётся он.
Вместо того чтобы воспринимать изоляцию как бесконечное время, можно попытаться вдохнуть в нее хоть какой-то смысл: научиться отжиматься, разобрать кладовку (как бы забавно это сейчас ни звучало для свободных и занятых людей!).
Если, конечно, вам не будут мешать.
Люди в изоляции
Тюремная изоляция бывает двух видов. Одиночная развивает гиперчувствительность, может привести к нарушению когнитивных функций, вызывать агрессию, спровоцировать депрессию, сформировать устойчивое ощущение безнадежности и т. д. Совместное заключение делает человека подозрительным, усиливает эмоциональный контроль.
В самоизоляции мы оказались по большей части с родными и близкими. С одной стороны, возросло количество пар, желающих пожениться: сосуществование в режиме 24/7 сблизило людей и укрепило их чувства. Но кого-то это, наоборот, подтолкнуло к разводу и даже спровоцировало всплеск домашнего насилия. Постоянное присутствие Другого (будто его не хватало нам внутри собственной головы!) зачастую становится невыносимым.
Достоевскому на каторге среди прочего причиняло страдание «вынужденное общее сожительство» — даже не негласные законы и правила тюремного сообщества, а просто постоянное присутствие других людей.
О том же пишет Андрей Синявский:
«…возможность побыть одному дефицитна, и очень это трудно быть всё время на людях»;
«Никогда мне так не хотелось полной тишины. Приходится отключаться (местный термин) и ходить немного в абстракте (тоже термин)»;
«Еще замечаю, как мне трудно жить с людьми, самыми милыми даже, но доводящими до белого каления какой-нибудь чуждой привычкой, запахом и т. д. Просто хочется глаза закрыть и не видеть, не чувствовать».
Разум, преисполненный бытия-для-себя, на первых порах решительно отрицает и отторгает Другого. Он ограничивает наше изначально бесконечное самосознание: мира, где свобода была абсолютной и существо не смотрело само на себя, больше не существует. Появляется новое измерение реальности — бытие-для-другого, а вместе с ним и иные представления о собственном «я».
Другой оказывается необходимым условием признания твоего существования. Но тем не менее выходит, что изоляция лишает нас сразу двух свобод: мы не можем выбрать, куда пойти, и избавиться от того, кто рядом.
Психика в изоляции
Впрочем, мы очень быстро привыкаем к новой обстановке. Сложно фокусироваться на том, что в мире происходит что-то экстраординарное, когда просто сидишь в своем доме и уже досконально изучил все его углы.
Мозг старается адаптироваться к любым, даже самым неординарным обстоятельствам. Но не без боя. Так, и Достоевский, и Синявский отмечают повышенную раздражительность, из-за которой человек в заключении выходит из себя по любому пустяковому поводу, и мелочную принципиальность.
Последнюю Достоевский называет «инстинктивной тоской по самому себе». Например, человек вновь и вновь попадает в карцер за отвернутые голенища сапог, но демонстративно продолжает нарушать этот пункт устава. Другой пример — страсть каторжников к деньгам (вполне схожая с безудержным интернет-шопингом в самоизоляции):
«Весь смысл слова „арестант“ означает человека без воли; а, тратя деньги, он поступает уже по своей воле».
Волеизъявлением становятся вспышки эмоций, тяжелая каждодневная дешевая работа, деньги за которую пропиваются в один вечер, нарушение самоизоляции в костюме куста, решение пригласить домой любовницу, когда ты британский эпидемиолог и настаиваешь на локдауне, — ну или фокус моих соседей с выкидыванием друг друга с балкона. Лишенный права определять свою судьбу, человек пытается хоть как-то утвердить ее.
Жизнь идет, а мы сидим. И вроде известно за что, но отсутствие свободы заставляет усомниться в самом факте нашего существования.
Андрей Синявский пишет жене:
«Не всегда успеваешь мне ответить на все вопросы, а потом они залеживаются и забываются. Из-за этого у меня иногда появляется чувство какой-то растерянности, и я сам себе начинаю казаться призраком, который больше существует в собственном сознании и в один пустой день вдруг поймет, что его нет».
Осознание несвободы происходит вспышками. Факт собственного заключения начинает в некотором смысле забываться. Кажется, что это естественный способ твоего существования:
«Я погряз в тюрьме, как в болоте. Я не знаю, что мне делать. Тюрьмы мерещатся мне повсюду. Я хотел преодолеть тюрьму посредством силы воли, но не смог. Теперь мне кажется, что мое желание победить тюрьму — уже само по себе тюрьма!» (А. Рубанов).
Заключение меняет людей. За 19 лет в тюрьме трансформируются черты, которые причисляют к так называемой большой пятерке личностных качеств.
Даже краткосрочная изоляция сказывается на человеке — правда, пока неизвестно как. Согласно результатам одного из исследований, у заключенных за три месяца снизился самоконтроль: упала внимательность и повысилась готовность к риску. Авторы другой работы отмечают, что люди стали более открытыми и при этом дисциплинированными.
Впрочем, следует сделать важную оговорку: исследование проводилось в Швеции, а тюрьмы там образцовые.
Несвобода ворует душу — но только ли она? Главное — не выпустить ее из рук случайно, не заметив пропажи.
«Страдание для нас — способ существования, потому что это единственный способ осознать, что мы еще живы», — предполагает Оскар Уайльд в своей «Исповеди». И там же выражает надежду: «Быть может, я вынесу отсюда что-то, чего у меня раньше не было».