«И отделились люди от прочих животных». Чему учил первый афинский философ Архелай — наставник и любовник Сократа

Мы постепенно приближаемся к завершению изучения тех мыслителей, которых принято называть «досократиками». Сам этот термин, выдуманный Германом Дильсом в начале XX века, вводит в определенное заблуждение, ибо может показаться, что он описывает тех философов, которые жили и творили «до» Сократа. Подробнее о неадекватности этого термина и героической полувековой борьбе профессора Лебедева с ним можно почитать здесь, мы же лишь скажем, что «досократиками» обычно называют тех философов, которые в своих исследованиях делали акцент исключительно на проблемах физики или природы и были сдержанны в отношении того проблемного поля, которое абсолютизировал Сократ — этики. Что самое важное, «досократики» — это те мыслители (и школы), на которых Сократ как философ в силу хронологических (чаще всего) либо иных причин не оказал никакого влияния.

Говоря, что досократики были «сдержанны» в вопросах этики, мы имеем в виду лишь то, что хоть этические проблемы ими и рассматривались, однако чаще всего это были «автоматические» следствия их физических воззрений, то есть этика результировала из учения о природе, как бы вырастая из физики.

У Сократа же, как считается, мы впервые находим совершенно автономную этическую рефлексию, никак не связанную с физическими исследованиями, ибо он ими вообще не занимался.

Но ведь такую же автономную этическую рефлексию мы находим и у софистов, современников Сократа, и, как принято считать, у Демокрита, который вообще был моложе Сократа на десять лет. А ведь и Демокрит, и софисты (да и Анаксагор, и Диоген из Аполлонии) Дильсом и его учеником Кранцем также относятся к «досократикам», хотя они были как минимум современниками Сократа, а как максимум — вообще родились после него.

Но что самое интересное, автономию cultural studies мы находим уже у «досократика» и «физика» Архелая — учителя и любовника Сократа, который, возможно, впервые в истории мысли ввел в оборот дихотомию природы и культуры, то есть признал, что одни вещи существуют по природе (κατά φύσιν), а другие по закону (κατὰ τὸν νόμον). Закон же — дело рук человеческих, а не божественных, как считали раньше, и, следовательно — продукт культуры. Эти споры о природе и культуре, или законе, будут главными во второй половине V в. до н. э. в интеллектуальной жизни Афин. Они вовлекут в себя всех поголовно — от софистов и Сократа и до поэтов-трагиков, комедиографов и политических ораторов-демагогов, превратившись, таким образом, в одну из главных проблем для образованной общественности — проблему природы добродетели. Об этом вот Архелае — первом философе, который не приехал в Афины, но родился там, — мы и поговорим сегодня.

Биография (сер. V в. до н. э.)

Точные даты жизни Архелая неизвестны, сведения о его биографии крайне скудны, поэтому нам придется во многом отталкиваться от биографии Сократа, чтобы хоть как-то заполнить лакуны. Родился он в Афинах, а отца его звали то ли Аполлодор, то ли Медон. Будучи учеником Анаксагора, Архелай, скорее всего, был моложе его, а будучи учителем Сократа — старше последнего. Диоген Лаэртский сообщает нам, что Архелай «первый перенес из Ионии в Афины физическую философию» (II, 4). Это, конечно же, недоразумение — первым физику принес в Афины Анаксагор, о чем мы подробно говорили в другом месте. Равным образом Диоген ошибается, когда говорит, что с Архелаем «закончилась физическая философия». Если уж и говорить о некоем завершении физики ионийского типа, то обычно ее заканчивают Диогеном из Аполлонии и античным атомизмом в лице Демокрита — последний представляет собой высшую точку развития физической теории того времени вообще.

Аристоксен из Тарента (IV в. до н. э.), выдающийся теоретик музыки, столь же страстно приверженный Аристотелю, сколь и ненавидящий Сократа с Платоном, говорил (fr. 52a, 52b), что Сократ был не только учеником, но и возлюбленным (παιδικὰ) Архелая, причем очень жадным до любовных утех.

Согласно Порфирию (A3), Сократу на тот момент было примерно семнадцать лет, и Архелай сам с ним познакомился, уверяя, что он — его поклонник, то есть эраст (ἐραστής — букв. любящий).

О том, что подобные отношения между старшими и младшими мужчинами в Античности являлись нормой и даже добродетелью, кратко можно почитать здесь, а более фундаментально здесь. Если учесть, что Сократ родился в 469 г. до н. э., то примерное время знакомства двух философов падает на сер. V в. до н. э. Также есть свидетельство Иона Хиосского, согласно которому Сократ в молодости путешествовал (ἀποδημῆσαι) с Архелаем на Самос (D.L. II, 5). В отношении того, что они там вдвоем делали, нет единства мнений.

Из множества свидетельств мы знаем, что Сократ был большим домоседом и выбирался за пределы города только несколько раз, да и то исключительно на войну. На основании анализа глагола ἀποδημέω, используемого в вышеприведенном свидетельстве Иона, который в редких случая мог употребляться как синоним похода на войну (ср. Аристофан. Лисистрата. 101), Леонард Вудбери (Woodbury) предположил, что Архелай вместе с Сократом участвовали в военной кампании Афин против о. Самос, в которой со стороны афинян главнокомандующим был Перикл, а со стороны самосских повстанцев — философ Мелисс. Но проблема в том, что Самосское восстание произошло в 440 году, когда Сократу было уже 30 лет, в тексте Иона же Сократ назван νέον — молодым человеком или даже юношей. С другой стороны, хоть νέος и означало в греческом любого человека, вышедшего из возраста эфеба, то есть старше девятнадцати-двадцати лет и вплоть до неопределенного максимума, тем не менее чаще всего значение этого слова ограничивалось либо возрастом эфеба, либо немного старше.

Поэтому вопрос «путешествия» нашей парочки на Самос довольно темен, и подробный его разбор мы оставим до изучения жизни Сократа.

Из платоновского диалога Федон (96a) мы узнаем, что «кто-то» Сократу в его ранней молодости читал книгу Анаксагора, где говорилось о вселенском Уме, который, как Сократу показалось, остался в этой теории совсем не при делах, что его безмерно расстроило. Ввиду того, что Архелай был учеником Анаксагора и учителем Сократа, в научных кругах родилась гипотеза, что этот неведомый «кто-то», читавший для последнего, и был Археалем. Также не исключено, что у Архелая учился великий трагик Еврипид, о чем говорится во фрагментах последнего, собранных Каннихтом (I b = T1 Kannicht).

Долгое время считалось, что Аристофан в своей комедии «Облака» вкладывает в уста Сократа помимо прочих софистических воззрений физические взгляды, свойственные в основном теории Диогена из Аполлонии, о котором мы поговорим в следующий раз. Эта научная традиция довольно древняя и идет еще от Германа Дильса (конец XIX в.), однако и она была в последнее время пересмотрена: Габор Бетег (Betegh) довольно убедительно доказал, что злостный сарказм Аристофана мог быть направлен также и против Архелая, поскольку его теория по некоторым пунктам схожа с теорией Диогена.

Да и вполне логично предположить, что консерватор Аристофан, который ненавидел афинское просвещение и всю тамошнюю «интеллигенцию» и прекрасно знал, что афинянин Архелай — учитель Сократа, именно его физическую теорию в первую очередь и высмеивал. Диогена же в то время, возможно, еще воовсе не было в Афинах и его концепция не была так популярна, как архелаевская, на что в свое время обратил внимание Чарльз Кан. Вот, собственно, и все, что нам известно об Архелае.

Философия

Свои идеи, которые представляли собой попытку дополнения и переосмысления идей его учителя Анаксагора, Архелай изложил в сочинении, которое называлось «Природоведение», или «Физиология» (Φυσιολογία), хотя были у него и другие сочинения, от которых не сохранилось даже названий.

Структура материи у Архелая, как и у Анаксагора, состоит из бесконечных по числу и разнородных гомеомерий, которые исходно составляют недифференцированную космическую неподвижную смесь. Также он постулирует наличие вселенского Ума, но далее начинаются расхождения с учителем. Если Анаксагор полагал, что Ум совершенно свободен от материи, не будучи каким-либо образом смешанным с ней, то Архелай вводит в структуру Ума некоторое количество материальной смеси, то есть Ум уже не всецело бестелесен и не является тотальной противоположностью материи.

Для чего Архелаю понадобилось вводить в Ум материю, непонятно.

Можно, однако, выдвинуть следующую гипотезу: у Анаксагора, как мы помним, всецело нематериальный Ум входит в контакт с материальной смесью, являясь причиной ее движения и дальнейшего создания и упорядочивания Вселенной. Возможно, Архелай столкнулся с проблемой, пытаясь понять, как столь отличные друг от друга вещи, коими являются Анаксагоров Ум и материя, могут войти в какое-либо взаимодействие. Издавна известно, что для соединения несоединимого нужен некий посредник, который сочетает в себе в определенной пропорции противоположные элементы. Именно так поступит Платон, разработав учение о мировой душе, которая несет в себе как умозрительное, так и материальное начало, будучи посредницей между чистым миром идей и чувственным космосом. Возможно, Архелай предвосхитил эту проблему соединения несоединимого и просто исходно ввел в Ум долю его противоположности.

Ум может взаимодействовать с материей потому, что в нем самом уже есть частичка оной. Это, конечно, должно было внести противоречие в теорию Анаксагора, ибо Ум последнего, будучи абсолютно чистым, управляет своим Иным, то есть Материей, именно в силу того, что свободен и отличен от нее (как наездник отличен от лошади). Если бы в Уме Анаксагора была материальная составляющая, тогда он вынужден был бы сначала управлять чем-то неразумным внутри себя самого, пребывая в вечной борьбе с самим собой, что противоречило бы концепции Ума как первейшего и чистейшего разумного начала сущего. Архелай игнорирует эту проблему в угоду логической стройности своей физической концепции. И, возможно, именно поэтому он до некоторой степени абсолютизирует древнее ионийской учение Анаксимена о воздухе, называя воздух и Ум богом (фр. A12).

Если Ум состоит из воздуха, то есть из материи, то у него не возникнет никаких сложностей при взаимодействии с последней.

Но тогда уже нельзя Ум рассматривать как изначальный импульс, откуда началось движение, поскольку, имея материю в себе, ум должен сам был прийти в движения от чего-то другого. И действительно, Архелай в качестве начала движения полагает отделение (ἀποκρίνεσθαι) горячего от холодного (A4). При этом движение свойственно только горячему, холодное же пребывает в состоянии покоя.

Низводя возникновение движения и креативного управления сущим до автоматизированного процесса отделения горячего от холодного, Архелай уничтожает все те творческие потенции, которые с таким трудом разрабатывал Анаксагор применительно к Уму, и уж если у кого Ум и остался не при делах, так это не у Анаксагора, но у Архелая — вот на что стоило бы обратить внимание Сократу в его знаменитом реквиеме по Уму в диалоге Федон (см. выше).

Через сгущение холодное превращается в воду, а горячее через разряжение — в огонь.

Далее вода начинает плавиться и течет в середину космоса, где превращается в воздух и землю под действием огня, который ее обжигает. Воздух в силу легкости возносится вверх, земля же — в силу тяжести — оседает вниз, занимая центральную часть Вселенной. При этом размер земли в сравнение с последней ничтожно мал. В тексте Ипполита (A4), по которому восстанавливается эта космогония, так и говорится: земля настолько мала в сравнении с Вселенной, что не имеет вообще «никакой меры» (ουδέν μέρος) или «части» в ней…Что ж, тут Архелай, пожалуй, прав.

Земля удерживается в своем подвешенном положении благодаря окружающему ее воздуху, который, в свою очередь, ограничивается и удерживается в своих пределах окружающим его огнем. Дальнейший экспоненциальный рост количества воздуха в результате испарения приводит к тому, что он становится вездесущим и все заполняющим. Обжигаясь далее, воздух превращается в звезды, Солнце и Луну, которые являются раскаленными глыбами (фр. А15), и здесь Архелай четко следует традиции «атеизма» и «нечестия», проповедуемой его учителем Анаксагором.

При этом нужно иметь в виду, что у Архелая существует как бы два воздуха.

Первый — это изначальный воздух, тождественный в некотором роде Уму и существовавший еще до начала процесса космогонии, который как бы окутывает в некоем тумане исходную материальную смесь. И есть второй воздух — производный из нагретой воды, и именно он, нагреваясь и обжигаясь, превращается в небесные светила и заполняет внутреннюю сферу, где пребывает Земля (Guthrie). Земля изначально была вогнута внутрь, возвышенна по краям и заполнена водой наподобие тарелки с супом. Однако затем, после того как небо наклонилось и Солнце осушило ее, Земля приобрела нормальные очертания (то есть стала плоской как шайба, ни о какой округлости здесь речи нет еще и в помине). Моря же возникли во впадинах земли, просочившись из глубины на поверхность. Вселенная бесконечна по размеру, при этом Солнце — самое большое из всех небесных тел.

Жизнь же возникла следующим образом. В нижней части земли, которая была наиболее теплой и где смешивалось горячее и холодное, возникли животные и люди. Люди и животные вели одинаковый — то есть совершенно дикий — образ жизни, питаясь илом, похожим на молоко. Эта питательная роль Земли и происхождение жизни из влаги (которая также имеет параллели у Анаксимандра, Демокрита и Эпикура), скорее всего, не является изобретением Архелая, но может рассматриваться как устойчивое воззрение, свойственное ионийской натурфилософии в целом.

Guthrie. In The Beginning

Следует также добавить, что представление о земле как об универсальной живородящей силе старо как мир, и вполне естественно было предположить, что подобно тому, как из ее лона исходит вся флора и даже некоторые представители фауны, так же точно во время оно она произвела на свет и первых людей.

Отголоски этого можно найти и в иудеохристианской традиции, где первочеловеку дано было имя Адам, что происходит от древнееврейского ha-adamah — земля красного цвета.

(То есть буквально Адам — это человек (ha-adam), сотворенный из комьев красной земли или глины.) Таким образом в семитских языках человек и земля — суть однокоренные слова, равно как и индоевропейское латинское homo (человек) является однокоренным с humus — почва (подробности см. у профессора Тантлевского здесь). Поэтому в целом рассуждения Архелая, как и многих до него, вписываются в общечеловеческий и очень древний культурный тренд.

Далее, по Архелаю, в период, когда осуществлялось рождение из земли, продолжительность жизни живых существ была короткой и увеличилась только тогда, когда установился обычный способ размножения половым путем. Дальнейшие свидетельства о развитии жизни утрачены, но мы можем предположить, что, согласно Архелаю, происходит нечто, и человек начинает выделять себя из общности животных. Это событие есть не что иное, как возникновение культуры.

Теория происхождения культуры и истоки понятия общественного договора

Возникновение культуры описано во фрагменте А4 Ипполита из его сочинения «Опровержение всех ересей» и выглядит так:

И отделились люди от прочих [животных], и учредили вождей, законы, ремесла, города и прочее.

(Пер. А. Лебедева)

(καὶ διεκρίθησαν ἄνθρωποι ἀπὸ τῶν ἄλλων καὶ ἡγεμόνας καὶ νόμους καὶ τέχνας καὶ πόλεις καὶ τὰ ἄλλα συνέστησαν)

Здесь мы видим, что законы и все остальное не были даны людям, но сами люди установили (συνέστησαν) законы и все, что образует культуру.

С этим коррелирует другой фрагмент из Диогена Лаэртского (II, 16), где говорится, что справедливое (τὸ δίκαιον) и постыдное (τὸ αἰσχρὸν) существуют не по природе (οὐ φύσει), а по установлению или по закону (νόμῳ). Следовательно стандарты и ценности правосудия, морали и эстетики, установленные людьми, разнятся от места к месту, и что восхищает одних, то может ужасать и быть неприемлемым для других. Такая позиция является насквозь софистической и называется релятивизмом — признанием относительного характера всех ценностей, существующих в обществе.

Часто понятие релятивизма понимается как непризнание вообще каких-либо обязательств по отношению к «вечным» принципам морали и права, но для грека это значило совсем другое, а именно: мы признаем, что существует множество народов со своими религиозно-нравственными и эстетическими ценностями и законами и все они имеют право на существование. Но поскольку мы родились здесь (например, в Афинах), то наши законы — самые лучшие, и именно поэтому мы должны всячески их блюсти и защищать.

Грек, не мысля себя вне полиса, в котором он родился, полагал, что именно законы его родного города являются самыми прекрасными, и именно поэтому худшим наказанием для грека было изгнание.

И именно поэтому Сократ отказался от изгнания и побега, предпочтя смерть и покорность законам родного города, о чем красочно рассказано в диалоге Критон.

В нашем же случае вопрос заключается лишь в том, мог ли Архелай быть первым мыслителем, который провозгласил такую автономию культуры, или же он научился этому, например, у Протагора — признанного «отца» релятивизма, который жил и творил в одно время с ним и, как друг Перикла и знаменитый педагог, также часто наведывался в Афины.

Хотя точный ответ на этот вопрос, как и вообще большинство ответов на вопросы о взаимовлияниях, дать едва ли возможно, Чарльз Кан тем не менее считает (The Origins of social contract theory. Hermes 44 (1981)), что первый, кому мы можем приписать подобные взгляды, — именно Архелай. Сама концепция общественного договора, которую в развитом виде мы находим в политической мысли Гоббса, Локка и Руссо, может быть сведена до трех простых элементов:

1) предполагается определенное примитивное — дикое — состояние человечества, имевшее место на начальной (сугубо гипотетической) стадии его существования;

2) это состояние угрожает самой жизни людей и характеризуется как война всех против всех;

3) предполагается, что люди отказываются от части своей бесконтрольной свободы в пользу некоторой легитимной власти, и она, руководствуясь законом, будет выступать в качестве арбитра в их спорах и гаранта их безопасности.

Из вышеуказанного фрагмента Архелая следует со всей очевидностью, что именно это он имеет в виду, когда говорит, что люди учредили вождей и законы (ἡγεμόνας καὶ νόμους). Также мы видим, что были изобретены искусства (τέχνας) и города (πόλεις), которые без искусств немыслимы, ибо чтобы возвести города, нужна развитая архитектура, инженерное дело, живопись и многое другое, что во фрагменте обозначается словом τὰ ἄλλα (прочее). Это «прочее» наводит на мысль, что в своем сочинении Архелай мог рассматривать также истоки религии и языка, как это делал, например, Протагор в своей «Великой речи» и мифе о Прометее, о которых мы читаем в одноименном диалога Платона (Протагор. 320c-328d). В самом деле, по свидетельству Диогена Лаэртского (фр. А 1), Архелай «первым объяснил происхождение речи как сотрясение воздуха».

То, что города строят люди, что именно люди придумывают ремесла, — очень важно, ибо раньше основание городов приписывалось богам и героям.

Из этого вырастала этиологическая мифология (миф об истоках), культовая и календарная практика, практикуемое в регионе доминирующее ремесло и многое другое, у истоков чего находилось божество. Так, у истоков города Афины стояла богиня Афина, которая занимала центральное место в афинском божественном пантеоне. Парфенон, храм Афины-девы, был основным архитектурным сооружением и, следовательно, Афина определяла также градостроительную и архитектурную политику города. Афина научила горожан производству оливкового масла, керамике, ткацкому мастерству, установила законы и Ареопаг, где эти законы должны осуществляться в судебной практике.

Это не значит, что остальные божества — например, Деметра, научившая людей возделывать злаки, — не играли важной роли. Отсюда следует лишь то, что Афина была в Аттике основным поставщиком смыслов для культурного производства, она была двигателем культуры. И тут появляется Архелай, который говорит, что все это — дело рук человеческих. Безусловно, и до Архелая философы задавались вопросом истоков социальной жизни, но если мы возьмем, например, того же Анаксагора, то увидим, что его совершенно не интересовало, почему люди, обладающие умом, начинают организовываться в сообщества и устанавливать законы, изобретать ремесла, строить города, возделывать поля и поклоняться богам.

В знаменитом фрагменте об «иных мирах» Анаксагор просто говорит, что если бы в этих мирах господствовал мировой Разум, то все эти плоды культуры стали бы «естественным следствием» его активности, воплотившейся в человеческой деятельности. Архелай же начинает с посюстороннего, то есть с человека, и задается вопросом: что заставляет человека изобрести культуру? И сам же — пусть неявно — отвечает: природное, то есть дикое и варварское бытие, которое, если культура его не пресечет, истребит себя самое.

Такой взгляд был действительно прогрессивным, и практически ни один дальнейший мыслитель уже не мог обойти культурное измерение человека молчанием, низвести его до природного бытия или просто вывести его из физической теории.

Появилась необходимость в отдельной рефлексии по поводу человеческой культуры и ее составляющих — религии, морали, права, языка, политики. У софистов и Сократа эта рефлексия примет абсолютный характер, и они либо вообще перестанут заниматься «физикой», либо просто будут использовать — в случае софистов — физические теории прошлого в качестве элемента общего образования для своих студентов.

Послесловие

Эпигонство существовало во все времена — Античность тут не исключение. Подобно тому как нынешние «хайдеггерианцы», пропитавшись эпигонским духом Франсуа Федье, Бибихина и прочих, заполняют бесконечные философские кафе, арт-пространства и рекреации давно отживших свой век философских факультетов, серьезно рассуждая о том, ничтожит ли Ничто, бытийствует ли Бытие и со-бытийствует ли Событие; подобно тому как современные делезианцы, впитав идеи таких его эпигонов, как Квентин Мейясу, Ник Ланд, Грэм Харман и Йоэль Регев, всерьез размышляют о том, как правильным образом превратиться в Тело без органов, чтобы наконец детерриторизоваться окончательно и бесповоротно, утратив последние следы человечности, точно так же и в Античности были ученики, которые, становясь эпигонами, подражали своим учителям, всячески стараясь их «преодолеть», поскольку у них просто не хватало творческой способности создать что-то действительно оригинальное, зато, как и нынешним эпигонам, страсть как хотелось славы.

Означает ли это, что эпигонство — плохо? Конечно же нет, ведь культура столь всеобъемлюща и щедра, что дает возможность высказываться любому желающему.

Порой самое бездарное эпигонство может быть полезным, распространяя идеи действительно великих. Следует также сказать, что само по себе эпигонство зачастую по своим последствиям может далеко превзойти оригинал. Так, Маркс был великим и оригинальным теоретиком, а Ленин — великим практиком-эпигоном, но без последнего идея всеобщей справедливости сначала через локальную, а потом и мировую революции не покорила бы столько умов, сердец, народов, стран и даже целых континентов.

Считается, что Архелай не был подлинно самостоятельным мыслителем, и его никогда не осеняли прозрения, как, например, его гениального учителя Анаксагора. Во многом эта точка зрения верна, и, возможно, именно поэтому большинство учебников по античной философии — даже весьма авторитетных — вообще не упоминают имя Архелая. Тем не менее, такое забвение все же кажется неправомерным, о чем прекрасно понимали древние, ибо уже спустя сто лет после Архелая Теофраст, ученик Аристотеля и энциклопедист, посвятит ему отдельное большое сочинение, которое так и называлось — «Об Архелае» (конечно же, оно до нас не дошло).

Иногда в истории мысли важно не то, что человек сказал или изобрел, или насколько он был оригинален, но то, где он находился на линии самой этой истории, или, как сказал Фуко: «Не важно, кто говорит, но важно, что он говорит, — ведь он не говорит этого в любом месте».

Так, парадоксальным образом, становится важным не само содержание высказывания, но его топология, то место, откуда оно доносится.

И в этом значимость Архелая, ибо его высказывание исходит из слома досократической традиции, становясь трансмиссией смыслов из великого прошлого ионийских физиков в не менее великое, но еще неизведанное будущее, родоначальником которого, как принято считать, является Сократ. Высказывание Архелая — это культурно-историческая складка (le pli), выворачивающая на передний план антропологическую и социально-политическую проблематику, не в последнюю, а может и в первую очередь вызванную к жизни ужасной Пелопоннесской войной, во время которой, как говорил Фукидид, «изменилось даже привычное значение слов в оценке человеческих действий» — и в этом уникальность Архелая.

Перед тем, как закончить изучение досократиков и перейти к софистам и Сократу, нам предстоит изучить еще две важные фигуры: это Диоген из Аполлонии, действительно «последний» физик ионийского типа, и непревзойденный Демокрит, который со своей атомистической теорией стоит особняком в истории мысли. В следующий раз мы поговорим о Диогене из Аполлонии.