Эпоха обидчивых царей: как политический сыск ловил и наказывал за слова в XVII–XVIII веках

Извет — двигатель политического сыска

Мы не знаем, когда в России появился политический сыск. Самые ранние дела, дошедшие до нас, относятся к 1610-м годам. В них уже просматриваются все составляющие сыска, характерные для XVII и даже XVIII века: донос, арест, расспрос, очные ставки и пытки. Так что можно предположить, что эта система существует как минимум с XVI столетия и, возможно, успела зарекомендовать себя во время опричнины Ивана Грозного.

С середины XVII века поимкой политических преступников занимался Приказ тайных дел. В конце столетия его функции забрал Преображенский приказ. В 1710-х годах часть дел с ним разделили «майорские канцелярии» и Тайная канцелярия, которая вскоре стала ведущим органом сыска в стране. С небольшими перерывами Тайная канцелярия просуществовала до 1761 года, но вскоре «реинкарнировала» в Тайную экспедицию Екатерины II.

Эти органы выслеживали государственных изменников, предотвращали заговоры, бунты, расследовали дела о покушении на здоровье царя и царской семьи. А еще жестоко карали за оскорбление любых изображений с государевым лицом, отказ от произнесения тоста за его здоровье, описку в царском титуле и, самое главное, «непригожие речи». Так в XVII–XVIII веках называли ругань в адрес монарха, неуместные суждения о его личной жизни, политических решениях. Словом, всё, что задевало честь государя.

Читайте также

Как отобрать у обидчиков слово-оскорбление и превратить презрение в гордость

Подглядеть и подслушать за каждым было невозможно, но политическая полиция нашла выход: заставила делать это простых людей. Свидетели любого государственного преступления по закону были обязаны обратиться «куда надлежит» и «известить» об услышанном или увиденном. Соборное уложение 1649 года предусматривало жестокое наказание за недонесение, вплоть до смертной казни. Эта норма сохранилась и в XVIII веке: за умолчание об услышанных непригожих речах в 1724 году казнили новгородского попа Игнатия Иванова. Недонесение расценивалось как соучастие и одобрение действий преступника.

Методичка для изветчика XVII–XVIII веков:

1. Не медлите, иначе другой свидетель донесет быстрее, а вас запишут в соучастники. С 1722 года даже священники обязаны нарушать таинство исповеди, если в ней говорится о государственном преступлении.
2. Составьте письменный донос на имя местного воеводы или самого царя. Не обучены грамоте? Тогда обратитесь к любому государственному служащему, даже обычному часовому на улице. Не забудьте сказать фразу «Слово и дело!» — этими словами обозначается намерение известить о преступлении.
   Нет времени на поиски часового? Тогда крикните «Слово и дело!» в любом людном месте и ждите, пока вас заберут. Правда, власть не очень одобряет подобные выходки — политический сыск предпочитает действовать тихо.
3. Вы доставлены в Тайную канцелярию или другой орган политического сыска. Расскажите следователю всё, что знаете: имя посрамителя государевой чести, его место жительства, сословное положение, а главное — до малейших подробностей опишите обстоятельства преступления. Если были произнесены непригожие слова, повторите их дословно. В ином случае есть риск стать обвиняемым в лжедоносительстве.
4. Смиритесь с тем, что вас арестуют. Изветчиков XVII–XVIII веков задерживают на время разбирательства. Политические дела могут длиться месяцами и даже годами. Всё это время изветчик, на свое горе оказавшийся свидетелем преступления, сидит в заточении (в редких случаях его отдают на поруки).

Первый тост — за царя!

Один из важнейших ритуалов XVII–XVIII веков — «государева чаша». Где бы ни собирались русские люди — в кабаке, на пиру, просто дома, — они были обязаны поднять чарку за здоровье государя, символизируя тем самым преданность и почтение. Пить следовало до дна и честно: в 1625 году некий Григорий Федоров донес на товарища Павла Хмелевского, что тот «про Государево многолетнее здоровье пил недостаточно честно, на землю лив». Годом позже тобольский крестьянин Савин Кляпиков заметил, что воевода пьет за государево здоровье вино, разбавленное водой, и поспешил об этом донести.

«У русских принято пить за здоровье царя либо при первом, либо при последнем тосте, и мы это здесь испытали на себе: когда не могли или не хотели больше пить, обязаны были еще выпить, так как царь всё же должен долго жить. В этом никто не смеет отказать; русским отказ стоил бы жизни или немилости царя», — писал Николас Витсен, голландский политик, посетивший Россию в 1664 году.

Дерзким преступлением считалась ругань во время произнесения тоста. В 1700 году приказчика Петра Астафьева пороли кнутом и сослали в Вологду за то, что он при питье браги за здравие Петра I сказал: «Я-де за него, Государя, Бога не молю и плюну». В 1730-м солдату Михаилу Васильеву урезали язык после грубого отказа выпить за императрицу Анну Иоанновну — вместо этого он выругался, что мать ее «грёб».

Иногда доходило до смешного: в 1761 году арестовали дьячка Рурицкого, который тост за здравие Елизаветы Петровны «запел заупокойным напевом». То же случилось с Ульяной Ульрихиной из Переславля-Рязанского — то ли в шутку, то ли с пьяну она осмелилась вместо тоста запеть «Вечную память».

Оскорбление царского титула и царского указа

Личное имя монарха и его титул считались священными, поэтому любая ошибка в их произношении или написании вела в тюрьму. Эта практика известна с XVII века. В 1666 году крестьянин Ивашка Федоров в ссоре угрожал капитану полка Сергею Папину, что донесет о его «прописке» в государевом титуле:

«За прописку де твою, что ты прописался царево титло, зделою де то в Севске, что де тебе будет наказанье, <…> поскорея де здешнего я с тобою в Севске о той прописке розделаюсь».

Оскорблением монаршей особы являлось упоминание его или ее имени вообще без титула. В 1739 году одного посадского арестовали за фразу: «У нас-де много в слободе Аннов Иоанновнов». Столяр Никифор Муравьев в 1732 году выругался на бюрократическую волокиту, заявив, что пойдет «к Анне Ивановне с челобитной, она рассудит». Но не дошел: за употребление имени государыни без титула Муравьева арестовали и били плетьми.

Бывало и наоборот: титул есть, а имя не то. В 1735 году дворянин Федор Милашевич на эмоциях достал рубль с изображением Анны Иоанновны и заявил, что нет ему дороже имени, чем ея императорского величества Анны. Обвинение постановило: «К простому имени Анны применил имя Ея и.в.».

В эпоху правления Петра I неизвестный крестьянин угодил в Тайную канцелярию за описку — написал «Ея императорского величества» вместо «Его императорского величества». Другим преступлением была подчистка: попытка выскоблить ножом ошибку в неправильно написанном титуле.

С момента появления на бумаге титул и имя государя становились священными, а их исправление — сродни надругательству.

В 1730-х годах крестьянин Иван Латышев допустил сразу две ошибки в челобитной: вместо «всепресветлейшая» написал «всепрестлейшая», а вместо «всемилостивейшая» — «всемлстивейшая». За это его вздернули на дыбу и избили плетьми. Похожим образом в 1726 году расправились с шацким священником Василием Пихтелевым: в титуле императрицы Екатерины I «Ея императорского величества Самодержицы Всероссийской» он не дописал два последних слова.

Может быть интересно

И гибкость твоя известна многим: умение изящно оскорбить

Не только имя и титул — любой царский указ требовал уважения и почтительного обращения. Народ так не считал и регулярно их поносил: «Указ тот учинен воровски и на тот-де указ я плюю!», «Мать их гребу, мне такия пустыя указы надокучили», «Тот указ гроша не стоит и плюнуть в указ», «А к черту его государев указ!», «Указ у тебя воровской и писан у бабушки в заходе и тем указом жопу подтирать». Совет применять царский указ вместо туалетной бумаги пользовался огромной популярностью. На казака Артемия Жареного донесли, что он «письменными явками трет, а в явках-де написано государское имя».

Обращаться с царским указом следовало аккуратно: шуйский староста Постничка Кириллов угодил в Тайную канцелярию за то, что «челобитню бросил по столу, а в той-де челобитной нас, Великого государя, имя написано». В 1732 году пороли батогами (упругими дубинками) ямщика «за бросанье на землю подорожной с титлом государевым». А боярский сын Федор Усов посмел носить царскую грамоту за голенищем.

Государь — земной Бог, его лик — икона

Любое оскорбление в адрес царского герба и изображения государя, будь то портрет, гравюра или даже оттиск на монете, расценивалось как личное. В 1660 году схватили и пытали некоего Григория Плещеева, плюнувшего на парсуну Ивана Грозного. Спустя 60 лет певчего Андрея Савельева арестовали за то, что он размахивал тростью перед портретом Петра I и обращался к нему на «ты». Строжайше запрещалось продавать некрасивые картины с изображением монарха: державших у себя «средненькие» портреты штрафовали, а их создателей наказывали.

В 1719 году в Преображенский приказ доставили подьячего Никифора Постникова, посмевшего выстрелить из ружья в государев герб на крыше кабака. Спустя 20 лет пытали некую Феклу Сергееву, которая зачем-то ублажала себя монетой с портретом Анны Иоанновны. Канцелярист Бирюков угодил на допрос за угрозу «насерить» на монету с императорской персоной. В елизаветинскую эпоху камер-юнга Иван Петров обвинялся в «бросании имевшаго у него полтинника на пол и о брани оного матерно».

К деньгам в XVIII веке вообще следовало относиться аккуратно. Некий Алексеев донес на помещицу Тинкову, что та, получив несколько мешков денег с продажи хлеба (естественно, с царским портретом), «взяв один мешок, ударила об кровать и говорила: „Тфу-де, б… пропасть! Какая это тягость, где-де девались серебреные денги, что-де нынче все медныя“». Другая помещица обвинялась в том, что убила вошь, севшую на рубль с изображением Елизаветы Петровны.

Живите настоящим!

Любителям истории в XVII–XVIII веках приходилось туго. Прошлое монаршей династии, монарха, его происхождение — обсуждать эти темы означало ходить по минному полю.

Каждый правитель менял историю под себя, вымарывая из нее все неприглядные моменты. Их упоминание становилось серьезным преступлением и жестоко наказывалось.

В 1722 году в присутствии гвардейцев некий Гаврило Силин упомянул, что когда-то служил у царевича Алексея — опального сына Петра I, до смерти замученного в 1718 году за государственную измену. За это Гаврило арестовали, пытали и сослали в Сибирь. В 1733 году схватили крестьянина Маликова, который имел неосторожность рассказать товарищу анекдот о слабоумном царе Иване Алексеевиче — брате Петра I и отце правившей тогда императрицы Анны Иоанновны:

«Как Иоанн Алексеевич здравствовал и изволил ис покоев своих выйти в нужник, и в то время вор и клятвопреступник стрелецких полков пятисотенный Ивашка Банщиков завалил ею, государя, дровами, и он, Антон, услышав ево, государя, крик, прибежав ко оному нужнику вскоре, оные дрова разобрал и ево, государя, от смерти охранил».

Тайная канцелярия ревностно относилась к любому упоминанию о происхождении российских монархов и их образе жизни. Народ, в свою очередь, редко выбирал выражения. В 1723 году тобольский крестьянин Яков Солнышков так отзывался о Петре I, его жене Екатерине, а также о будущем Петре II, который якобы родился с зубами:

«И государь-де царь Петр Алексеевич такой же блудник, сжился с блудницею, с простою шведкою, блудным грехом, да ее-де за себя и взял и мы-де за таково государя Богу не молимся… от царевича Алексея Петровича родился царевич от шведки с зубами, непрост человек».

Об Анне Иоанновне ходили слухи, что ее настоящий отец — неизвестный немец-учитель. За это императрицу часто называли «Анютой-поганкой». О Елизавете Петровне говорили одно и то же лет сорок: «выблядок», «прижита до закона», что ей «неподлежит на царстве сидеть — она-де не природная и незаконная государыня, императора Петра Великого дочь».

Разговоры о будущем тоже могли привести в Тайную канцелярию. Особенно когда речь шла о смертности царя или царицы. Это трактовалось как подготовка покушения на государя: ну а зачем еще обсуждать, когда земной Бог отправится на тот свет?

В 1718 году один из денщиков (офицерская прислуга) Александра Меншикова попал в застенок за то, что говорил «недостойные слова такие, что по которых мест государь жив, а ежели умрет, то быть другим». Через год за фразу «А государю не долго жить!» арестовали некоего приказчика Мартынова. В 1725-м брянского архимандрита Иосифа обвинили в желании смерти Петру I за фразу: «В животе и в смерти Бог знает какова будет и в три года перемена». Через четыре года Тайная канцелярия настигла горожанина Петра Петрова за слова о 14-летнем императоре Петре II: «Бог знает долго ли пожить будет, ныне времена шаткие».

Царей не выбирают

Больше любых оскорблений царскую власть нервировало самозванство во всех его проявлениях: от слухов про выживших правителей или царевичей до попыток выставить царем себя. Особенно в XVII веке, когда свежа была память о Смуте и нескончаемых Лжедмитриях, метивших на трон.

Читайте также

«Всякий по Божьей воле может стать царем»: как на Руси появилось самозванство

Как Русь сошла с ума. Нескучная история Смуты

История и философия синдрома самозванца: от царей до симулякров

В 1622 году крестьянина Парфенко Филатова арестовали за фразу: «Быть де войне великой, что Тушинской вор, который назывался царевичем Дмитрием, жив» (Тушинским вором во время Смуты называли Лжедмитрия II, осевшего в селении Тушино под Москвой). Пять лет спустя казак Демид Федоров разнообразил слух подробностями: «Царь де Дмитрий жив, объявился де он в Запорогах; и из Запорогов послал его Саадачной к королю».

В 1624 году крестьянин Ивашка Семенов известил на пушкаря Андрея Дубенца, который произнес тост «чтоб де здоров был государь князь Дмитрий Иванович всея Руси». Другой крестьянин, Игнашко Шатун, в июле того же года «говорил про тушинского вора, чтоб он был здоров». В 1614-м некий Сенька Телятников отказался пить за царя Михаила Федоровича, возразив: «Здоров б де был царь Дмитрий». В 1629 году московская девица объявила, что принадлежит не действующему царю, а царевичу Дмитрию — истинному государю Руси. Слух о добром здравии царевича Дмитрия дожил до середины XVII века.

Другим видом непригожих самозванческих речей являлось наименование себя или кого-то другого царем. Таких дел заводилось больше всего. В 1631 году колодник Ивашка Гаврилов «называл сам себя государем при всех тюремных сидельцах». В 1648-м в Туле некий Ивашко Ченовитцкой просил налить ему вина со словами: «Дай пить вина, я де государь, царь». В 1660-х боярский сын Иван Должиков извещал на казака Ивана Федорова, что тот «пел песни пьяный и назывался государем». В декабре 1683 года крестьянин Левка Суханов не стал мелочиться и объявил царской всю свою семью, за что был пытан и порот плетьми.

Читайте также

Как жили, кого обокрали и за что были убиты выдающиеся авантюристы старой России

Еще один вид самозванства — причисление себя к родственникам царя или лицам, близким к нему. В 1630-х годах стрельцы Парамонко Хохлов и Якушко Иевлев доносили на епифанского кабацкого откупщика Ивашку Перфильева, представлявшегося братом царя. Аналогичных случаев не счесть — звание государева брата было чуть ли не самым популярным в народе. В 1676 году в Ржеве несколько человек поругались, не решив, кто из них «великому государю брат».

Другие провозглашали себя царскими соседями и дорого за это платили: в 1677 году боярский сын Созонка Титов под пытками признался, что во время ссоры с зятем назвал себя соседом великому государю. Тогда же весь Серпухов говорил о загадочном мужчине в лохмотьях и с посохом, который разгуливал по городу и называл себя царским шутом. На допросе в приказной избе он продолжал настаивать на своем.

Под арест попадали даже те, кто сопоставлял отдельные части своего тела с царскими. В начале 1646 года казак Сенька Сергеев извещал на боярского сына Афанасия Степанова:

«Сидел де тот сын боярский Афанасий Степанов сын Шепелев в отца моего на беседе и у меня, Сеньки, и говорил при всей беседе, положа на стол ногу: „у меня де нога лучше государя царя великого князя Алексея Михайловича всеа России“». А курский тюремный сторож Сенька хвастался, что у него «такова ж борода, что у государя».

На что надеялись люди XVII века, когда называли себя царями и царскими родственниками?

Конечно, все упомянутые «самозванцы» не пытались кого-то обмануть. Образное наречение себя царем, царским братом, царским соседом и даже шутом — простая попытка возвыситься над общей массой, подчеркнуть свое якобы привилегированное положение. Назвав себя царем во время ссоры с женой, боярский сын Кузька Пенин не ждал, что та поверит. Его целью было показать, что он главный в доме, как царь в государстве. В 1693 году другой боярский сын, Ермола Меркулов, отказался брататься с товарищем: «Я де тебе не брат, я де царев брат». Так он решил подчеркнуть, что, несмотря на одинаковый социальный статус, он знатней и лучше своего собеседника.

Часто люди называли себя царями или близкими к нему персонами, чтобы заявить о своих высоких правах и полномочиях. В 1673 году мельник Аврамка Иванов поссорился с тестем Самошкой Станиславовым, а когда тот полез на него с кулаками, ответил, что бить его волен только государь. Самошка не растерялся и заявил: «Я де тебе сам царь, всего де тебя розсеку в части и жилы твои вытяну». При этом он не покушался на царский трон, а воспользовался образным выражением, чтобы заявить о своих неограниченных правах. Но всё равно оказался под следствием.

В XVIII веке самозванство продолжало быть тяжким государственным преступлением и рассматривалось как умысел на захват власти. Почву для него создавали слухи о подмене Петра I в Европе, волшебном спасении «изменника» царевича Алексея, побеге императора Ивана Антоновича из заточения и многом другом.

В 1715 году дворянский сын Андрей Крекшин получил 15 лет каторги только за то, что в пьяном виде назвал себя «царевичем Алексеем Петровичем». После смерти Алексея в 1718 году отождествление себя с опальным царевичем каралось еще суровее. В декабре 1725-го казнили рядового гренадерского полка Александра Семикова, который, «затеяв воровски собою называться царевичем Алексеем, и чаял, что тем ево словам поверят и уже за царевича ево примут».

Всплеск самозванства вызвало свержение Екатериной Великой Петра III в 1762 году и его таинственная смерть. Стремительно появились десятки лже-Петров разного калибра. Один самозванец паразитировал среди крестьян, которые задаром его кормили. Второй объявил себя Петром III, чтобы собрать денег на свадьбу. Другой в 1773 году поделился с приятелем планами стать выжившим императором: «А может иной дурак и поверит! Ведь-де простые люди многие прежде о ево смерти сомневались и говорили, что будто он не умер». Но самым известным Петром III оказался предводитель крестьянского восстания 1773–1775 годов Емельян Пугачев.

Слова «царь», «государь», «император», поставленные рядом с именем любого человека, по-прежнему вызывали подозрение в самозванстве. Неясно, на что, кроме пыток в Тайной канцелярии, надеялся монах Исаак, когда писал будущей императрице Елизавете: «Наияснейшая цесаревна, я буду император в Москве, а ты, государыня цесаревна, мне женою».

В 1739 году арестовали тамбовского крестьянина, сетовавшего на беззаконие в стране: «Вот, ныне воров ловят и отводят к воеводе, а воевода их освобождает, кабы я был царь, то бы я всех воров перевешал».

Одиннадцатью годами ранее за похожую фразу пороли кнутом и сослали в Сибирь крестьянина Антона Любученникова.

Как и в XVII веке, возбранялась любая попытка провести аналогию между своим положением и статусом и царским. В 1702 году сурово наказали колодника Максима Зуева, назвавшего себя царем в споре. В 1720-х донесли на командира корабля лейтенанта Герценберга, который внушал матросу: «Здесь императора не имеетца и я-де на него плюю, а здесь я император». Дорого обошлась поручику Лукьяну Нестерову фраза «Мы вольны в своем царстве» о собственном поместье. В середине XVIII столетия такие непристойные слова официально квалифицировались как «название своего житья царством».

За всё нужно платить

Итак, изветчик составил подробный донос, указав имя и место нахождения предполагаемого преступника. Охранникам из «политической полиции» оставалось задержать его и доставить в столицу для дальнейшего следствия. Руки и ноги арестанта заковывали в кандалы или колодки, чтобы тот не сбежал — в этом случае пытки и каторга ждали самих охранников. Скрыться от Тайной канцелярии или любого другого органа политического сыска означало подвергнуть опасности свою семью: не обнаружив преступника, присланные за ним военные брали в заложники его родных.

С 1718 года главной тюрьмой, куда свозили всех политических преступников, стала Петропавловская крепость. До этого их содержали где придется: в подвалах московских и петербургских монастырей, тюремных камерах при государственных учреждениях, пыточных палатах Преображенского и других приказов. Петропавловка стала резиденцией Тайной канцелярии и при Петре носила название «город». «Оного колодника извольте посадить в город» — фраза из документа 1720 года.

Судебный процесс состоял из четырех основных частей: поочередный расспрос изветчика, обвиняемого и свидетелей, очная ставка, «расспрос у пытки» и пытка. Главной задачей доносчика на расспросе было «довести» извет, то есть убедить следователя в своей правоте.

Может быть интересно

Стеб, сарказм и тро-ло-ло: как писатели и карикатуристы шутили про политику и религию в эпоху Просвещения

Участь изветчика незавидна: если на очной ставке обвиняемый отказывался признавать свою вину и хотя бы один из свидетелей вдруг не подтверждал донос, изветчика объявляли лжецом, пытали и приговаривали к наказанию.

В 1721 году матроса Сильвестра Батова пороли кнутом и отправили на каторгу за недоведенный донос. Двумя годами ранее подьячего Петра Степанова приговорили к смертной казни за недоказанный извет на казанского архиерея, якобы оскорбившего царя.

Услышав непригожие речи про государя, потенциальные изветчики делали вид, что не в курсе произошедшего: быстро отворачивались, прикидывались спящими или попросту сбегали. В 1723 году музыканты, игравшие на семейном празднике шведа Петера Вилькина, поспешно собрали инструменты и ушли после заявления хозяина, что императору Петру I осталось жить не более трех лет. Годом раньше похожая ситуация случилась на пензенском базаре. Там некий Варлам Левин принялся кричать «возмутительные непристойные слова» и в момент разогнал огромную толпу — действенный способ избавиться от очередей.

Но обычно следователи занимали сторону изветчика. Их целью было расколоть обвиняемого, как бы тот ни «запирался». Для этого его приводили в пыточную камеру и снова допрашивали, но теперь рядом с дыбой — чтобы тот понимал, какие муки ему предстоят. Иногда в пыточной проводили очную ставку, чтобы не терять времени зря.

Причем пытка ждала обвиняемого в любом случае, даже если он сознался в содеянном еще при расспросе: по логике XVII–XVIII веков она служила высшим мерилом искренности человека, а заодно помогала выудить из него больше информации.

«По приводе в застенок в роспросе и с очных ставок… и с подлинной правды поднят был на дыбу, и пытан впервые, и с подъему, и с пытки говорил», — гласит протокол 1720-х годов. Возможно, обязательная пытка носила воспитательную функцию, «чтобы неповадно было».

Пытка состояла из нескольких частей. Сначала арестованного подвешивали на дыбе: деревянной конструкции с горизонтальной балкой наверху, через которую перекидывалась веревка с петлей. Руки преступника смыкали за спиной, просовывали в петлю, после чего несчастный поднимался в воздух. Так его и допрашивали: «А Васка Зорин с подъему сказал…», «Илюшка Константинов с другой пытки на виске говорил…», «А с подъему Степанов в роспросе сказал…», «Костка Затирахин в застенке поднимая и в петли висел, а с виски сказал…».

Если арестованный по-прежнему отказывался признавать вину или признавал, но следователям этого казалось мало, его снова поднимали на дыбу и пороли кнутом, который рассекал спину до костей. Весь в крови, с вывернутыми суставами, пытаемый сознавался в чем угодно, лишь бы прекратить мучения.

Везло не всем: за особо тяжкие политические преступления и чрезмерно дерзкие непригожие речи следовала третья пытка — огнем. «Говорил в роспросе, и с пытки, и с огня», «И Ерошка огнем зжен, а с огня говорил…», «На пытке было ему 25 ударов и зжен огнем, с огня говорил…» — протоколы сыска изобилуют такими фразами.

В России XVII–XVIII веков существовали и другие виды пыток: «вождение по спицам», пытка водой, «испанский сапог» и вбивание гвоздей под ногти (отсюда выражение «сказать всю подноготную»). Арестованные прекрасно знали, что ждет их в застенках Тайной канцелярии, поэтому иногда пытались совершить самоубийство еще на пути в тюрьму. 27 января 1699 года некий Андрюшка Сергеев «не был пытан потому, что, сидя в санях, сам себя порезал в брюхо». Другой арестованный, Стенька Москвитянин, «был для очных ставок везен из Новоспасского монастыря под караулом, порезал себе брюхо, <…> боясь розыску».

Пройдя все круги ада, обвиняемый возвращался в тюремную камеру и ожидал приговора. Наказание зависело от масштабов оскорбления, которое он нанес императору или императрице. За обычный мат, сказанный «с пьяну» или «с проста», чаще всего секли батогами или плетьми и отпускали: «Кнутом плутов посекаем, да на волю выпускаем».

Если же в непристойных речах усматривался намек на государственную измену, угроза в адрес государя, негативная оценка его личности или политики, тяжесть наказания возрастала — обвиняемого били кнутом, урезали ему язык или выдирали ноздри и ссылали на каторгу. В худшем случае дело доходило до смертной казни. В XVIII веке существовало шесть основных видов: отсечение головы, колесование, четвертование, повешение, сожжение (в основном применялось в преступлениях по делам веры) и посажение на кол.

XIX век — долгожданная оттепель?

Послабления в наказаниях для «политических» появились еще при Екатерине II. К смертной казни стали приговаривать только за тяжкие государственные преступления, а Тайной экспедиции рекомендовалось отказаться от свирепых средневековых пыток, «всегда затемняющих истину». Но официально императрица пытки так и не отменила, поэтому можно говорить лишь о снижении количества дел с их применением.

Оскорбляющие царское величество слова и письма оставались строго наказуемым преступлением, но уменьшалось их видовое разнообразие: со второй половины XVIII века пустяковых дел, например о неуважительном отношении к монетам с профилем царских особ и нежелании пить за государя, заводилось всё меньше.

В «Уложении о наказаниях уголовных и исправительных» 1845 года устное или письменное оскорбление царского величества и его семьи каралось минимум тюремным заключением, а максимум — каторгой на 8–12 лет.

Уголовное уложение 1903 года не внесло в этот закон никаких принципиальных изменений, но появились смягчающие обстоятельства: если оскорбление было совершено «без цели возбудить неуважение» или «в состоянии опьянения».

На деле большинство людей, задержанных за оскорбление Николая II или членов его семьи, отпускали после кратковременного ареста. До 80% из них составляли крестьяне, не представлявшие для короны никакой опасности. Их высказывания редко носили серьезный антимонархический характер. Обычно крестьян подставляла привычка через слово материться — каждое предложение с упоминанием государя сопровождалось трехэтажной бранью и формально подпадало под статью.

---

Что почитать:

• П. В. Лукин, «Народные представления о государственной власти в России XVII века»
  Монография доктора исторических наук Павла Лукина полностью посвящена непригожим речам и старообрядческим сочинениям XVII века. Проанализировав большое количество источников, автор делает вывод, можно ли утверждать падение авторитета царской власти в указанное время.
• Е. А. Анисимов, «Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке»
  Историк Евгений Анисимов досконально изучил XVIII век, сделав упор на практическую сторону вопроса: в 720-страничном труде прослеживается весь процесс политического сыска, от доноса до освобождения из ссылки. В статье говорится о том же, но в сжатом виде. Хотите углубить знания? Тогда эта книга вам подойдет.
• Б. И. Колоницкий, «„Трагическая эротика“: образы императорской семьи в годы Первой мировой войны»
  Работа Бориса Колоницкого не пересекается с темой статьи, но всё равно очень интересна как дополнение. В ней — о слухах, сплетнях и просто ругани в адрес императорской семьи в годы Первой мировой войны. Историк анализирует, как успехи и провалы русской армии влияли на восприятие обществом царской власти. Так, Николай II из «державного вождя» превращался в «дурака и тряпку», а императрица Александра Федоровна — в «неверную жену» и немку-предательницу.