Галлюцинации и утопии. Зачем нам воображение и как им пользоваться

На минуту вообразите себе мир через 50 лет. Как вы это делаете — видите картинки, строите логические цепочки или ощущаете настоящий страх в своем теле? Или, может быть, чувствуете раздражение, потому что окружающие и так говорят о будущем и все его версии похожи друг на друга? Насколько то, что возникло в вашем воображении, похоже на эти привычные версии — и на настоящее? А на ваш прошлый опыт?

Это одна из главных проблем в изучении воображения: оно то ли повторяет уже полученные впечатления и иногда комбинирует их, то ли создает совсем новые образы и реакции. Первым это заметил Кант и предложил различать продуктивное и репродуктивное воображение.

Кант предполагал, что человек способен и на то, и на другое. Но с ним согласны не все. С одной стороны, как вообще возможно получить доступ к тому, чего еще не существовало — разве только благодаря божественному откровению (и поэтому мистические описания всегда сопутствовали рассуждениям о воображении). С другой стороны, отклик, который провоцируется ментальным образом, всегда искажен или трансформирован, то есть он не может полностью совпадать с откликом на физически присутствующий объект. Значит, воображение всегда привносит в реальность что-то новое.

Философ Дженнифер Анна Госетти-Ференчи в книге «Жизнь воображения» (2018) определяет воображение так: «Способность сознания к представлению, которая позволяет существенно и осмысленно трансформировать то, что уже дано».

Чтобы разобраться в этой абстрактной формулировке, разберем те пять режимов воображения, которые выделяет исследовательница:

1. Внутреннее воображение подразумевает, что объекта или впечатления, которое вы представляете, в данный момент рядом с вами нет. Зато образы, которые возникают в сознании, могут вызывать вполне ощутимые эмоциональные и чувственные реакции. Самый простой пример — детский образ чудовищ под кроватью ночью.

2. Конкретное воображение: «видение как», эстетическое и символическое восприятие опирается на объект, который действительно присутствует, но позволяет вам нагрузить его дополнительными или даже противоречивыми значениями. Например, в нарисованном треугольнике вы видите гору.

3. Гипотетическое мышление (мышление против фактов) позволяет нам думать в условном наклонении, создавать концептуальные сценарии, которые отличаются от текущего положения дел. Гипотезы тоже могут сопровождаться чувственными реакциями или сознательными попытками представить свои ощущения, но отправной точкой здесь становится именно какое-то утверждение, вроде «А что, если бы я родилась в XVIII веке?».

4. Притворство задействует уже не просто реакции, но и физическую активность. Например, когда дети воображают себя привидениями или взрослыми; когда актеры исполняют роли на сцене; даже когда люди обманывают друг друга и стараются быть убедительными.

5. Творческая способность выражается в создании новых объектов. Главное, чтобы они были оформлены и могли быть выражены: не просто интуиция, которая скользнула в сознании и исчезла, а план из нескольких пунктов, скульптура, мелодия или всё тот же актерский образ. Креативность опирается на все остальные формы воображения, но ведет их к конкретному результату.

Воображение и эмпатия

Часто воображение связывают именно с творческой деятельностью — точнее, с искусством или научными открытиями.

Госетти-Ференчи разбирает, как удачная аналогия между собственным телом в ванне и металлом в воде помогла Архимеду открыть зависимость между массой тела и выталкивающей силой жидкости (по легенде, Архимеду нужно было проверить, из чистого ли золота сделана корона местного правителя).

Анализируя джазовую импровизацию, исследовательница отмечает, что музыканты всегда создают новые секвенции, используя заранее придуманные паттерны и одновременно реагируя друг на друга прямо во время игры. «Нож» недавно рассказывал о том, как работает воображение в современном танце: хореографы изобретают текучие и постчеловеческие тела, опираясь на разные философские теории.

Но давайте выясним, как часто и каким образом задействовано воображение не только в науке и искусстве, но и в нашей каждодневной жизни. В этом поможет феноменология — философское направление, которое изучает взаимодействие с миром от первого лица. В основе этой концепции стоит познающий субъект, все переживания которого направлены на некий объект. Но феноменологи предполагают, что субъект воспринимает мир не только из той точки, в которой он или она сейчас находится, но из множества возможных (потенциальных) точек.

Например, когда вы смотрите на чашку, то видите только одну ее сторону, но одновременно можете в общих чертах представить, как она выглядела бы с других сторон. Так в восприятии возникает цельный объект цилиндрической формы, с ручкой и дном.

«Потенциальность, конечно, предполагает воплощенного субъекта с каким-то набором навыков: переворачивать вещи или осматривать их, занимать разные позиции, перемещаясь в пространстве, <…> смотреть на вещи под разными углами», — уточняет Госетти-Ференчи, обращаясь к идеям одного из крупнейших феноменологов ХХ века Мориса Мерло-Понти.

Главный тезис Мерло-Понти состоит в том, что восприятие и воображение укоренены в теле. Когда мы говорим о том, что нужно «посмотреть на ситуацию чужими глазами», то имеем в виду буквально это: чтобы проявить эмпатию, мы как бы занимаем позицию другого в пространстве и по отношению ко всем остальным объектам.

Когда мы смотрим спектакль, в котором исполнители делают что-то опасное, то одновременно существуем как минимум в двух положениях: в кресле и на сцене, проживая состояния перформеров — пусть ослабленные, но всё равно ощутимые.

Но где пределы такого воображения? Чьими глазами мы не можем посмотреть на мир?

Кто страшнее: ягуар или европеец?

«То, что мы называем кровью, оказывается „пивом“ ягуара», — писал бразильский антрополог Эдуарду Вивейруш де Кастру в книге «Каннибальские метафизики» (2014).

Как и многие антропологи, он исследовал «другие» культуры, например индейскую, но с необычной целью. Если много лет задачей антропологии было максимально точно описывать «странные» чужие практики, то де Кастру предложил обратиться к амазонским туземцам, чтобы пересмотреть взгляды западной науки на устройство мира.

Одним из главных открытий Кастру стал межвидовой перспективизм, то есть возможность смотреть на мир не только человеческими глазами, но и глазами ягуара, мертвеца, духа. Кастру вспоминает анекдот, который приводил в своих текстах этнолог Клод Леви-Стросс: открыв Америку, испанцы пытались проверить, есть ли у туземцев душа, а туземцы бросали захватчиков в воду, чтобы узнать, есть ли у них тело — будет ли оно гнить.

«Европейцы никогда не сомневались в том, что у индейцев есть тело (оно есть и у животных); индейцы никогда не сомневались в том, что у европейцев есть души (они есть и у животных, и у призраков мертвых), — пишет де Кастру. — Животные и другие нелюди, наделенные душой, „видят себя как личности“, и, следовательно, „они и есть личности“ <…> Но то, что именно эти личности видят, и, следовательно, то, чем они в качестве собственно личностей являются, как раз и составляет философскую проблему, которую ставит туземная мысль для себя самой».

Ближе всего к решению этой проблемы подходят шаманы: во время ритуала они буквально превращаются в животное, существуют в его теле и смотрят его глазами. По мнению Вивейруша де Кастру, перспективизм и шаманизм проявляют принципиальную разницу между познанием в западной и многих незападных культурах:

«[На Западе] познавать — значит объективировать; уметь отличать в объекте то, что ему внутренне присуще, от того, что принадлежит познающему субъекту и что в таком качестве было спроецировано на объект — неправомерно или неизбежно. <…> Индейский шаманизм вдохновляется противоположным идеалом: познавать — значит персонифицировать, занимать точку зрения того, что должно быть познано».

Воображение вообще идет рука об руку с объективацией, особенно коллективное воображение, которое выражается в мифах и стереотипах или, точнее, подчиняется им. Это воображение позволяет европейцам, которые никогда не погружались, скажем, в азиатские культуры, на ходу представлять себе благовония, шумные улицы и людей на одно лицо. В воображении возникли и закрепились идеи о женщине-загадке или женщине — любящей матери, и, чтобы вообразить женщину-руководительницу или расчетливую преступницу, нужно постараться.

Так что Платон был не так уж неправ, когда писал об опасности воображения.

Взгляд в корень

И все-таки воображение — это еще и инструмент, который создает лучшее будущее. «Представить себе будущее — значит его изменить», — пишет урбанист-футуролог Дарран Андерсон. Многие его коллеги говорят о радикальном воображении — по определению левого политического стратега Патрика Рейнсборо, это такое воображение, которое залезает в корни системных проблем (radical означает еще и «корневой»).

Пример радикального воображения — научно-фантастическая литература. К sci-fi часто относятся пренебрежительно, но лучшие образцы жанра несут по-настоящему мощный утопический заряд. Чтобы описать его, исследователь Дарко Сувин ввел понятие новума — это закон, техническое изобретение или изменившееся состояние природы, которое заставляет пересмотреть вообще все принципы, по которым протекает жизнь.

Сувин назвал научную фантастику литературой когнитивного остранения.

В отличие от свободного воображения, которое не всегда развивается линейно и логично, sci-fi требует от авторов последовательно разрабатывать новый мир на самых разных уровнях — от материальных инфраструктур до социального устройства.

Ценность длинных литературных текстов именно в подробности, какой редко удается достичь теориям.

Но, кроме того, фантасты всегда отталкиваются от текущего момента — остраняют (описывают со стороны) реальность, а значит, критикуют ее. Вот несколько известных примеров, когда научно-фантастическая литература становилась частью, если даже не основой, освободительных движений.

Американская фантастка Урсула Ле Гуин прославилась феминистскими утопиями. Например, в романе «Левая рука тьмы» населила мир людьми с последовательным гермафродитизмом: пол героев-героинь менялся циклически вместе с позицией планеты, а большую часть времени вообще отсутствовал. В 1969 году карьерные и семейные возможности, которые открывал такой новум для всех, казались почти немыслимыми — хотя феминистская фантастика, пусть и гораздо менее известная, к тому моменту насчитывала уже несколько десятилетий.

Афрофутуристка Октавия Батлер делала главными героями своих романов чернокожих людей, в то время как белые фантасты об их существовании обычно просто забывали. Одним из лейтмотивов ее, да и всего афрофутуризма было воображение золотого века Африки: одновременно в прошлом, до колонизации, и в будущем, когда расизм будет преодолен.

В Китае расцвет sci-fi начался на рубеже 2000-х и 2010-х. Правительство стало поддерживать фантастическую литературу, поверив, что с ее помощью натренирует воображение граждан и они смогут не только производить, но и разрабатывать инновационные технологии. Тем временем авторы (самые известные — Хан Сонг, Чэнь Цюфан и Лю Цысинь) маскируют под научную фантастику социальную критику: пишут об обществе всеобщей слежки, которое и так существует в Китае, подчеркивают, как скрытны и непрозрачны властные структуры, а иногда пользуются и совсем конкретными образами — например, описывают «огромное поле мусора» недалеко от Гуанданя, где вырос Чэнь Цюфан и где сейчас работники-мигранты «собственными руками разбирают обломки электронных устройств, плавя металл в огне или растворяя детали в кислоте».

В общем, фантасты опираются на настоящие проблемы, когда рисуют утопическое (а чаще антиутопическое) будущее. Так же поступают и футурологи, которые занимаются прогнозированием уже не ради искусства, а консультируют крупный бизнес и политические кампании.

Социолог Джон Урри в 2016 году написал книгу «Как выглядит будущее», в которой выделил шесть техник, с помощью которых человечество готовится к завтрашнему дню:

1. Проводят аналогии с прошлым — например, когда сейчас прогнозируют, как новые технологии повлияют на общество, то вспоминают, как изменился мир после появления телефонной связи или компьютеров. Такие версии часто оказываются довольно точными по содержанию, но не по времени, потому что редко учитывают появление неожиданностей, которые перевернут игру (вроде кремниевых процессоров, благодаря которым в 1960-е мощность компьютеров стала резко расти.

2. Изучают, какие варианты будущего не состоялись и почему — например, стало понятно, что редко имеют смысл прогнозы, в которых новые технологии мгновенно заменяют старые. Чаще они долго сосуществуют — дело тут и в социальных привычках, и в экономических выгодах.

3. Выражают свои страхи в антиутопиях. Урри выделяет пять расхожих антиутопических сюжетов:

— крах общества из-за истощения ресурсов;
— установка тотального контроля;
— атомизация, при которой человеческое общение становится невозможным из-за психологических изменений или внешних условий;
— появление множества правил и законов, которые ведут к утрате богатства;
— захват власти киборгами.

4. Создают утопии.

5. Экстраполируют элементы настоящего — описывают, как некая тенденция, которая уже сформировалась в настоящем, определит будущее.

6. Сценарное планирование (ретрополяция) — самый интересный вариант: сначала описывают мир через заданное количество времени, а потом анализируют, какие события и в какой момент должны будут произойти, чтобы попасть в описанное состояние из текущего. Пример ретрополяции — книга «Мир, который мы создали» Джонатона Порритта, одного из лидеров зеленого движения. В ней рассказчик говорит из 2050 года, но всё время вспоминает, какие события позволили человечеству почти полностью перейти на возобновляемые ресурсы и существенно снизить экономическое неравенство.

Правда, и эта книга иллюстрирует, что политическому воображению редко удается охватить все важные проблемы: о том, как справиться с гендерным или расовым неравенством, Порритт не пишет.

Против вдохновения

Мы показали воображение как набор техник, которые можно сознательно применять: от самых небольших и самых общих («видение как», притворство, эмпатия) до конкретных алгоритмов (ретрополяция, создание новумов, перспективизм). Но часто воображение связывают с загадочными процессами, в которых человек будто бы не до конца контролирует и осознает себя. Говорят о вдохновении, инсайтах, полете фантазии.

Но что получится, если просто отдаться свободным ассоциациям? Если посмотреть на произведения искусства, авторы которых часто рассуждают о вдохновении, вместо сильной работы часто можно увидеть набор стереотипов, скрепленных в разных последовательностях. Это может работать, ведь эти стереотипы часто составляют наше общее естественное поле. Но по-настоящему сильные впечатления, тот самый утопический импульс мы получаем, когда сталкиваемся с идеями, которые идут против здравого смысла.

Собственно, здравый смысл — главный враг воображения, точнее, главная точка, к которой воображение интересно прикладывать.

Здравый смысл заставляет многих из нас думать, что посмотреть на мир глазами ягуара не выйдет; что жители Земли вряд ли когда-нибудь станут последовательными гермафродитами.

Но есть идеи, которые вроде бы шокируют куда меньше, но при этом кажутся совсем невозможными. Например, мысль о том, чтобы разорвать причинно-следственную связь между трудом и заработком: люди по-прежнему будут работать и производить товары, но деньги будут получать не за это, а в форме безусловного базового дохода — ежемесячных выплат для всех, которые не зависят вообще ни от чего и на которые можно вести достаточно приличную жизнь. Можете ли вы представить себя в таком мире через всё те же 50 лет? Какие ценности были бы в этой реальности, какие проблемы, какие профессии, какое искусство?

Если представлять сложно, то это не просто так: вера в то, что так быть не может, формировалась десятилетиями. Об этом пишут Ник Срничек и Алекс Уильямс в книге «Изобретая будущее», и это одно из самых ярких исследований здравого смысла за последнее время — с подробностями о том, как его выращивают в аналитических центрах, медиа, экономических программах и как он медленно проникает повсюду.

Срничек и Уильямс рассказывают об обществе «Мон Пелерин», которое еще с 1930-х планомерно придумывало современную экономику, и об идеологии There is No Alternative («Альтернативы нет»), в которую она оформилась в 1980-е и которой до сих пор оправдывают неравенство, эксплуатацию, бедность.

В России, наверное, аналогией будет вопрос «Ну а кто, кроме Путина?» — и чтобы найти ответ, нам среди прочего и понадобится воображение.