Перебродивший реализм, магические объекты внимания и макропсия жучка-человека: интервью с Иваном Сердюком, первопроходцем сибирского психоделического пост-нью-эйджа

— Начнем с такого вопроса: когда в юности у тебя появился интерес к искусству, музыке, литературе, с чего это началось? Какое у тебя было окружение в Красноярске, какая была музыкальная сцена, какие были кружки, компании?

— Как раз вчера об этом думал и вспомнил случай из детства: мы гуляли с батей в городском парке, я выстрелил в тире из ружья в какую-то игрушку, и начала играть «Ламбада», знаешь такую песню? Меня тогда эта мелодия проняла. Возможно, истоки моего творчества не в каком-то прославленном академией искусстве, а в таком простом вайбе поп-мелодии. Мне нравились поп-мелодии на радио — часто в школе, вместо того, чтобы учиться, я прятал под столом магнитофон и включал его, чтобы послушать некоторые песни, дождавшись их появления в эфире.

— Если обратиться к текстам твоей старой группы «Дом моделей», даже они уже сильно отличаются от того, что ты мог слышать по радио. Там есть и минимализм, и какие-то очень глубинные вещи.

— Я понимаю, о чем ты. Конечно, потом я стал расширять свой кругозор, начал искать то, что поможет мне ощутить мистический вайб, и захватывал уже более широкие культурные слои. «Дом моделей» сейчас мне кажется довольно странным сочетанием, потому что мы всегда шли от противного — так, как у нас в городе не принято было делать. Мы с ребятами всегда очень радовались, когда у нас получалось что-то такое, что сложно представить, что-то придурошное. Нас это несказанно радовало! Еще мы планировали разные перформансы. Первое выступление «Дома моделей» состоялось под маркой другого такого же соляночного коллектива Amazing Trip.

— А сколько вообще есть еще коллективов? «Зимние виды спорта»… Может быть, еще какие-то скрытые проекты?

— «Зимние виды спорта» — это было совместное творчество с моей тогдашней подругой, поэтому у него отдельное название. Там были другие люди, другая музыка, был такой период, когда дома были записаны все эти песни. Я еще тогда мечтал назвать проект «Жарок», но не мог, потому что это слишком индивидуальная ассоциация.

Жарок — это такой цветок, в детстве меня зацепило это слово, оно было немного нехорошим. Мне оно казалось чем-то нечистым в фольклорном смысле.

У меня тогда было странное увлечение, я увлекался некоторыми словами и явлениями. И в наши дни, выбирая для нового проекта такое личное название, я хотел сделать свое творчество более бескомпромиссным, т.е. обозначить для себя, что я буду делать только то, к чему у меня глубинный интерес. Впрочем, я рассчитывал, что будет понятно: жарок — это цветок, а оказалось, что за пределами Красноярска мало кто слышал о нем.

— «Дом моделей» — твой самый первый проект? А до него были какие-то опыты? И что в те времена в Красноярске происходило, какие мероприятия?

— Попытки были, но они не заслуживают внимания, потому что я тогда не встречал людей, которые разделяли бы мои интересы. Я просто играл на гитаре. При этом всегда писал песни для себя и оставлял их в демо-версиях, чтобы потом довести до ума. Но у меня вначале не было ни навыков, ни технической базы, и меня не удовлетворял результат. Я помню, что даже пытался выбить какие-то гранты, отправлял эти демки в молодежные организации, чтобы добыть какие-то деньги на оборудование и на сведение.

Красноярск мне казался достаточно бедным на художников городом. Большое впечатление на меня произвел художник, дизайнер, музыкант и, в первую очередь, поэт Александр Хирург. Его поэзия была чистой, абсолютно наплевательской по отношению к тому, как её воспримут, и вообще казалось, что в Красноярске не может родиться человека, который по-настоящему ею проникнется. Что интересно, впоследствии выяснилось, что Александр Хирург учился в моей школе, у нас был общий обжшник, который, как я сейчас понимаю, был сумасшедшим. Он показывал на уроках фильмы типа «Ликов смерти» и «Конструктора красного цвета». Я до сих пор не могу объяснить это, но это тоже одно из тех детских впечатлений, которое сильно повлияло на мое отношение к поиску чего-то сокровенного и запретного в области культуры. Я бы не сказал, что «Конструктор красного цвета» — мой любимый фильм, но он меня потряс, и я понял, что творчество — это такая сфера занятий, которая может глубочайше впечатлять.

— Это две стороны: одна — что-то мелодичное, приятное, понятное, запоминающееся, что-то связанное с собственными эмоциями и впечатлениями, а другая — что-то шизофреническое, авангардное, с желанием оттолкнуть лишнего и выразить мысль независимо от зрителя. В результате такой проект смыкается в медийное, точечно сделанное, колобье тело.

— Авангардный — это ведь уже академический термин, а у меня нет в голове таких разделений. Когда я делаю музыку, я думаю скорее о каких-то субъективных ассоциациях, пытаюсь поймать то, что вызывает у меня эмоции. С таким подходом незачем думать о слушателе, я пытаюсь сам добиться реакции в себе. Это своего рода фетишизм.

— Есть ли прямая связь между названием «Жарок» и музыкой, или это просто близкие тебе вещи по эмоциональному фактору?

— Прямая образная связь, несомненно, есть.

С детства у меня было много излюбленных магических объектов внимания.

Мне подошел жарок, поскольку само это слово отражает состояние душевного беспокойства (оно ведь от слова «жар»), а в моем творчестве присутствует легкий флер одержимости. А жарок как цветок важен, поскольку мне хотелось провести в своей музыке связь с природой, и в особенности родных краев. я каждое лето проводил за городом, и эти воспоминания для меня — до сих пор большой источник вдохновения. Наконец, был такой фотомагазин, где в юные годы мы занимались проявкой своей ломографии, он с советских времен назывался «Жарок», и у меня это слово ассоциировалось с чем-то повседневным, избитым. Жарок в этом смысле — это обыденность сюжета художников-самоучек, которые в Красноярске постоянно рисуют именно эти цветы, для Красноярска они — как какие-то ромашки. Но в то же время, если качнуться в другую сторону, можно увидеть, что в этом есть и определенная чистота. В общем, название проекта имеет широкую связь с моим представлением о его сути.

— Может, помимо обжшника были еще какие-нибудь странные люди или странные истории, которые происходили в городе?

— К сожалению, такого было не так много. Поэтому, наверное, меня в скором времени начали интересовать музыканты, которые занимались непонятно чем. Когда в «Доме моделей» мы познакомились с Никитой, он очень на меня повлиял, прежде я таких людей не встречал.

У Никиты с собой постоянно был Музей одежного мусора — в баночке из-под витаминов. Он с одежды людей собирал всякое дерьмо и туда складывал.

Ему много идей приходило в голову, он, кстати, писал интересные тексты, которых сильно стеснялся. Они были классные, сюрреалистичные.

— Недавно у тебя была поездка с концертом в Финляндию, а до этого ты ездил выступать за пределы России?

— Прошлым летом у нас состоялся тур: случайно появилась возможность съездить в пару прибалтийских городов, а также нас очень хотели увидеть в Минске, Таллинне, Москве. Поэтому мы решили все это объединить одним маршрутом., Поездка была практически бессмысленной, потому что у нашего проекта очень мало записей, о нас вообще ничего не известно, и, но мне показалось, что это весело. Меня привлекла эта толика безумия. В этом предприятии, по крайней мере для меня, был какой-то уникальный момент, поэтому я постарался, пришлось из-за поездки перенести отпуск на работе, хотя было непросто.

— Скажи пару слов о своей работе.

— Я работаю в библиотеке СПБГУ. Не знаю, что об этом интересного рассказать. Работа с негибким графиком и не очень большим количеством свободного времени.

— В некоторых твоих песнях есть некие герои — они вымышленные или существуют какие-то реальные прототипы? Бродячая собака в песне «Дома моделей» настоящая или это выдуманный образ?

— Когда я пишу тексты, каждая строчка должна эмоционально зазвучать. Если я пишу песню, я некоторое время ее прокручиваю в голове, и что-то, что у меня не вызывает душевного отклика, стараюсь поменять. Песни выдуманные, но конечно в них есть лично пережитый опыт.

— Перебродивший реализм.

— Возможно, перебродивший… Что-то спонтанно появляется.

— А собака из этой песни реальная?

— Собака, которая никогда не существовала. Могу рассказать такую историю. Однажды я провожал девушку на автобусную остановку через пустырь и на пустыре у дороги заметил собаку с очень грустными глазами, она лежала, склонив голову. Я вернулся домой, достал из холодильника какую-то вчерашнюю курицу и отнес собаке, подошел к ней, а она на меня не обращала внимания. Я положил перед ней еду, а она продолжала смотреть вдаль, не повела даже ухом, а когда я коснулся ее краешком ботинка, оказалось, что она твердая, полностью окоченевшая. Это история, которая очень вяжется с текстом песни, но она случилась после. Хотя эмоциональное настроение этой сцены, возможно, отражает мои взаимоотношения с собаками до этого. Возможно, все это пронизано какой-то магической нитью. Собаки, кстати, у меня есть и в других песнях, например, в песне «Дома моделей» под названием «Шоссе» или «Трек № 4», где есть слова «Больше некому кормить собак…», и у «Жарка» есть темы, еще не записанные, в которых фигурирует собачий род.

Собака, с одной стороны, банальное и неопрятное животное, но, с другой стороны, искреннее и прекрасное.

— Увлекаешься ли ты сектами, потусторонними силами?

— В детстве я очень увлекался потусторонними силами, у меня была подшивка вырезок из газет, а на большой перемене в школе я бежал в библиотеку, чтобы добыть брошюрки про полтергейст и все такое,ще брал у бабушки всякий эзотерический треш. Потом в уже более зрелом возрасте я стал изучать движухи, особенно отечественные, которые собирают вокруг себя авторы подобных книг, например, «Звенящие кедры России».

— В анонсе одного из твоих выступлений я видел картинку с Марией Дэви Христос. Это просто изображение, отсылающее к мистицизму, или какая-то более глубинная вещь?

— Я люблю читать и смотреть на ютубе ролики о таких организациях. Для меня это скорее развлечение. Чем подобные организации привлекают? Тут тоже есть ассоциация с творчеством. Как может потрясти и поменять твою жизнь фильм «Конструктор красного цвета», так же в детском возрасте или в неразумном взрослом состоянии ты можешь оказаться во власти секты, попасть в эти механизмы. В том, как искусство и психологическая манипуляция действуют на тебя, есть много общего, и это мне нравится.

Я поступил в красноярский вуз, который тоже оказался своего рода сектой.

У нас был профессор, придумавший собственную теорию искусства, вдохновленную, как я подозреваю, кислотным трипом, поскольку ЛСД в его magnum opus тоже упоминается.

Он написал множество книг о своей теории, которая наполовину представляет собой дикие визионерские идеи сумасшедшего человека, правда, поданные очень занудным языком, поэтому у него не так много последователей, как, например, у профессора Чудинова. Но мы, студенты, у него учились. Поскольку в молодости его никто не признавал из серьезных искусствоведов, он уехал в Красноярск и там собрал собственную кафедру: у нас искусствоведения не было вообще, и всех преподов воспитал лично он. Наиболее преданных адептов он оставил преподавателями на кафедре, и все они двигались в его парадигме. При этом он неплохо знал историю искусства, в этом плане можно было много чему поучиться, но теория его была сродни тем шизотерическим книжкам, которые я читал в детстве на чердаке дачи. Обычно таких преподавателей терпят как уникальных специалистов, продвинутых в своей области. Наш препод, возможно, действительно был очень эрудирован, но, с другой стороны, под свою теорию он подгонял всю историю искусства. Мы изучали храмы Древней Индии, рисуя на них магические треугольники по его указу. В этом было мало толку, не было никакой эстетики, как, например, у оккультистов XIX века, ничего, что могло бы оправдать подобный беспредел. И при всем при этом он был очень требовательным.

— Увлекаешься жучками, паучками, влечет ли тебя биология?

— Биология в детстве меня очень прикалывала, тут ты прямо угадал. У меня была советская энциклопедия «Жизнь животных» в шести томах и «Жизнь растений» в четырех томах, обе довольно хардкорно научные, описания были именно для биологов, но я в основном рассматривал картинки, там все было очень подробно — от микроорганизмов до высших приматов. И с тех пор меня продолжает интересовать тема зверушек. Природа часто наполняет мои сны, то есть это большое поле в личной мифологии, поэтому на обложках картинки с природой.

— Записываешь ли ты сны, бывают ли они у тебя осознанными? Рассматриваешь ли ты сновидения как жизненные подсказки или как открытия каких-то запредельных тайн?

— Осознанные сновидения у меня были еще в детстве, я их научился тогда вызывать. Помню, что вроде бы боялся темноты, боялся, что мне приснится кошмар, и мне было проще контролировать ситуацию в осознанном сновидении. Мне часто снятся очень яркие сны, особенно если начитаешься книг. Кстати, помимо журнальчиков в школьной библиотеке была «Психология бессознательного» Фрейда, и ее я тоже брал читать. Не во всем разделяю психоаналитический подход, но это углубило мой интерес к снам.

— А страх темноты — исключительно детское и со временем ты это переборол, или все равно возвращаются какие-то ощущения? Боишься грозы, темноты?

— Нет, сейчас у меня такого нет, но иногда мне снятся детские страхи, например, страх высоких зданий. Но это не очень интересно. Мы говорили про жучков.

— Жучок-человек, клоп-человечек! Боязнь больших зданий — это эффекты макро- и микропсии.

— Мне снится, что огромное здание падает. Помню, в первый раз испугался высокого здания в очень раннем детстве, точно до четырех лет, потому что это было в Казахстане (в четыре года я переехал в Россию). Это было в церкви, где мне впервые рассказывали про бога, который на нас сверху смотрит. Там был очень высокий потолок, и меня впервые напугало высокое здание.

Падение высоких зданий у меня на глазах, этот повторяющийся сон — может быть, это что-то архетипическое.

— У меня было сильное мистическое переживание в детстве. Во сне я вместе со своей семьей, бабушкой и мамой, бежал вверх по часовой оси вокруг скалы, осознавая, что это бесконечный путь, то есть это был как раз такой макропсический эффект. Мне тогда было лет шесть. Проснувшись, я вспомнил: мама часто рассказывала, что в детстве я говорил, будто вначале появился я, потом появился бог, потом появилась мама, а потом бабушка. Схематически в моей голове было знамение о том, что это вещий сон, яркий и важный, и как будто мне нужно было из него что-то вытащить. Кроме того, там присутствовала доля осознанности. Сон был очень яркий и красочный, все разворачивалось вокруг горы, по которой мы очень спешно и тревожно поднимались. Разворачивались страшные погодные условия в психоделических калейдоскопических цветах. В сравнении с этим сном все остальные мои сновидения (например, о том, как меня динозавры били во дворе палкой), не имели для меня абсолютно никакого значения, тот сон был чем-то совершенно другим. После того как бабушка умерла, она приходила ко мне во сне в дни своего рождения и смерти, и когда я вспоминал и осознавал, что ее уже нет, праздная беседа обрывалась, она менялась в лице и, прыгая, пыталась уволочь меня к себе. Я просыпался в холодном поту.

— Могу продолжить тему снов. В детстве у меня случались сонные параличи, только тогда я этого не понимал. Они у меня и сейчас есть. Недавно я в своей комнате слышал призрака, то есть проснулся и говорил с ним, было жутко. В детстве я еще не понимал, как это объяснить.

В эзотерической брошюре мне как-то попался знак из каббалы — звезда Давида, бог со светлым лицом и черными руками, которого ниспровергает на землю настоящий, трушный бог c черным лицом и белыми руками.

И однажды ко мне в комнату с балкона вошел этот бог с темным лицом. Или, например, как-то раз я проснулся ночью, а в комнату проникал яркий белый свет из окна, который наполнил меня небывалым умиротворением и благодатью. Так я и не понял, были ли это инопланетяне или Господь.

— Раньше я еще очень часто ходил во сне, причем не просто ходил. Однажды на даче во сне я вылез на крышу дома, на тот ее сегмент, куда при свете дня и в трезвом состоянии попасть очень сложно, а удержаться там практически невозможно. Мама услышала какие-то звуки, не обнаружила меня в комнате, выглянула в открытое окно и увидела, как я сижу на крыше и курю сигарету с открытыми глазами, которые смотрят в никуда. У меня к тебе такой вопрос: ты когда-нибудь ложился спать во сне, оставаясь в сознании? Тебе же известна такая процедура? Когда ты осознаешь себя во сне, специально ложишься спать и попадаешь в следующий подуровень сна? Обычно это усиливает контрастность происходящего. Мне это удавалось несколько раз, и это тоже очень яркие воспоминания. Но это было уже в сознательном возрасте, мне было лет шестнадцать или семнадцать, в свое время я с этим много экспериментировал. Но мощнее детского бега с семьей по горе ничего не было пока что.

— Я тут думал о том, что раз сны оставляют такое яркое впечатление на всю жизнь, значит у этого, возможно, есть какая-то биологическая функция. Что-то вроде загадки сект — существование потребности быть манипулируемым. А тут у тебя есть потребность проснуться охваченным мистическим чувством. Твой организм решил, что тебе этого не хватает, и ты не можешь это ничем заменить. Вероятно, во всех этих мистических вещах есть более глубокая потребность, чем принято думать.