Дело Кассо. Как смерть Льва Толстого привела к… массовым увольнениям университетских профессоров

Не могу молчать

«Нет, это невозможно! Нельзя так жить!.. Нельзя так жить!.. Нельзя и нельзя, — диктовал 10 мая 1908 года в фонограф Лев Толстой. — Каждый день столько смертных приговоров, столько казней. Нынче 5, завтра 7, нынче 20 мужиков повешено, двадцать смертей… А в Думе продолжаются разговоры о Финляндии, о приезде королей, и всем кажется, что это так и должно быть».

Эти слова стали бы началом манифеста писателя, но волнение, охватившее его в тот момент, не позволило ему продолжать. Причиной была новость, опубликованная в газете «Русские ведомости», о повешенных за разбойное нападение на усадьбу землевладельца в Елисаветградском уезде крестьянах.

Спустя три дня Толстой снова взялся за написание статьи под заголовком «Не могу молчать», в которой высказался против реформ, не побоявшись упомянуть ряд ключевых политических фигур: Гучкова, Милюкова, Столыпина и Николая II, особенно напирая на двух последних. В окончательном варианте писатель отказался от имен, но не изменил своего обращения к правительству с требованием отменить смертную казнь.

«Общественное раздражение или спокойствие никак не может зависеть от того, что будет жив или повешен Петров или что Иванов будет жить не в Тамбове, а в Нерчинске, на каторге. <…> Если бы вы убили и замучили хотя бы и десятую часть всего русского народа, духовное состояние остальных не станет таким, какого вы желаете. Так что всё, что вы делаете теперь, с вашими обысками, шпионствами, изгнаниями, тюрьмами, каторгами, виселицами — всё это не только не приводит народ в то состояние, в которое вы хотите привести его, а, напротив, увеличивает раздражение и уничтожает всякую возможность успокоения. „Но что же делать, говорите вы, что делать, чтобы теперь успокоить народ? Как прекратить те злодейства, которые совершаются?“ Ответ самый простой: перестать делать то, что вы делаете».

Позже стало известно, что повешенных было вовсе не 20, а 12. По этому поводу Толстой сделал примечание: он был рад ошибке в количестве и тому, как эта ужасная цифра заставила рассказать всем о давно мучающем его чувстве.

В предпоследней главе он использует почти те же предложения, что записывал в самом начале:

«Нельзя так жить. Я по крайней мере не могу так жить, не могу и не буду. Затем я и пишу это и буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России и вне ее…»

Написанное Лев Николаевич исполнил: благодаря тульской подпольной типографии «Не могу молчать» вышло в свет отдельным изданием, в Петербурге статью удалось напечатать на латышском языке, периодика отрывками размещала ее на своих страницах, из-за чего подвергала себя штрафам. А самому автору в соответствии с его желаниями, которые он хотел удовлетворить при выпуске статьи: «чтобы одно из двух: или кончились эти нечеловеческие дела, или уничтожилась бы моя связь с этими делами, чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются все эти ужасы, или же, что было бы лучше всего (так хорошо, что я и не смею мечтать о таком счастье), надели на меня, так же как на тех двадцать или двенадцать крестьян, саван, колпак и так же столкнули с скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю», — пришла веревка и записка со словами: «Не утруждая правительство, можете сделать сами».

Студенческие волнения

Манифест Толстого стал не просто предлогом для новых демонстраций после смерти писателя — он стал еще одним звеном в уже давно созданной крепкой цепи между ним и молодежью, в противовес попыткам людей, руководящих сферой образования, создать вокруг него негативный образ.

Положительное отношение ко Льву Николаевичу было не только со стороны учащихся: пусть писатель критиковал практику воспитательной работы в высших учебных заведениях, преподаватели признавали его авторитет, о чем говорит избрание его почетным членом Санкт-Петербургского, Казанского и Юрьевского университетов. Смерть Толстого 7 ноября 1910 года стала настоящим ударом как для студенчества, так и для профессуры.

Толстой проповедовал принцип «непротивления злу», но для молодежи 7 ноября ознаменовалось невосполнимой утратой не только учителя и писателя, но прежде всего непримиримого борца, шедшего по пути к справедливости в самых первых рядах.

Еще накануне, узнав о плохом состоянии Льва Николаевича, правительство отправило к нему игумена с тайной миссией: чтобы больной, отлученный от церкви еще в 1901 году, смог ему покаяться. План провалился. Толстой не произнес заветное «каюсь», и тогда власти, почувствовав предстоящие студенческие волнения, постарались поскорее это дело замять.

Одним из подтверждений данного факта служит найденная в 2018 году рукопись Алексея Аверина, ученика Ремесленного училища цесаревича Николая (ныне БГТУ). На одной из страниц уже музейного артефакта было зафиксировано следующее:

«Власти пытались вокруг смерти Толстого создать заговор молчания. А ремесленники решили откликнуться на это печальное событие. Я в это время лежал в лазарете с ангиной, и вот что рассказали прибежавшие навестить меня друзья. Вечером, когда все учащиеся были в рекреационном зале на молитве, вдруг все встали на колени и запели „Вечная память“… Два дежурных воспитателя, находившиеся здесь, сразу поняли, в чем дело, и пытались прервать демонстративную гражданскую панихиду. Раздалась громкая команда: „Встать! Смирно!“ Но ученики с редким воодушевлением, стоя на коленях, пели похоронную молитву».

И действительно, реакция студентов не заставила себя ждать. Уже 7 ноября с портретом Толстого на демонстрацию вышли учащиеся Томского университета, 8 ноября в Киеве студенты устроили гражданскую панихиду прямо перед зданием вуза по причине закрытых дверей. Министр внутренних дел П.Г. Курлов докладывал о сходке из 8000 человек в Петербургском университете. Чуть меньше человек собралось почтить память покойного писателя в Московском университете — 6000. В Казанском на экстренное заседание литературного кружка пришло столько людей, что самая большая аудитория была забита до отказа. Удивительный случай произошел в Одессе: там протоиерей Бречковский, ректор духовной семинарии, провел собеседование с 2000 слушателей и объяснил, почему Толстой похоронен не по христианскому обряду и почему это не должно мешать чтению по нему молитв.

С этого дня во многих городах начинаются масштабные демонстрации. Брожение, как остаток после событий 1905–1907 годов, усиливается очередной смертью борца за народ. Правые не без причин усмотрели в этом зачатки надвигающейся революции. Их мнение подкреплялось тем воодушевлением, с которым на улицы повалили студенты во время объявленного в учебных заведениях двухдневного траура.

«Веч­ная память» как новый гимн

9 ноября, в день похорон Толстого, все представления в местах культурного отдыха отменены, книжные магазины закрыты. Профессор Овсянико-Куликовский точно описал этот день фразой:

«Смерть его показала созревшее единство человечества. Говорили раньше „в доме покойник“, мы можем сказать — „в мире покойник“. Это можем сказать впервые».

По окончании сходок студенты различных городов не хотели расходиться, снова и снова звучала «Веч­ная память», и кто-то печально сказал:

«Ведь это гимн русской интеллигенции нашего времени», — делится воспоминаниями историк и краевед Н.П. Анциферов.

О возможных демонстрациях полиция была предварительно уведомлена. Пролетариату советовали быть осторожным в поддержке студенческого движения. В листовке петербургской группы социал-демократов авторы обращают внимание на отсутствие политического момента, недостаток союзников и настроения.

Петербургские жандармы с самого утра поджидали молодежь возле Армянской церкви и, обнажив шашки, предотвратили всякую возможность сбора протестующих у Казанского собора. Разогнать толпу удалось и в Москве, когда та направилась в Хамовники, к дому Льва Николаевича. В Харькове казаки разогнали студентов в Николаевском сквере. Похожие события произошли в Одессе и Варшаве.

Но не во всех городах всё закончилось печально: в Казани во время исполнения революционных песен в студенческую толпу въехал губернатор Стрижевский. Молодежь потребовала у него снять фуражку для почтения памяти великого писателя, и тот, немного поколебавшись, выполнил указание.

Душевное состояние после произошедших событий описал московский студент в письме, отправленном в Кубанскую область:

«На душе тоскливо уже не от своих скорбей, а от общественных порядков, всё вокруг возмущает, и еще труднее и еще печальнее оттого, что нет возможности протестовать, — кругом напирают, кругом попирают, — вот проклятое время. Не жизнь, а прозябание. Да и не знаю, на кого не действует печально эта тяжесть полицейского гнета. Смерть Толстого еще раз дала почувствовать, в каком режиме теперь наша жизнь».

Тем временем либералы пытались усидеть на двух стульях. Оппозиционная буржуазия присутствовала на похоронах Толстого, что было высмеяно авторами бюллетеня Ярославского комитета РСДРП:

«Это помогало ей утешать себя мыслью, что она — тоже народ».

Но в прессе, говоря о студенческих явлениях, они встали на сторону Синода и напирали именно на религиозный подтекст. Так описывал происходящее в своей статье Струве:

«Тот отклик, который нашла смерть Толстого <….> замечателен не внешним стремлением выйти на улицу, а внутренним движением, которое коснулось молодежи, не растолкало ее, как „заспавшуюся толпу“, а затронуло и потрясло каждого человека в отдельности, т. е. как-то разбудило религиозную личность».

10 ноября состоялось собрание студентов-медиков, на котором они пообещали больше не присутствовать как врачи во время исполнения смертных приговоров.

На улицах в этот день обошлось без массовых шествий, но это было только затишье перед бурей. Студенты готовились к массовой демонстрации 11-го числа. Они надеялись заручиться поддержкой рабочих, которые еще вчера шли вместе с ними рука об руку против смертной казни. Например, в Москве, по данным газеты «Утро России», их численность составила 4000 человек, что равно примерно четверти от общего состава. Но известие о предстоящей демонстрации дошло до пролетариата слишком поздно, свой выход они назначили на 14 ноября.

На следующий день Петербургский университет был окружен полицейским нарядом, внутрь пускали только при наличии пропускного билета. В 11 часов на улицы начали стягиваться студенческие массы. На Невском проспекте образовалась толпа из 10 000 человек. Все вместе они двинулись к Государственной думе, держа флаги — с портретом Толстого, с надписью «Не можем больше молчать», со звучавшим повсюду лозунгом «Долой смертную казнь».

Начальник Петербургского охранного отделения докладывал директору департамента полиции, будто бы демонстрация не состоялась, но на самом деле разогнать масштабное шествие им удалось только ближе к вечеру и с применением грубой силы.

Жестокие столкновения с полицией произошли и в Киеве. Более активно проявляли себя студенты Политехнического института, так как их преподаватели сочувствовали студентам, разрешали сходки и не дали полиции войти даже в усадьбу, в отличие от ректора университета Цытовича, который пустил в стены вуза войска со словами:

«Я не хозяин и передаю всё в руки полиции».

Своему брату в Харьков Антон Жокин писал:

«Происходило это на Фундуклеевской улице, против театра. Особенно больно били конные городовые благодаря их озверелости и нетрезвости. Казаки же, хотя тоже били и тоже были пьяны, но благодаря легкости их нагайки у них выходило не так больно <….> На демонстрации было арестовано человек 100 студентов и курсисток, но по ходатайству нашего директора все были выпущены в тот же день. Сегодня узнал, что одному студенту придется отрезать руку: ему околоточный шашкой перерезал вены. Сегодня читал, что и у вас были демонстрации».

12 ноября правительство запретило устраивать в память Толстого какие-либо лекции и вечера, более того — запрещалось даже говорить о собственном отношении к писателю, а также об отношении к нему Священного Синода.

Объявленные ранее мероприятия требовалось либо отменить, либо проводить в присутствии жандармов. Новые условия сильно отразились на списке желающих принять участие в торжественном вечере 13 ноября. Выступать отказались литературный критик С.А. Венгеров, писатели Д.С. Мережковский и Л.Н. Андреев, сообщает в своем письме в Одессу студент из Петербурга и прикладывает к нему речь последнего для распространения в стенах университета, так как в газете ее печатать нельзя.

В этот же день Государственная дума сняла с повестки дня вопрос об отмене смертной казни, который поднимался уже трижды с 1908 года. Решение правительства в очередной раз подлило масла в огонь. В случае неудачной демонстрации начнутся забастовки, которые могут привести к закрытию стен высшей школы вообще, — комментирует известие московская студентка Мария и в оправдание своих действий заявляет:

«Конечно, по учению Льва Николаевича, не нужно насилия, но… разве у нас права „давались“ когда-нибудь, разве у нас с голосом массы считались? — Никогда. У нас все права, все законы, все разрешения не „даются“, а „берутся“ — берутся борьбой, иногда очень упорною и тяжелою».

14 ноября неорганизованность масс привела к многочисленным арестам. В Москве задержали 196 человек. Те, кто не желали сидеть три месяца, могли заплатить 500 рублей штрафа. Распространялась новость о высылке некоторых студентов за пределы Москвы. Настроение пошло на спад.

Дело Кассо

Еще до начала беспорядков, 25 сентября 1910 года, в должность управляющего Министерством народного просвещения (МНП) вступил неизвестный в высших правительственных кругах Лев Аристидович Кассо. Происходящий из семьи крупного помещика Бессарабской губернии, он имел возможность обучаться за границей. В Париже он закончил бакалавриат, в Берлине защитил докторскую диссертацию, но для академической карьеры выбрал Россию. В 1892 году он стал доцентом церковного права.

Семь лет он набирался опыта в Дерптском и Харьковском университетах, а затем переехал в Москву. Здесь, в местном университете, он стал ординарным профессором по гражданскому праву и параллельно читал лекции в Константиновском межевом институте и в Императорском лицее в память цесаревича Николая. Его жизнь резко меняется осенью 1910 года, когда его ставят на место давно надоевшего всем А.Н. Шварца, управляющего Министерством народного просвещения. Советский физик Эдуард Владимирович Шпольский в интервью Виктору Дмитриевичу Дувакину вспоминает это так:

«…Когда его назначили, а это было в самом начале моего пребывания в университете, в 1910 году, была такая витрина, куда профессора, если они не могли читать лекцию, накалывали записочки, и была записочка: „Профессор Кассо на этой неделе лекций читать не будет“. Его вызвали в Петербург, и он сделался министром, и сразу, так сказать, закрутил…»

Зарубежное обучение и неактивное участие в политической деятельности создали вокруг Льва Аристидовича множество вопросов и слухов, и, конечно, за его первыми шагами в этой должности пристально наблюдали все партии.

Посещение им могилы Муромцева вызвало среди правых волну негодования. Ведь до известия о Толстом именно смерть Муромцева стала причиной подъема революционного настроения. Несложно представить их мнение о Кассо и в день, когда проект 1908 года, созданный его предшественником Шварцем, по которому ректор и декан должны были назначаться министром, а студентами могли стать выпускники только мужских гимназий, был отозван. Зато либеральная профессура ликовала. Благоприятные ожидания по поводу изменений в сфере образования подкреплялись и перестановкой кадров. На место конфликтовавшего с университетской коллегией Г.К. Ульянова Кассо назначил бывшего профессора Петербургского университета, зоолога В.Т. Шевякова, выступавшего за автономию вузов. Но, как оказалось, радоваться начали рано.

Уже в конце октября Лев Аристидович впервые выступил в Государственной думе с речью, абсолютно противоположной тому, что хотели услышать либералы. Вместо сосредоточения управления школами в одном заведении он поддерживал идею обособленности церковных и светских школ. О консервативных взглядах нового министра стало известно и студентам после его октябрьской встречи с ректором Московского университета. Борис из Петербурга писал в Москву:

«От Кассо надо ждать нападения. Говорят, при прощании с Мануиловым он изрек такие афоризмы: 1) у нас действует устав 84-го года, 2) забастовок не люблю, 3) для успокоения ни перед чем не постою».

Но даже после массовых демонстраций по случаю смерти Л.Н. Толстого резких действий от Кассо не последовало. Поэтому в декабре доктор международного права, профессор Новороссийского университета Петр Казанский со своими коллегами из провинциальных городов устроил собрание, главной темой которого было то, что политике нечего делать в университете, это место исключительно для науки. Этот съезд и критика со стороны правых заставила МНП пересмотреть свою деятельность, в то время как все ожидали отставки Л.А. Кассо.

31 декабря в газете «Новое время» сообщалось об исключении 24 студентов Петербургского университета, наиболее активных в период антиправительственных демонстраций. Из них пятеро отправлялись в административную ссылку на срок от двух до пяти лет.

11 января 1911 года Советом министров до всех университетов России было донесено, что отныне любые собрания, помимо научных, запрещены. Заметив сходку, необходимо вызывать полицию, говорилось в циркулярах «О надзоре за учащимися высших учебных заведений» и «О временном недопущении публичных и частных студенческих заведений». Были выпущены и другие, но в целом во всех них заметна попытка правительства возложить карательные функции именно на университетскую администрацию, тогда как профессура стремилась отмежеваться от ответственности за беспорядки. Представители последней увидели в этом покушение на автономию высших учебных заведений, которую им приходилось отстаивать на протяжении десятилетий. Их нежелание мириться с новыми правилами положило начало так называемому делу Кассо.

Массовая отставка и забастовка

24 января в университетах начинаются занятия, и в этот же день в стенах столичного вуза распространяется воззвание Общегородского коалиционного комитета с призывом «к борьбе за заключенных, за задержанных, за отмену ограничения университетской автономии» и требованием остановить учебные занятия на весь семестр.

27 января в Московском университете всё контролирует полицейский наряд, в Петербургском — ректор Д.Д. Гримм выступает с решением прекратить занятия на два дня, министр просвещения следом выпускает новый циркуляр: своевольничать управляющим вузов в плане остановки учебного процесса теперь нельзя (31 января из-за этого не смог временно закрыться Московский университет).

На следующий день в Московском университете ректор А.А. Мануилов, помощник ректора М.А. Мензбир и проректор П.А. Минаков подают прошение об отставке. Первый заявляет, что ситуация, возникшая после циркуляров от 11 января, «делает невозможным для выборной университетской администрации выполнение возложенных на нее обязанностей». Кассо выслушал их и решил не просто освободить от должностей, а вообще уволить из университета, чтобы лишить их работы даже в качестве профессоров.

Во многих высших учебных заведениях вопрос о забастовке решался с помощью голосования. Специально для этого были выставлены ящики, куда каждый мог кинуть записку: против он или за. Но некоторые студенты не стали ждать. Петербургские газеты печатают информацию о попытке сорвать лекцию приват-доцента кафедры китайской и маньчжурской словесности П.С. Попова.

Маленькое количество слушателей, разбитая бутылка, заполнившая аудиторию страшной вонью, и даже просьба ректора Андреева покинуть помещение не смогли заставить его остановить занятие.

2 февраля Л.А. Кассо назначается министром народного просвещения, и в этот же день появляется его интервью правой газете «Новое время». В нем он утверждает, что «принять меры к прекращению беспорядков являлось обязанностью правительства. Никакого нарушения автономии не происходило, если не понимать под словом автономия „свободу студентов безнаказанно производить беспорядки“».

С 3 февраля в знак солидарности с уволенными коллегами преподаватели начинают массово просить об отставке, среди них такие профессора, как В.И. Вернадский, Н.А. Умов, В.А. Хвостов, С.А. Чаплыгин, Г.Ф. Шершеневич, Д.М. Петрушевский, А.А. Эйхенвальд, И.П. Алексинский и приват-доценты В.И. Сыромятников, П.Н. Сакулин, Н.К. Кольцов, Б.А. Кистяковский, Г.И. Россолимо, А.Э. Вормс и др. К концу февраля общее число пожелавших уйти увеличилось до 108 человек, 24 из них ведущие профессора.

Всего в период «дела Кассо» уволились и были уволены 130 человек.

Тем временем в Петербургском университете после многочисленных «депутаций» Кассо пошел на уступку: контроль над главным коридором, в котором постоянно устраиваются сходки (запретить ходить между аудиториями невозможно), будет отменен, если полиции предоставят помещения в главном здании университета. Ректор Д.Д. Гримм и проректор И.Д. Андреев передумывают об отставке.

4 февраля декан историко-филологического факультета Матвей Любавский, наблюдая, как его коллеги уходят один за другим, не мог более сдерживаться и произнес:

«Московский университет в настоящее время подожжен и объят пламенем извне и внутри. Нам, его преподавателям, надо употребить все усилия, чтобы отстоять во что бы то ни стало нашу alma mater, спасти всё, что только можно. При таких обстоятельствах считаю, что личные чувства преподавателей, как бы благородны сами по себе они ни были, должны отойти на второй план и уступить требованиям блага университета. С этой точки зрения считаю роковой ошибкой выход преподавателей в отставку и полагаю, что Совет должен исчерпать свои средства, чтобы убедить их взять назад свои прошения об отставке…»

Обращение не подействовало, увольнения продолжаются и 5 февраля. В Московском коммерческом институте в отставку подали директор П.И. Новгородцев и профессор С.Н. Булгаков.

Не прекращаются и обструкции. С помощью ядовитой жидкости без запаха, но сильно действующей на глаза, были прерваны лекции В.Ф. Дерюжинского и С.Ф. Платонова. Причем последний не хотел сразу всех отпускать. Перейдя в другую аудиторию с двумя комнатами, он со слушателями закрылся во второй на ключ, но бастующие и тут нашли способ помешать ему: жидкость вылили под дверь.

Вбежавший в первую комнату Э.Д. Гримм тут же выбежал обратно со словами:

«Что вы делаете! Ведь это же убийственно!» — передает газета «Русское слово».

В последующие дни в отставку подали В.Д. Шервинский, А.Б. Фохт, П.Н. Лебедев, Н.Д. Зелинский, К.А. Тимирязев, П.П. Лазарев, М.М. Новиков, А.К. Власов, В.П. Сербский, Н.А. Кабанов, Л.С. Лейбензон, В.К. Рот.

Профессор П.Н. Лебедев писал:

«Это распоряжение имело целью нагнать на ученый коллектив университета панический страх и принудить профессуру активно поддерживать полицию при студенческих беспорядках. Мы, таким образом, стояли перед альтернативой: или трусливо отмежеваться от ректора и его помощников, нами избранных и действовавших по нашему полномочию, или выразить свой протест выходом в отставку: в протесте ректора мы были „виноваты“ столько же, сколько и он сам».

Таким образом, преподаватели стали заложниками ситуации: с одной стороны, они боролись за автономию университета, с другой — за восстановление порядка. Профессор кафедры нервных и душевных болезней В.К. Рот, уходя, произнес:

«Я всегда был противником внесения политики в университет. Не скрою, что и к настоящей забастовке студентов я не могу относиться иначе, как отрицательно. Но последние события… принудили многих членов Совета, в том числе и меня, подать прошение об отставке».

Безобразное поведение, доходившее в некоторых случаях до чрезмерной жестокости, невольно привело к сотрудничеству оставшегося состава преподавателей с полицией. Особенно громкие случаи бурно обсуждались в прессе. Например, доведение до обморока профессора уголовного права А.А. Жижиленко или происшествие с профессором И.А. Ивановским, которого студент Павел Брянов ударил в лицо. Больше всех доставалось профессору М.Я. Пергаменту. Однажды в него кинули банку с черной пахучей жидкостью, а все его лекции сопровождались шиканьем, насмешками и свистом.

Похожие забастовки прошли и в других городах. Проявленная солидарность с московским вузом привела к многочисленным задержаниям, а иногда к высылке учащихся из городов.

Например, в Петербурге под арест попали 734 студента, переписано 2374, а уволено 1860 человек.

В газете «Речь» от 9 февраля можно прочесть такие строки:

«Сегодня жизнь в Московском университете замерла. В старом здании не было ни души. Занятий в лаборатории не происходит уже около недели. В новом здании университета сегодня были три лекции. У профессора Филиппова сегодня был 1 слушатель…»

Спад настроения отмечается с 13 февраля, но волнения наблюдались до конца следующего месяца.

Замена из провинции

Кассо мало волновало качество и количество тех, кто ушел. Профессоров либеральных взглядов он снимал с должностей сам, а на вакантные места, которых к концу 1911 года из 443 было 146, приглашал преподавателей провинциальных вузов.

«Он ведь не увольняет; он хочет только справедливее распределить ученые силы между университетами и, уж, конечно, не хочет отнимать столь выдающихся сил у русской науки, — боже сохрани! ведь он же понимает всё значение науки для России. Но что же делать, коли они сами уходят», — объясняет мотивы Кассо в разговоре с ректором товарищ МНП Таубе.

В этом же году натерпевшегося всякого от студентов М.Я. Пергамента было решено перевести из Петербургского в Юрьевский университет, правда, тот отказался. Хуже пришлось директору Женского медицинского института С.С. Салазкину. Его за поддержку студентов сняли с должности и выслали из столицы, 1200 слушательниц были исключены. В 1912 году в Харьковский университет был переведен декан юридического факультета И.А. Покровский, туда же в 1913 году профессором был отправлен Д.Д. Гримм. Первый через два месяца ушел в отставку и переехал в Москву, второй поступил иначе: он смог остаться в Петербурге, не уходя в отставку, так как имел на это право как член Государственного Совета. Из Казанского университета были уволены профессор богословия А.В. Смирнов, профессор механики Д.Н. Зейлигер и якобы за выслугу лет профессор истории Н.Н. Фирсов, антиправительственные высказывания которого были известны Кассо.

В «Истории Московского университета в 2-х томах» можно прочесть о пришедших ученых:

«Взамен ушедших Кассо поспешил назначить в университет своих ставленников — всякого рода мракобесов и реакционеров, как правило, являвшихся полными ничтожествами в научном отношении».

О тех, кто остался, известно со слов Шпольского:

«Значит, из трех основных профессоров [по физике] остался только один Соколов, но вместе с тем был приглашен уже совсем немолодой человек Станкевич. <…> самое важное то, что физику-то он уже забыл совсем, а ему нужно было читать серьезные курсы. <…> и читал, надо сказать, плохо. <…> Из молодых людей, из учеников Лебедева остался в университете только один — это Константин Павлович Яковлев <…> Он в момент ухода был, вероятно, ассистентом, очень быстро стал приват-доцентом, стал читать обязательный курс, читал его необыкновенно скучно и плохо».

Долгожданное возвращение

4 февраля 1911 года академик А.А. Марков отправил С.Ф. Ольденбургу письмо с обращением к Академии наук, чтобы та немедленно начала ходатайствовать о возвращении всех уволенных профессоров. Оставшиеся работать питали надежду, что скоро всё вернется на круги своя. Их мечтам не суждено было сбыться: в ответ президент академии сказал:

«Безусловно, не допускаю обсуждения вопроса, поставленного академиком Марковым».

Многие преподаватели ушли в Шанявский университет, существование которого оставалось предметом споров многие годы. Э.В. Шпольский в статье, посвященной памяти его учителя П.П. Лазарева, писал:

«Университет опустел, но появился новый центр, где нашли себе приют ученые, которые, понимая всю тяжесть последствий, связанных с уходом из университета, не пожелали подчиниться произволу царского министра. Этим центром послужил Городской университет имени Шанявского, учреждение, созданное на частное пожертвование генерала Шанявского и поддержанное городом Москвой».

За исключенных забастовщиков и вывод полиции 28 февраля 1911 года хлопотал профессор кафедры русского языка и русской литературы А.А. Шахматов. Совет университета согласился пересмотреть дела покинувших стены вуза студентов, но отказываться от помощи полицейских не собирался.

По данным газеты «Биржевые ведомости» за 8 марта, продвижению этого вопроса способствовал и визит в Министерство народного просвещения председателя Госдумы А.И. Гучкова.

В это тяжелое время Л.А. Кассо критиковали немногие. Что удивительно, его личность осуждалась преимущественно в правых газетах. Вину за беспорядки перекладывали то на родителей в связи с неправильным воспитанием, то на учителей и только в последнюю очередь на самого министра. Академик К.К. Арсеньев считал, что проблема возникла целиком из-за правительства, а профессор В.И. Вернадский в работе «1911 г. в истории русской умственной культуры» указывал на П.А. Столыпина, марионеткой которого, как считали многие, был Кассо. В печатном органе «Звезда» от 19 февраля имеется обозрение думских прений по высшей школе. Во время речи Н.В. Некрасова под возгласы левых «Браво, Кассо!» Лев Аристидович в спешке покинул помещение. Разгадку министерского поступка газета пыталась найти в словах выступающего, который говорил, что министерством фактически управляет Столыпин, а студенты, поддерживающие его, — «столыпинские опричники».

Об увольнении «бессарабского» министра ходили слухи и в самом начале его деятельности на новом посту, и во времена беспорядков, и после смерти Столыпина, но Лев Аристидович не уходил и продолжал давить на университеты. Его идея обучать студентов профессуре за границей была воспринята либеральной прессой, преподавателями и самой Академией наук в штыки, но 19 января 1912 года Николай II утвердил законопроект. Нежелание министра прислушиваться к советам ученых в скором времени привело к печальным последствиям: число командированных сильно уменьшилось из-за нехватки денег.

В 1914 году Л.А. Кассо находился вместе со своей женой в Германии. Там 25 июля на вокзале он был избит местными жителями в связи с началом Первой мировой войны. Ухудшение физического и психологического состояния привело его к смерти 9 декабря.

Возвращение преподавателей в вузы началось уже после Февральской революции. 11 марта было одобрено предложение нового министра народного просвещения А.А. Мануилова по поводу уволенных и поставленных Кассо преподавателей: первых было решено вернуть, последних — отправить на их первоначальные места. Новым ректором Московского университета 30 апреля был назначен М.А. Мензбир.

Дело Кассо ставит точку в забастовках исключительно студенческого движения. Если еще в их начале, в 1910 году, Ленин торжествует: «Пролетариат начал. Демократическая молодежь продолжает. Русский народ просыпается к новой борьбе, идет навстречу новой революции», то в конце признает отсутствие приверженности определенным политическим взглядам в студенческой массе. Их демонстрации были вызваны естественным человеческим состраданием, желанием восстановить справедливость.

Смертная казнь, ужасающие условия тюремной жизни политзаключенных, сворачивание университетской автономии, низкий процент нормы приема для студентов-евреев — все эти волнующие значительную часть российского общества вопросы вылились в протест после ряда смертей, финальным толчком среди которых послужила смерть единственного революционного борца против всех зол — Льва Толстого.