«Либо ты сел на поезд в будущее, либо сядешь в него, когда все уже уехали». Каллиграф и уличный художник Покрас Лампас — о мультикультурализме, бритых моделях и Гоше Рубчинском

— Ты часто упоминаешь про особый статус поколения миллениалов. А в новой работе «Дуализм» для питерского отеля Wynwood вообще покрываешь огромную стену неким «манифестом миллениалов». Текст в твоих работах нечитаем для зрителя — поэтому расскажи, что это за манифест.

— Текст очень простой. Там написано, что мы создаем новую визуальную культуру и что мы — это будущее. И то же самое по-английски.

Моя идея в том, что именно этот посыл передается из одного поколения в другое — с небольшими изменениями. И эти изменения я пытаюсь выразить не через сам текст, но через то, как он написан. Сами символы включают отсылки к разным культурам и указывают на то, что новое поколение более открыто к мультикультурным связям.

— Сейчас многие считают ультрасовременным поколением не миллениалов — поколение Y — а поколение Z, родившееся после 1995 года. Интересно, что их разделяет именно в мире стрит-арта и каллиграфии.

— Я сам 1991 года рождения, ближе к Z. Но если честно, всегда больше смотрел на людей, которые уже успешны. И с удивлением видел, что у нас с ними разрыв в десять-пятнадцать лет. То есть я всегда чувствую, что догоняю их, иду за ними.

Но молодое поколение мощно работает с фотографией, с диджиталом. Один из самых крутых ребят, кто точно выстрелит, — это @eduard_ov. Ему 20 лет, и он выдает очень качественные и крутые вещи, работая с дополненной реальностью.

View this post on Instagram

A post shared by Eduard Mykhailov (@eduard_ov) on Apr 23, 2018 at 9:34am PDT

— Давай вообще про новые технологии поговорим.

— Очень близкая мне тема. Я в этом году был в жюри на фестивале в Австрии, в городе Линце. Там находится музей Ars Electronica, который считается одним из главных в мире по медиаискусству. Я отсмотрел больше тысячи заявок — дичайших экспериментов с генеративной графикой, которая сейчас строится на движках для игр («порождающий дизайн», подход к проектированию и дизайну, при котором человек делегирует часть процессов компьютерным технологиям. — Прим. ред.), с лазерным сканированием местности, которое используется в архитектуре, с переносом эффектов, анимации и моушна в тот же 3D, в VR и AR.

Я и сам готовлю несколько проектов с маппингом (3D-проекции на объекты с учетом их геометрии и расположения в пространстве. — Прим. ред.). Даже так скажу: сейчас либо ты сел на поезд в будущее, либо ты сядешь туда, когда все уже уедут.

— Как ты попал в жюри?

— Герфрид Стокер, директор Ars Electronica, приезжал на Lakhta View, большое образовательное событие от «Лахта Центра». Они с Ольгой Свибловой рассказывали о будущем в технологиях — в связи с архитектурой, с публичными пространствами. А я был модератором этой беседы. После дискуссии мы со Стокером хорошо пообщались, я показывал ему город, устроил экскурсию по местным арт-контекстам. Потом он увидел больше моих работ и пригласил в жюри.

Трехчасовая беседа искусствоведки Ольги Свибловой и Герфрида Стокера о технологиях в искусстве

— Расскажи, как в целом устроено международное общение каллиграффитистов.

— Именно международных событий много быть не может. Одно-два мощных в год — уже большая гордость. В этом году уже был фестиваль, а сейчас обсуждаем один проект для триеннале в Европе и инсталляцию с тем же Ars Electronica. Еще я был спикером от России на одной из главных международных конференций по диджиталу и рекламе. Она называется OFFF, проходит в Барселоне каждый год. Рассказывал об освещении уличного искусства в российских медиа и в публичных пространствах.

Еще есть группа Calligraphy Masters, которая сейчас объединяет больше 50 каллиграфов со всего мира. Там и суперсовременные ребята, и традиционные мастера — все очень крутые. И Calligraffiti Ambassadors. Сначала их было 25, потом стало 50, в этом году снова снизилось до 15. Я всё это время там нахожусь.

— Есть ощущение, что за рубежом государство активнее поддерживает стрит-арт. Как учатся твои товарищи не из России — может, есть школы или подразделения университетов?

— Смотри, термину «калиграффити» всего около 10 лет. Так что я не сказал бы, что есть место, где кто-то может чему-то научить. Образование у всех абсолютно разное: один работает учителем в школе, а другой закончил невероятную академию художеств или имеет мощное дизайнерское образование.

— Почему я спрашиваю: читала репортаж из твоей мастерской, в котором было какое-то огромное количество специальных названий красок, материалов.

— Я собираю материалы со всего мира. Например, у меня есть редкая индийская тушь, которая стоит рядом с новым суперукрывистым балончиком от Montana. А рядом может быть глянцевая серебристая тушь или порошок, который я только что заказал с AliExpress и о котором в России пока никто не знает.

Но вообще, я почти никогда не показываю процесс работы в мастерской. Многие люди используют, начинают копировать. А мне бы хотелось сохранить идентичность работ.

— Окей, это технология. Давай теперь о технике. Насколько я понимаю, ты плотно работаешь с архаической каллиграфией. Расскажи, какие традиции влияют на тебя, как ты их осваиваешь и трансформируешь.

— Это плотно связано с путешествиями. Лучший вариант освоить технику — это попасть в среду и прочувствовать исторический бэкграунд, стиль каллиграфических надписей, типографику. Я предпочитаю хотя бы раз в год совершать серьезное путешествие, связанное не с туризмом, а именно с исследованием пространства.

В 2015 году я прожил полтора месяца в Сеуле. Готовил там свою первую персональную выставку и параллельно общался с местными молодыми и традиционными каллиграфами, изучал корейский хангыль. Меня тогда очень вдохновляла Азия.

В 2016-м я плавно перетек на биеннале в Шардже — это эмират рядом с Дубаем, где сконцентрированы образовательные и культурные активности. Там на меня мощно повлияли арабские каллиграфические эксперименты. А конце года в Дубае была моя большая персональная выставка, построенная вокруг переосмысления арабской каллиграфии в контексте современной кириллицы.

— Как это?

— Есть правила написания традиционных букв, а есть общие правила — как надо держать перо, с каким углом наклона писать. И я писал кириллические буквы на арабский манер.

А в 2017-м я вернулся к Азии, поехал в Гонконг. Там тоже была персональная выставка, где я пытался совместить арабские, корейские и китайские иероглифы.

Но сейчас я стал чаще работать с кириллицей, ориентироваться на наши корни, на советский авангард. Например, на «линиизм», который придумал Родченко: там много экспериментов с движением линии, плоскостью.

— А что ты думаешь о современном галерейном искусстве? Есть художники, за которыми следишь и которые кажутся важными?

— Мне больше нравится вторая половина XX века. Начиная от Марка Ротко и Робера Делоне и заканчивая концом века, когда работали Жан-Мишель Баския, Кит Харрингтон. Эксперименты Энди Уорхола, Роя Лихтенштейна. То есть всё равно это художники, связанные с улицей.

А из русских современных художников нет таких, кого я бы прямо дико любил или, наоборот, терпеть не мог. Хоть и отсматриваю много аукционных каталогов, это все-таки вне моего вдохновения. Но вообще меня очень радует, что сейчас в галереях всё активнее выставляют выходцев из граффити, которые ушли в так называемое пост-граффити.

— Это что такое?

— Пост-граффити — это серия направлений в искусстве, в том числе граффутуризм, в который входит каллиграффити. Художники при помощи граффити-техник создают полотна, связывая улицу с классической или современной художественной формой. Таких художников много. Из русских, например, мне очень нравится Марат Морик.

— Ты и сам иногда взаимодействуешь с галерейным миром — хотя, насколько я понимаю, в целом стрит-арт там всё еще не жалуют. Ты сталкивался со скепсисом от совриск-тусовки — работая, например, с Новой Третьяковкой над дополнением к их выставке о Василии Верещагине?

— Я попал в очень выгодную позицию: мне не нужно продавать свои работы, тем более в России. Я представлен крупной группой стрит-арт-галерей Opera Gallery, которая своей репутацией сразу правильно спозиционировала меня. И я выбираю не выставки, не галерейные проекты, а скорее культурные. То есть появляюсь в Новой Третьяковке не потому, что мои работы там продаются, а потому, что я один из тех людей, которые сейчас говорят с молодой аудиторией одновременно об уважении к прошлому и о желании создать что-то новое.

— Есть ощущение, что одно из главных отличий каллиграффити от совриска — принципиальная неполитизированность творчества. Ты и твои зарубежные коллеги говорите, что выражаете себя, рассказываете свои личные истории. При этом ваши работы хотя бы в количественном измерении имеют гораздо большее влияние, чем элитистские галерейные объекты. Но те, напротив, почти всегда стремятся к критике власти или к изобретению новых моделей отношений внутри общества. Давай определимся, что именно ты понимаешь под «политикой», когда говоришь, что апеллировать к ней в работах — стыдно.

— Есть такое понятие, как диалог с аудиторией. Формирование аудитории. Когда человек высказывается на политическую или социальную тему, он в первую очередь провоцирует конфликт. Этот конфликт порождает обсуждение, работа получает нужный охват и нужное число цитируемости. И всегда есть опасность, что аудитория, которая придет обсуждать эту работу, будет обсуждать не ее саму, а идею, которая за ней стоит. То есть искусство становится инструментом, а не целью. Возможностью использовать контекст для донесения своей идеи.

Я пытаюсь избежать этого конфликта, чтобы моя аудитория была восприимчива к тем ценностям, которые я пытаюсь донести. Гораздо интереснее общаться не только о социальном и политическом, но о культуре, о будущем, о глобализации. Это может быть гораздо более нейтрально, но с другой стороны — новаторски. На эту тему меньше людей высказывается.

— Твой взлет случился во многом благодаря проекту Calligraphy on Girls, который, чего ты не скрываешь, задумывался как пиар-акция. Тебе не кажется, что привычка объективировать женское тело — то, с чем в культуре нужно скорее бороться, чем играть на этом?

— Моя условная карьера художника — довольно короткая. Когда я начинал, у меня не было четкой ценностной позиции. Я только хотел создавать, экспериментировать. И я понимал, что в моих силах создать работу, актуальную по качеству и продакшну. Из тех людей, которые тогда могли интересно расписать живую модель, я четко выделялся по уровню работ. И большое комьюнити действительно оценило проект. Например, мой галерист узнал обо мне благодаря Calligraphy on Girls.

Но теперь тот же on girls построен на том, чтобы искать нестандартные типажи и сюжеты. Плюс я сейчас много работаю с фэшном, и у нас в каталогах нет людей, которые соответствуют глянцевым стандартам красоты. Нам нравится привлекать не самых популярных моделей, но наиболее близких к нам во взглядах на моду и искусство. Например, последняя девчонка, Маша Добро, была с бритой головой. И мы все считаем, что это очень красиво и гораздо более интересно, чем продвижение стандартных образов.

В целом это и есть взросление художника. Поначалу ты делаешь резонансные проекты по интуиции, а дальше формируется собственное мнение, собственный вкус. И уже нет потребности спекулировать ради селф-промоушна.

— У меня сложилось впечатление, что сама среда каллиграфов — насквозь мужская. Например, из 33 амбассадоров — только две девушки. Почему так?

— Здесь нужно разделить два потока. Первый — это каллиграффити, второй — modern calligraphy. В каллиграффити создание огромных работ подразумевает большую физическую силу и выносливость. Кисть с краской может иметь реально большой вес. Поэтому многие девушки, которые талантливо себя раскрывают в каллиграфии, делают это в контексте татуировки или графического дизайна.

Есть, например, сестры Лопухины — одни из лучших каллиграфов в сфере дизайна и работы с кириллицей. Есть моя знакомая из Кореи, Cho Nam Woo, которая начинала с каллиграффити, потом стала активно работать на полотнах, а с полотен перешла на татуировки. Сейчас у нее отличная карьера — именно в контексте татуировки в Корее и вообще в Азии.

У каждого есть определенные возможности и инструменты. Нет такого, что люди в нашей среде кого-то оценивают по полу.

— Давай еще обсудим медийную сторону акции. Ты часто говоришь, что художнику сейчас необходимо работать с медиа, с рекламой. Ты можешь сказать, что тебя в русских медиа что-то принципиально не устраивает?

— Хороший вопрос. То, что произошло с российскими медиа за последние три-пять лет, — очень позитивные изменения. Мне нравится, какие съемки сейчас делает SNC, мне нравится, как работает Esquire с текстами. У Esquire как раз августовский номер — литературный — выходит с моей обложкой. И я смотрел на то, как редакция его формировала, отбирала тексты: видно, что они действительно это любят.

Но вообще гораздо интереснее наблюдать за развитием альтернативных медиа. «Афиша Daily» превращается в телеграм-канал «Психо Daily» — с людьми, которые ушли из редакции, но продолжают писать о городе в новом контексте. SNC делают странный телеграм-канал «Антиглянец» с не меньшим охватом, чем журнал, превращая сплетни в инфоподводки.

— Что бы ты посоветовал читать человеку, который увлекся каллиграффити и стрит-артом?

— А вот здесь в России всё немножечко отстает. Если ты приезжаешь в Европу, то видишь тонну диких журналов, тонну инстаграмов, которые прилагаются к журналу. Один из лучших примеров — Graffiti Art Magazine, который начинал с популярного инстаграма, а потом перерос в очень сильный журнал. Не менее мощный — Le Guide De L’art Contemporain Urbain, который считается самым правильным в мире каталогом по современному искусству, связанному со стрит-артом и улицей. Читая эти журналы, все понимают актуальное состояние рынка, там выходят сильные интервью, публикуются актуальные цены на работы, даже советы, какую работу стоит покупать.

У нас с этим пока сложно. Не могу не выразить грусть из-за разбивки бренда Code Red на Code Red и Vltramarine. Жаль, что из-за бизнес-конфликтов Code Red остался просто брендом уличной одежды с уклоном в граффити, а медиа стало независимым. Я сейчас его не читаю просто в силу занятости, но вообще там отличный архив, выходят хорошие подборки. Зато читаю канал «Бэнкси плачет» в телеграме. Его ведет мой хороший знакомый Андрей Бергер, который представляет агентство FGA (First Graffity Agency). Они делают много фасадов и коммерческих проектов в России, так что у них хорошее понимание рынка.

— Ты не думал о том, что твои собственные воркшопы в какой-то момент превратятся из поездок по России в онлайн-медиа?

— Я стал часто об этом говорить… Точнее, говорить и делать. Я стал публиковать тексты в инстаграме — по сути, обрывки манифестов. Посты заменяют мне выход в печатную версию. У постов большой охват, они формируют общественное мнение, у них есть дата публикации. Соответственно, я могу дальше сам себя цитировать или даже печатать эти посты.

— А если говорить о коллективном медиа? Собрать команду, найти внештатных авторов — это вообще подъемный проект в России 2018 года?

— Это можно сделать очень просто. Нужно организовать сильное арт-событие в Москве, потом провести аукцион вроде того, что был после «Артмоссферы» в 2016 году. Часть денег от продаж сформировать в гранты и выдавать их независимым тематическим медиа.

— Слушай, это звучит реалистично. Давай вообще в конце вернемся к разговору о будущем. Ты называешь свой стиль «каллиграфутуризм», говоришь о «Новой Визуальной Культуре». Я правильно понимаю, что в основе твоего видения будущего — глобализация, стирание различий и границ?

— Да.

— Давай чуть подробнее.

— Мне наиболее близок пример графического дизайна, где за последние 15 лет появилось огромное число шрифтов, которые стилизуют одни письменности под другие. Или тот же Гоша Рубчинский. Он в каждом сезоне использует новый кириллический шрифт, отсылая то к ортодоксально-церковной каллиграфии, то к девяностым, то — под брендом «Рассвет» — к скейтерской культуре. В последней коллекции работает с плакатной эстетикой Эрика Булатова. Мне всё это говорит о том, что люди стали стирать границы. Чем чаще такое происходит в среде наружной рекламы, фэшна и дизайна, тем более восприимчивы становятся люди к чужим культурам. И чем больше технологии будут развиваться, тем легче нам будет, например, получить перевод вывески на улице, которая написана по-китайски. Китайская и арабская культуры будет соседствовать с нашей, будут привиты нам через диджитал.

— А что ты думаешь о популярных разговорах о постчеловеческом обществе, о стирании границ между человеком и механизмом или человеком и вещью?

— Это как минимум интересно. Потенциал нейросетей только начинает раскрываться. Увеличиваются вычислительные мощности, одновременно появляется возможность делать всё портативным. Дальше встает вопрос, как человек будет этим распоряжаться. Я уверен, что найдутся художники, которые будут с помощью технологий делать утопические проекты, критические проекты. Но будут и важные функциональные, дизайнерские проекты.

Одно из моих сильных технологических впечатлений — история о том, как разработчики из Facebook научили нейросети стилизовать один трек под другой. Они могут, условно говоря, переиграть индийскую традиционную музыку под Баха или Моцарта. Это уже сейчас звучит довольно правдоподобно — и правильно с точки зрения того, как культуры начинают смешиваться.

— Сейчас часто выступают скорее за сохранение максимального разнообразия. А вот такого смешения культур, точнее их адаптации под западную, боятся. А тебя что в будущем пугает?

— У меня нет страха. Мне гораздо интереснее думать о том, что можно сделать, чем о том, что может произойти, если чего-то не сделать.