Демократия жертв: почему новая этика ведет к цензуре и культу виктимности

Квир-кошки Шредингера должны переизобрести извращение

Я был гендерно-нейтральным квиром еще в СССР. Тупые взрослые люди любили приставать с вопросом «Ты мальчик или девочка?». Что им не давало покоя: мое удлиненное каре? мои длинные ноготки? моя детская задумчивая кротость, скрывавшая желание отделаться от общества?

Чаще всего я молчал, поскольку не хотел оправдывать их ожиданий, выдавливая из себя «мальчик» и тем самым вступая в согласие с их насмешкой, — нет, я вовсе не был против того, чтобы быть мальчиком, а девочкой мне быть не хотелось (если только злой волшебницей из сказки или красивой отравительницей из латиноамериканского сериала), но меня бесило то, что надо обязательно к чему-то быть причисленным и эта идентификация мне навязывалась унылым стадом.

Помню, как однажды, в поезде, я всё же ответил на тупой вопрос посторонних взрослых пассажиров «Ты мальчик или девочка?» фразой «Ни то ни другое». Они, разумеется, сначала ошалели, но довольно быстро переключились на гнусное, пошлое хихиканье. А я отвернулся. Так вот, я был гендерно-небинарным, как это теперь называется, тогда, когда быть гендерно-небинарным еще не было мейнстримом, как раз потому я им и был — чтобы ускользать от мейнстрима.

Теперь, с пришествием новой этики, когда квир из стратегии ускользания превращается в стратегию цензуры и контроля, моей задачей является ускользание и от квира.

Из художества и анархии квир превратился в норму, променяв свою субверсивность на пошлую социальную конвенцию. Точно так же как gender studies из некогда подрывного интеллектуального импульса сделались для западных университетов догмой наподобие марксизма-ленинизма и диалектического материализма в СССР. В этом, конечно, нет ничего необычного. Восстание угнетенных должно заканчиваться торжеством мстительности и злопамятства.

Всё алхимическое и поэтическое покинуло квир, когда квир возжаждал безопасности, равных прав и статуса нормы — это логика реактивности, обычная логика толп, логика одомашненного человека.

Может быть интересно

«Пидоры мечты». Как захватить главное гомофобное ругательство и заставить людей тебя бояться

Таким образом, существует диспозиция: извращенные квиры против нормальных квиров. Ну а здесь можно быть дважды квиром: ускользать от России в норму извращенности и ускользать от Запада в извращенность нормы. Пока этот гибридный режим возможен, нам необходимо переизобрести извращение, в которое мы будем ускользать от новой нормальности.

Как реактивные силы приводят к культу виктимности и новому аскетизму

Очевидно, новая нормальность возводится на старых аскетических идеалах. Это постсекулярная, как бы нерелигиозная аскетическая идея: модно быть безопасным, поменьше потреблять, не иметь привилегий, никого не обижать, никого не превосходить, всегда настраиваться на благость или хотя бы делать вид, что настраиваешься. Тех, кто на благость, кротость и добро настраиваться не хотят, ждет новая вегетарианская инквизиция — комсомольское собрание толпы, остракизм социальных сетей: объявят токсичным и нейтрализуют. Желательно быть травмированной жертвой, кем-нибудь униженным, ущемленным, попранным, а если не повезло, то хотя бы защитником жертв. В этом культе виктимности находится ключ к пониманию нового (а в действительности старого) аскетического идеала: победа реактивных сил.

Активные силы утверждают, реактивные силы реагируют. Активные силы властвуют, то есть дрессируют и усмиряют реактивные силы — в самих себе и в других людях. Реактивные силы отвечают на это мстительной обидой.

Реактивные силы, униженные, озлобленные и рабские, переворачивают ценности активных сил: то, что было добром, объявляется злом, и наоборот. Активные силы теперь отделены от собственных возможностей. Новая этика реактивных сил выворачивает наизнанку жизненность, стремясь к превращению ландшафта жизни из торжества одних над другими в демократию объектов, которые не образуют более мощных сил, а толпятся и плавают, отталкиваясь от разлитых повсюду, болезненно обостренных и теперь ничем не сдерживаемых страдания и злопамятства жертвы.

Реактивные силы отравляют источники жизни, они и сами не рады, их не утешает ничего, даже победа над активными силами, и, чтобы переварить свою горечь, сделать переносимым свое злопамятство, а заодно для того, чтобы утвердить свою власть, они изобретают аскетический идеал, выражающий волю к небытию. Поскольку человек не может хотеть ничто, он начинает не хотеть ничего — реактивные силы погружают существование в социализм апатии, периодически включающий демократию истерии.

Так было в эпоху упадка Римской империи, на заре христианства. Со временем в христианстве, ставшем из религии рабов религией новой аристократии, возобладали активные силы, но реактивные силы с их аскетическим идеалом, эгалитаризмом и виктимностью никуда не делись: они давали о себе знать всякий раз, когда мир испытывал глобальные трансформации.

Реактивные силы принесли в мир порицавших жизнь и размножение альбигойцев, порицавших роскошь нестяжателей, порицавших расточительность протестантов, порицавших разврат пуритан.

Аскетический идеал новой этики и значительной части экологического движения — это та же самая реактивная сила, древняя и присущая человеческому существу как таковому.

Новая этика не нова. В новой этике не больше, а еще меньше индивидуализма, поскольку она апеллирует к толчее, партсобранию, суду прогрессивной общественности, старым идолам пещеры и рода, которые, как видим, никуда не исчезли. Новая этика, нарядившись в модные шмотки, сидит на ветхой деревенской завалинке пересудов. Она простодушна, эмоциональна и антиинтеллектуальна. Она игнорирует разумение и просвещенность в отношении к жизни (ведь в разумении всегда есть доля стоического) и опирается на болезненную чувствительность (а потому склонна к сотрудничеству с кликушами и охоте на ведьм). Нисколько не удивительно, что простодушная новая этика, потрясая «прогрессивными», социалистическими хоругвями, на деле служит самому крупному капиталу и международным корпорациям.

Новая этика не ставит задачей сделать слабых сильными, а ставит задачей сделать сильных слабыми, а всех слабых сделать — злобными, шумными и простыми.

В политике реактивность делает ставку на дисциплину равенства, в религии на культ страдания, в психологии на травму и память.

«Модно быть безопасным»: безопасность — это старая идея, позволяющая реактивности отворачиваться от жизни, пронизанной риском и насилием. Безопасность переучреждается так называемой новой этикой как ценность, которая позволит установить диктатуру. Поскольку в руках властвующих сил, международных организаций, политиков, медиакратов и представителей крупного капитала оказываются имманентно тотальные технические средства, такая диктатура неизменно искушается тоталитарными формами существования.

Пандемия коронавируса отлично соответствует этому запросу, поскольку нравственной и сексуальной безопасности мало для включения разветвленных механизмов дисциплины и нужна еще биологическая безопасность. В общем, если бы коронавируса не существовало, его — для торжества политики безопасности, — конечно, стоило бы изобрести.

Вещи появляются (или замечаются, обрастают соответствующими значениями и уровнем внимания) тогда, когда у человека созревает запрос на эти вещи. Культура и природа вовсе не разделены неким не преодолеваемым барьером, а наоборот — одно конституирует другое. В 2003 году в мире наблюдались вспышки свиного гриппа, а в 2005-м философ Юджин Такер проанализировал их, борьбу с ними, а также работу международных организаций и американских служб в области биологической безопасности. Он пришел к выводу, что происходит гибридизация, которая захватывает и смешивает различные сферы: информатику, коммуникации, больницы, медицинские рекомендации и контроль в сфере биологической безопасности и биотерроризма.

Уже тогда стало ясно, что биополитическая западная рациональность создает зону неразличимости между болезнью и нарушением общественного порядка (биологической безопасности), на уровне институций и на уровне культуры объединяя темы войны, биологии и информации.

Благодаря этому биоконтроль, цитирую, «продвигается на невиданные прежде рубежи», превращаясь не только в топологическую, но и в политическую проблему.

Старая новая этика: Савонарола против Борджиа

В XV веке был-жил яркий проповедник тогдашней новой этики, поклонник аскетического идеала, монах Джироламо Савонарола, собиравшийся построить общество, в котором бы строго контролировалась сексуальность, упразднилась всякая потребительская роскошь и излишества, а все руководствовались нравственностью и заботой о ближнем. Ему удалось фактически захватить власть во Флоренции, изгнать семейство Медичи и устроить своего рода теократическую республику, которой управляла хмурая савонароловская партия «плакс». Савонарола велел протыкать языки святотатцам, облагать огромными штрафами азартных игроков, сжигать заживо развратников и содомитов. Флоренция была наводнена шпионами монаха, а также своего рода христианскими хунвейбинами, которые врывались в знатные дома, конфисковали игральные карты, кости, светские книги, флейты, парфюмерию, картины и скульптуры, а потом всё это торжественно сжигали в так называемых кострах тщеславия. Тогда погибли некоторые шедевры эпохи Возрождения. Балы и маскарады сменились процессиями кающихся грешников. Тщеславие, индивидуализм, неупорядоченную сексуальность и социальное неравенство Савонарола противопоставлял общему благу — проповедуемой им экологии благочестия. Главным врагом Савонаролы был папа римский Александр VI Борджиа — глава небезызвестного семейства интриганов и гедонистов. Савонарола требовал созвать Вселенский собор и низложить папу, а церковь реформировать изнутри. 23 мая 1498 года при огромном стечении народа по приказанию папы Савонарола был повешен, а потом тело его сожгли.

Был ли папа Борджиа «чудовищем разврата» и «аптекарем сатаны», как уверяли его враги, включая Савонаролу, точно неизвестно. Вероятно, был. Зато известно, что благодаря этому понтифику из руин восстановили замок Святого Ангела, основали жилую часть Ватикана, пышно, щедро и изысканно отпраздновали юбилей Христа. Папа спонсировал творчество Перуджино и Донато Браманте, которых Савонарола, вероятнее всего, запретил бы. Папа римский Александр Борджиа, как и династия Медичи, дал миру много красоты. А единственное, что вышло красиво у Савонаролы, это сгореть в аутодафе, да и то лишь благодаря воле Святейшего Престола.

Спор Савонаролы с Борджиа — это спор этики с эстетикой, спор, в котором творческой свободе противопоставляется добродетель. Сейчас наследниками Савонаролы являются наиболее активные сторонники новой этики: после периода либерализма снова стало возможным подвергать художества и художников, деятелей искусства и их произведения дисциплинарным мерам культуры исключения — cancel culture. Достаточно вспомнить меры, предпринятые сторонниками новой этики и феминистского движения #MeToo против проекта «Дау», Мэрилина Мэнсона или Джонни Деппа. Этика, левая или правая, передовая или консервативная, сосредоточена вокруг проблем травмирующего и неблагопристойного. Эстетика же занимается утверждением красоты.

Как и почему реактивные силы всё время захватывают эстетику, извне и изнутри, подчиняя ее этике? Об этом тоже можно узнать из книг Ницше или из книги Делеза «Ницше и философия», которая эту философию резюмирует и предлагает археологию культуры как композицию взаимодействия активных и реактивных сил.

Если активные силы, первоначально имеющие дело с мифом, грезой и опьянением, будучи способными к забвению и запоминанию, учреждают художественное, суверенную власть, то реактивные силы сосредоточены на следах в памяти, смешивают жизненное возбуждение со следом, фиксируются на страдании и прокладывают путь от художника к аскетическому человеку.

Этот путь включает несколько стадий: на смену художнику или благородному человеку, суверенному индивиду и законодателю приходит сначала человек, который не в силах ничего закончить, затем вечный обвинитель (тип Савонаролы), затем человек, приумножающий собственные страдания, раздраженный и сверхчувствительный человек, затем человек виновный и одомашненный человек и, наконец, не-художник, преданный отрицанию жизни и воли, преданный безопасному существованию ради безопасного существования, чуждый противоречивой и опасной, сложной эстетики жизни, функционирующей как простейшая единица горизонтальной этической демократии равенства. Жизнь человека, порабощенного личными и общественными реактивными силами, представляет собой навязчивую регистрацию насилия: переживаемого таким человеком (режим жертвы) или причиняемого им другому (режим тирана).

Безопасность или свобода — не сложный, а ложный выбор

Может ли быть создана, может ли функционировать горизонтальная этическая демократия равенства, может ли она быть при этом тоталитарной, если она чужда иерархии превосходящих друг друга сил? Во всяком случае, она к этому стремится и, судя по всему, видит орудием реализации этих устремлений мир сетей, всеобщей, технически организованной, идеологически заряженной этической включенности в производство безопасности. Поскольку контролировать мир сетей трудно, тем более при постепенном растворении власти классического, иерархического толка, для построения нового общества требуется высокий уровень самоорганизации и самоконтроля. Здесь-то на помощь и приходит идеология безопасности, ответственности и солидарности — производство порядка из множественности, становление стаей.

Итак, я утверждаю, что безопасность может быть гораздо более ядовитой и радиоактивной — токсичной, — чем опасность. Страх перед инфекцией может быть заразнее, чем сама инфекция. А страдание или насилие, которого еще нет или уже нет, благодаря реактивным режимам памяти и воображения может отравлять и разлагать жизнь, разлучая жизненные силы с жизненными возможностями.

Выбор между свободой и безопасностью — не сложный, а ложный, потому что человек нуждается и в том и в другом. И потому что безопасность без свободы — это тюрьма или, в софт-варианте, больница. Аскетический идеал и есть общество покаяния и наказания, общество хандры и терапии.

Если это новый мир новой этики, грядущая новая нормальность, что мы можем ей противопоставить? Старый добрый мир? Отцепленный от Европы вагон со скрепами? Едва ли. Выбирать между реакционностью и реактивностью — также бесперспективно, как выбирать между свободой и безопасностью. Старые идеалы, старые этики и старые эстетики — лишь обломки нашей веры, а не сама наша вера.