Как репрессированные узницы ГУЛАГа выживали и поддерживали друг друга в исправительных лагерях
К 1950 году в ГУЛАГе находилось более полумиллиона женщин. Им приходилось трудно, иногда намного труднее, чем мужчинам, поскольку трудовые нормы были для всех одинаковыми. О том, как менялась их жизнь в исправительных трудовых лагерях на протяжении десятилетий, что могут рассказать вещи, которые заключенные делали своими руками и дарили друг другу, и как им удавалось сохранять человеческий облик, несмотря на жуткие условия существования, рассказывает старший научный сотрудник музея истории ГУЛАГа Татьяна Полянская.
По сути, ГУЛАГ был огромным промышленным комплексом, куда отправляли осужденных на срок более трех лет. И как на любом советском производстве, там были свои нормы и план, который нужно было выполнить. По этой причине женщин не очень охотно принимали в лагеря, где предполагались самые тяжелые работы — в Воркуту или на освоение Колымы. Исключение составляли очень большие сроки.
Но в лагерях, где было швейное, деревообрабатывающее и сельскохозяйственное производство, женщин было больше, чем в других.
Например, очень много женщин всегда было в Темниковском ИТЛ в Мордовии — примерно 40% от заключенных лагеря.
В 1948 году было принято специальное постановление, в соответствии с которым все политосужденные должны были быть сконцентрированы в особых лагерях. Всего было организовано двенадцать таких лагерей. В основном это была 58-я статья УК РСФСР («враг народа», ответственность за контрреволюционную деятельность), и в подобных лагерях не было осужденных по другим уголовным преступлениям. На базе Темниковского лагеря был также образован особый лагерь — Дубравный (Особый лагерь № 3). После смерти Сталина началась ликвидация ГУЛАГа, и Темниковский лагерь был просто реорганизован — там была большая женская зона, куда продолжали принимать в основном осужденных по политическим статьям. Сейчас в этом районе находится порядка семнадцати колоний, четыре из них женские.
В центральной части России было большое количество сельскохозяйственных колоний, где пребывали осужденные на срок до трех лет. Известно, что туда попадало очень много женщин. У таких колоний не было названий, им давали номера.
Во времена Великой Отечественной процент женщин в лагерях был самым высоким: около 12–14% от всего количества заключенных. Такие цифры выходили из-за того, что более миллиона заключенных мужчин были отправлены на фронт. В остальные времена женщин было не более 10% — в среднем 5–7%.
Кроме того, число женщин в местах лишения свободы увеличилось из-за указа о самовольном уходе с предприятий военной промышленности. Документ был принят в самом начале войны: работники, покидавшие предприятия, связанные с оборонной промышленностью, получали от пяти до восьми лет лагерей. Среди осужденных по этой статье как раз было много молодых женщин, потому что именно они работали на заводах, пока мужчины были на фронте.
Нередко предприятия эвакуировали — их переносили на новое место вместе с рабочими, среди которых было немало подростков в возрасте 15–16 лет. Бывало и такое, что мальчиков и девочек разлучали с родителями — например, если мать работала в госпитале или любом другом месте, которое не подлежало эвакуации. На новом месте многие подростки не выдерживали голода и холода — и убегали с необустроенных предприятий, назад в родные края, к родителям. За что, впоследствии, и попадали в трудовые колонии для несовершеннолетних. Тех же, кому к тому времени исполнилось 16 лет, отправляли в исправительно-трудовые лагеря. Ребята были молоды, и по возрасту и состоянию здоровья подходили для работы, в том числе на Колыме.
Как был устроен лагерь
Лагерь — это обширная структура, состоявшая из многочисленных отделений и пунктов и подразумевавшая временные командировки.
Например, в Карлаге (Карагандинском лагере в Казахстане) было целое отделение, созданное специально для «жен изменников родины», которое женщины назвали АЛЖИР (Акмолинский лагерь жен изменников Родины).
Восемьдесят лет назад здесь была глухая степь, зимой температура воздуха доходила до минус 40 °С, летом стояла изнурительная жара и круглый год дул сильный ветер. Одновременно в лагере было около 8000 осужденных женщин, один барак был рассчитан на 300 человек.
Такие же отделения были в Томском и Темниковском лагере. 15 августа 1937 года вышел приказ НКВД, в соответствии с которым жены «врагов народа», осужденных Военной коллегией Верховного суда СССР и военными трибуналами, отправлялись в лагеря на 5–8 лет, а их дети подлежали изъятию и отправке в детские дома особого режима. Что касается подростков, то в их отношении вопрос решался отдельно. Тех, кто, по мнению следователя, высказывал антисоветские настроения, отправляли в колонии для несовершеннолетних или в исправительно-трудовые лагеря — с 16 лет.
Следствие по этим делам велось недолго: 1–2 допроса, на которых женщин спрашивали, знали ли они об антисоветской деятельности мужей.
В специальных лагерных отделениях для «жен изменников родины» режим был строже, чем для обычных уголовниц. Им нельзя было писать письма детям, а если они отправляли запросы о судьбе своих мужей, обычно приходил лаконичный ответ «десять лет без права переписки». Только в начале 1990-х годов выяснилось, что такая формулировка означала, что мужчину расстреляли. В лагерях, где женщин было большинство, им часто приходилось выполнять тяжелые работы, которые в других ИТЛ выполняли мужчины.
В АЛЖИРе сохранилось очень много изделий, сделанных руками женщин-заключенных. В этом лагере женщины инициировали создание целого швейного производства. До заключения многие из них, как и мужья, занимали высокие должности — например, Марианна Анцис, жена секретаря горкома, до ареста была директором швейной фабрики. В лагере она предложила организовать швейно-вышивальное производство. Для женщин устроили конкурс, отобрали лучших мастериц, а Мария Анцис стала директором этого цеха. Продукцию поставили в производственный план, рабочий день длился не менее восьми часов, иногда приходилось работать сверхурочно.
Но работа в помещении, а не на «общих работах», например по заготовке камыша, помогала женщинам сохранять здоровье.
Женщинам разрешили работать со спицами и иглами, а в других лагерях это было запрещено.
О том, как с помощью предметов рукоделия можно было поддержать или поблагодарить соузниц, в своих воспоминаниях рассказывала Циля Янковская — одна из первых нейрофизиологов в СССР.
С мужем Рафаилом, преподавателем марксизма и ленинизма, у них были схожие взгляды: они были преданы советской власти. Несмотря на это, в 1938 году Рафаила арестовали за контрреволюционную деятельность, затем арестовали Цилю.
В заключении Циля пробыла несколько месяцев — ее выпустили в том же 1938 году. Она не знала, что ее муж уже казнен, и продолжала бороться за его освобождение: писала обращения на имена всех высокопоставленных чиновников, и в результате добилась личного приема генерала Серго Гоглидзе, одного из главных организаторов сталинских репрессий. На встрече она рассказала свою версию событий: она и муж, учившийся в Институте красной профессуры, арестованы по ошибке, и никак не могут быть против власти — об этом говорят ее письменные показания.
Вероятно, именно эти показания, где были указаны имена сотрудников следствия, и послужили причиной, что спустя тринадцать лет она снова оказалась в заключении, на этот раз на куда более долгий срок. В 1950 году Цилю Львовну пригласили прочитать лекцию в клубе работников НКВД, а затем, через полтора года, еще одну. После второй лекции, в 1951 году, ее арестовали за «клевету на органы НКВД». Янковская получила максимальный срок — десять лет в ИТЛ. Через пять лет это решение отменили за отсутствием состава преступления.
На этапе в Карлаг (ИТЛ в Казахстане) Циля Львовна как более опытная заключенная заботливо опекала своих попутчиц. Чтобы хоть как-то выразить благодарность, женщины делали для нее самодельные игрушки: «Очень многие из этого этапа были отличные рукодельницы, из ниточек кашне они двумя спичками вязали чудесные игрушечные носочки, рукавички с узорами. Однажды я сидела у стола и читала книгу, а с верхних нар мне спустили чудесную беленькую собачку. Другой раз мне спустили парочку негритят: мальчика и девочку из шерстяной нитки. Негритята были с толстыми красными губами, а на головах — восточные тюрбаны с помпонами», — писала она в воспоминаниях. Янковская и сама, как многие заключенные, занималась рукоделием, причем получалось довольно талантливо. Однажды молодая воровка, увидев, как Циля распускает нитки из старых чулок, чтобы вышить коврик, предложила украсть для нее нитки мулине. Та, конечно, отказалась.
В 1939 году лагерные отделения для «жен изменников родины» были переведены на общелагерный режим, и женщинам разрешили переписку с детьми и родственниками. Также они могли отправлять посылки с изделиями, которые изготавливали в лагере, чтобы хоть как-то восстановить связь с детьми и помочь им пережить разлуку.
Дело в том, что лагерь не был просто учреждением для исполнения наказаний, где всё строго контролировалось и жизнь протекала исключительно по инструкциям, присланным из Москвы. Это был особый мир, общество со своими моральными нормами и законами. Администрация не могла контролировать всю жизнь лагерного мира. Для начальников лагерей главным было выполнение производственного плана, чтобы отчитаться перед руководством, отсутствие саботажа, трудовая дисциплина и средний процент смертности: если этот процент был низким, администрация считала, что условия в лагере слишком мягкие, если высоким, возникали опасения, что выполнять производственный план будет просто некому.
Для женщин в лагере главным было выжить и избежать общих физических работ. Как правило, это был труд в очень тяжелых условиях: в Воркутлаге — в шахте, на Колыме — на прииске, в Норильлаге — на рудниках.
Общие работы требовали колоссальных физических сил, на них была самая высокая смертность и после трех месяцев таких работ заключенный фактически становился инвалидом, «доходягой» на лагерном сленге. Работая в помещении, избежать смерти было значительно легче.
Находясь в лагере, важно было попытаться найти лишний кусок хлеба, который всегда был у уголовников-рецидивистов с очень большими сроками. В лагере находилось много простых людей, которые получали баснословно большие сроки за преступления, которые не соответствовали их вине. Например, женщины, которые самовольно уходили с предприятий, по указу о спекуляции получали пять лет за незаконное создание или перепродажу какой-то продукции. Все они оказывались в мире, которым заправляли уголовники, и иногда именно рукоделие помогало заработать на лишний кусок хлеба. Евгения Гинзбург в воспоминаниях о Колыме рассказывала, как вышивала для уголовницы подушку — она полюбила заключенного и мечтала подарить ему красивый подарок, но сама вышивать не умела.
Для Валентины Митиной, в 1937 году томской студентки, рукоделие тоже стало способом получить в лагере дополнительный паек. Она была арестована в ходе одной из самых «расстрельных» операций Большого террора — «харбинской» (тогда были арестованы все, кто работал на Китайско-Восточной железной дороге).
В 1932 году она приехала в Советский Союз с семьей из десяти человек, из которых в 1937 году было арестовано восемь. Из них трое погибли в лагерях, двое были расстреляны, один пропал без вести. Отец умер через пять месяцев после освобождения в 1948 году. Из восьми арестованных в семье в живых осталась одна Валентина Георгиевна.
«До 1937 года утром улицы [Томска] заполнялись нескончаемым потоком студентов (транспорта в городе не было). Эти людские реки текут и вливаются в двери многочисленных вузов. Их коридоры шумят от говора и смеха. А в 1937 году город вымер. Улицы почти пустые, в коридорах — ни шума, ни смеха. Ночью мечутся по городу „черные вороны“. Тишина. За окнами и стенами с тревогой слушают: остановится машина или пойдет дальше. И вот в один из сентябрьских дней „ворон“ остановился около общежития ТЭМИИТа. Зашли в одну из комнат: „Кто харбинцы? Выходите!“ Без предъявления ордеров, каких-либо документов. Вывели и повезли. Забирали всех подряд: студентов, преподавателей, служащих, домохозяек, безработных, 70–80-летних стариков, парикмахеров, уборщиц, сапожников, сторожей, продавцов, колхозников. Надо спешить, нужны бесплатные рабочие руки. План спущен. Выполнять!» — вспоминает Валентина.
Валентину отправили на Северный Урал в Ивдельлаге, где она пробыла до 1947 года. В лагере работала на общих лесозаготовительных работах, после пяти лет заключения освоила курсы десятника по приемке древесины, затем, выучив латынь (помогло знание английского), последние три года заключения работала медсестрой. Она пишет о тех временах: «Я хорошо вышивала и вязала. Знакомство в больнице с вольнонаемными врачами, медсестрами и с их знакомыми дало возможность принимать от них заказы. Появился „приварок“ к пайке хлеба. Однако мой талант чуть не сгубил меня. Начальник лагеря, желая поднять свой престиж, к каким-то сталинским датам решил представить начальству вышитый моими руками портрет Сталина. Я наотрез отказалась. И был издан приказ (причину найти не трудно) — отправить меня на штрафной лагерный пункт, где в основном содержались бандиты. И только заступничество знакомых вольнонаемных спасло меня».
В разных лагерях у женщин было разное положение. Например, где-то мог быть более человечный и понимающий начальник. Воспоминания историка и этнографа Нины Гаген-Торн сохранились как раз благодаря такому начальнику.
В лагере запрещалось что-либо писать и хранить, за исключением писем, которые проверяла цензура. Начальник лагеря, узнав, что Нина пишет воспоминания, предложил оставлять их у него, чтобы сберечь при обысках.
Поэтому большую роль играл человеческий фактор и, со временем, осознание нелепости происходящего в стране. Это особенно ощущалось в конце сороковых годов, когда термин «враг народа» потерял свою остроту: некоторые сотрудники лагерей были свидетелями огромного количества несправедливости, понимали, что многие заключенные — не «враги народа», и шли на разного рода уступки.
О положении женщины в лагере
Осужденные по уголовным статьям считались «социально близкими элементами» к рабочему классу и подлежали исправлению трудом. За исключением осужденных по самой тяжкой 58-й статье Уголовного кодекса — они были «врагами народа», то есть врагами всех граждан советского государства. Остальные уголовники понимали: политзаключенные — самые презренные, самые слабые и беззащитные, за них вряд ли заступится лагерная администрация.
Наиболее комфортное положение в лагерях было у так называемых бытовиков — казнокрадов, просчитавшихся бухгалтеров, которые не принадлежали к криминальному миру. Это не грабители и убийцы — и в то же время,не осужденные по политическим мотивам. Как правило, в лагерях именно они были бригадирами, нарядчиками, учетчиками, работали на внутрилагерных хозяйственных должностях. Политических заключенных лишь за редким исключением назначали на такие должности. Что касается работы, то разницы между заключенными мужчинами и женщинами не было: норма выработки ставилась независимо от пола заключенного.
Возможно, женщинам было тяжелее, особенно молодым: в лагере был высок риск стать наложницей уголовника. Нинель Мониковская в интервью Музею истории ГУЛАГа рассказывала, что не было такого унижения, которого ей как женщине не пришлось бы пережить в лагере. Когда ей было шестнадцать, она получила срок десять лет: Нинель жила на оккупированной фашистскими захватчиками территории и обвинялась в связи с немцами. Когда ее этапировали в лагерь и вели под конвоем, с ней были еще двое мужчин уголовников, которые напрямую сказали ей: в лагере, куда они отправляются, женщин мало, и лучше ей выбрать кого-то из них двоих, чтобы не стать добычей многих.
В своих воспоминаниях «Пути больших этапов» актер Вацлав Дворжецкий как раз описывает подобный драматичный случай. В лагерном театре, где он играл, была очень красивая молодая актриса. Ей приходилось отбиваться от внимания уголовников, и мужчины, которые играли с ней в театре, пытались ее защищать. Но, к сожалению, в конечном итоге им это не удалось. Уголовники пробрались в женский барак, выкрали актрису и надругались над ней. После этого она оказалась в больнице и покончила там жизнь самоубийством.
Женщина, как правило, в лагере была жертвой, историй о женском заступничестве мало. Тем не менее такие встречаются. Евгения Гинзбург рассказывала, что во время этапа из Ярославля во Владивосток, в вагоне были только политические заключенные — их переводили из тюрем в лагеря на Колыме. Но, когда у них был морской этап из Находки в Нагаево через Охотское море, они впервые встретились с криминальным миром, с уголовницами-рецидивистками, в трюме этого парохода. Уголовницы начали их откровенно грабить — интеллигентные женщины были беспомощны и не могли дать им отпор. Это был мир, с которым они никогда не сталкивались в повседневной жизни — с другими нормами морали и совершенно иной лексикой:
«Нам казалось, что в наш трюм нельзя больше вместить даже котенка, но в него вместили еще несколько сот человек, если условно называть людьми те исчадия ада, которые хлынули вдруг в люк, ведущий к нам в трюм. Это были не обычные блатнячки, а самые сливки уголовного мира. Так называемые стервы — рецидивистки, убийцы, садистки, мастерицы половых извращений. Я и сейчас убеждена, что таких надо изолировать не в тюрьмах и лагерях, а в психиатрических лечебницах. А тогда, когда к нам в трюм хлынуло это месиво татуированных полуголых тел и кривящихся в обезьяньих ужимках рож, мне показалось, что нас отдали на расправу буйно помешанным.
Густая духота содрогнулась от визгов, от фантастических сочетаний матерщинных слов, от дикого хохота и пения. Они всегда пели и плясали, отбивая чечетку даже там, где негде было поставить ногу. Они сию же минуту принялись терроризировать „фраерш“, „контриков“. Их приводило в восторг сознание, что есть на свете люди, еще более презренные, еще более отверженные, чем они, — враги народа!
В течение пяти минут нам были продемонстрированы законы джунглей. Они отнимали у нас хлеб, вытаскивали последние тряпки из наших узлов, выталкивали с занятых мест. Началась паника. Некоторые из наших открыто рыдали, другие пытались уговаривать девок, называя их на „вы“, третьи звали конвойных. Напрасно! На протяжении всего морского этапа мы не видели ни одного представителя власти, кроме матроса, подвозившего к нашему люку тележку с хлебом и бросавшего нам вниз эти „пайки“, как бросают пищу в клетку диким зверям.
Спасла нас Аня Атабаева, секретарь райкома партии из Краснодара, плотная смуглая женщина лет 35, с властным низким голосом и большими руками бывшей грузчицы. Она размахнулась и изо всей своей богатырской силы двинула по скуле одну из девок. Та рухнула, и в трюме на секунду воцарилась изумленная тишина. Аня воспользовалась этим и, вскочив на какой-то тюк, возвысившись таким образом над толпой, отпустила громовым голосом такую пулеметную очередь отборной ругани, что блатнячки обомлели. Жалкие твари, они были столь же трусливы, сколь подлы. Аня первая из нас поняла, что к ним относится поговорка: „Молодец среди овец, а на молодца и сам овца“».
В отличие от обычных уголовников, политзаключенные были очень разношерстными: и интеллигенция дореволюционного толка, и партийная номенклатура, и обычные крестьяне и рабочие, которые были осуждены за антисоветскую агитацию — их называли «болтунами» и «анекдотчиками». Все политзаключенные смотрели на мир разными глазами. Это очень ярко иллюстрируют воспоминания Павла Овчаренко. Обычно воспоминания о ГУЛАГе писали грамотные, образованные, интеллигентные люди. А Павел был краснофлотцем, служил на дальнем Востоке — обычный деревенский девятнадцатилетний парень, которого осудили за антисоветскую агитацию на восемь лет лагерей. Он писал, что в бараке с «контриками» ему было скучно, поэтому он ходил к блатным, научился там играть в карты и даже сам их изготавливал. Женщины в его воспоминаниях жертвами не были — наоборот, он описывает, как ему приходилось буквально отбиваться от внимания уголовниц.
О человечности в нечеловеческих условиях
Но всё же помимо испытаний и разочарований женщины могли обрести в лагере настоящих подруг.
Первый раз ленинградскую художницу Наталью Лазареву КГБ арестовал в сентябре 1980 года — за высказывание против войны в Афганистане, участие в создании журнала «Мария» и членство в одноименном женском клубе.
В 1980-м участницы клуба составили «Обращение к матерям» против ввода Советских войск в Афганистан. Они рассказывали об огромных потерях армии и призывали женщин прекратить кровопролитие и не отдавать сыновей на «необъявленную и бандитскую» войну. Вместо гибели на чужой земле они призывали выбрать для них тюремное заключение.
В сентябре 1980 при обыске в художественной мастерской Натальи Лазаревой, занимавшейся оформлением журнала, среди рисунков был найден черновик ее «Обращения к женщинам мира»: Наталье не понравилось, как написан текст, она скомкала бумажку, но не выбросила. По иронии судьбы, черновик нашли при обыске, и первый срок она получила за текст, который, кроме нее, никто не читал.
С требованием освободить Наталью выступили российские эмигранты, французские феминистки, члены Конгресса США и Европейского парламента. Это не помогло, но по сравнению с инакомыслящими тех лет, художница получила более мягкий срок — одиннадцать месяцев трудовых лагерей.
В интервью 1999 года Наталья рассказывала, что, пройдя через ужасы заключений, «не могла больше оставаться в стороне и не заниматься правозащитной деятельностью, что в те времена оценивалось как „антисоветская деятельность“». Поэтому после освобождения Лазарева участвует в выпуске шестого номера журнала «Мария». Самиздатский журнал затрагивал темы политики, религии, философии и общественной жизни без прикрас. Во время подготовки седьмого выпуска Наталью арестовывают, и на этот раз осуждают на четыре года лагеря строгого режима и два года ссылки по ст. 70 УК за «антисоветскую пропаганду».
Свое заключение она отбывала в Дубравлаге — лагере для политзаключенных в Мордовии, где с первых дней из нее попытались сделать осведомительницу. Когда стало ясно, что эти попытки безнадежны и что Лазарева не пойдет против своей совести, началась ее травля. Ее избивали, сажали без теплых вещей в ШИЗО — штрафной изолятор, где было очень холодно. Этот же метод использовали против тех, кто не выполнял трудовые нормы.
В лагере Наталья подружилась с поэтессой Ириной Ратушинской, осужденной за религиозные стихи, которая пыталась ее поддержать: писала заявления в прокуратуру и обращения к общественности, чтобы придать гласности насилие над заключенными. Но помимо этого Ирина нашла еще один способ приободрить подругу и подарила ей платок с вышитым лягушонком — символом Натальи Лазаревой.
Наталья тоже дарила подруге подарки. Например, Ратушинская вспоминает, как художница подарила ей на день рождения лавровый венок: «Все эти лавры, конечно, вытащены из баланды последних месяцев, лавровый лист почему-то на зэках не экономят. Под общий смех меня поворачивают в фас и в профиль и находят, что венок мне очень идет, а стало быть — я должна ходить в нем до вечера. Через пару дней мы узнаем, что история с венком обошлась Наташе в лишение ларька: накануне моего дня рождения, поздно вечером, она сидела в цеху и выгибала плоскогубцами проволочный каркас, на который планировалось крепить мои лавры. Неожиданно пришла Подуст, попыталась приставать к Наташе с разговорами, а не получив ответа, написала рапорт начальнику лагеря: Лазарева, мол, подстерегала ее в темноте с тяжелым предметом. Тяжелый предмет — были те самые плоскогубцы. Начальник лагеря наверняка так же хохотал, как и мы, однако ларька-то всё равно надо лишать — так почему бы не за это!» — пишет Ирина.
Как после всех испытаний заключенным удавалось сохранить в себе человечность, способность дружить и помогать друг другу? Возможно, интеллигентам было проще сохранить прежнее отношение к миру. В тяжелые времена их поддерживала литература, в частности поэзия, часто они сами писали стихи, записывали воспоминания. И конечно, многих поддерживала мысль о том, что на свободе их ждали родные, дети, с которыми заключенные после освобождения стремились восстановить связь.
Разумеется, время, проведенное в лагере, перечеркивало очень многое. Практически невозможно было восстановить профессию, часто не получалось установить близкие, душевные отношения с детьми после десяти, пятнадцати или даже двадцати лет разлуки. Если говорить про конец 1940-х и 1950-е годы, после тюрьмы люди возвращались далеко не в самый благополучный мир, где все остальные тоже пережили трагедию — Великую Отечественную войну. Сочувствия было мало, поскольку тяжелые времена были у всех, люди переживали свои страдания и редко интересовались тем, что происходит в лагере. С другой стороны, бывшие заключенные не чувствовали себя изгоями из-за того, что все вокруг, кроме них, счастливы — все были несчастливы по-своему. Но даже в самые темные времена у людей получалось находить дружескую поддержку, единомышленников и силы верить в лучшее.
