Ненадежные близнецы. Как нацистские ученые заставили людей поверить в генетическую природу шизофрении и почему их выводы не заслуживают доверия

Высокие цифры наследуемости психиатрических заболеваний пришли к нам из ранних, непрямых генетических исследований. Эти работы десятилетиями вызывали вопросы у критиков, но мнения «несогласных» (в числе которых был один из крупнейших генетиков XX века Ричард Левонтин) было недостаточно, чтобы сместить доминирующую в науке парадигму. Однако позже — совершенно внезапно — против догмата науки выступили сами гены. Ни одно из молекулярных исследований шизофрении, проведенных за последние 40 лет, не смогло найти не только единого гена, «отвечающего» за болезнь, но даже и небольшой группы генов, которые играли бы хоть сколько-нибудь значительную роль.

Всё, что смогли обнаружить тысячи дорогих молекулярных проектов, — это большие группы генов, связанные с очень маленьким процентом вариации болезни в популяции. Ничего определяющего. Ничего имеющего серьезную предсказательную силу. Ничего универсального. То же самое случилось и с остальными основными психиатрическими расстройствами.

Как написал в середине 2000-х британский психиатр, исследователь шизофрении Тимоти Кроу, если на заре молекулярной эры генетики, занимавшиеся психиатрическими расстройствами, были уверены в неизбежности успеха — осушим «генетический пруд и найдем на дне нужные гены», — то теперь приходится заключить: пруд пуст. Исследования генома, вопреки всем ожиданиям, не дали науке четких и явных «корней» душевных расстройств, но вот что самое удивительное: мы, как общество, этого вовсе не заметили. И каким-то образом продолжаем верить в наследственную природу ментальных проблем еще больше, чем на заре молекулярной эры. Почему?

Откуда берется расхождение между данными молекулярных и «семейных» исследований, о чем говорит и не говорит нам термин «наследуемость», почему нам так трудно отказаться от генетических объяснений ментальных проблем и в чем сложность с непрямыми методами исследования генетики шизофрении? Давайте разбираться.

В этой части статьи мы обсудим историю генетики при Рейхе, близнецовые исследования и исследования семей, а во второй — исследования усыновленных детей, находки молекулярной психиатрической генетики и то, почему психиатрия может оказываться предвзятой по отношению к своим собственным данным.

Двойная наука Рейха

В 2005 году Петер Проппинг, немецкий исследователь, занимавшийся изучением алкоголизма и душевных расстройств, директор Института генетики человека в Бонне, упомянул в своей статье «историю, ставшую вечным Дамокловым мечом, нависшим над психиатрической генетикой». Проппинг говорил о раннем этапе развития науки, которой отдал годы работы. Информация эта не самая популярная, но пионеры психиатрической генетики, люди, первыми взявшиеся за изучение вопроса наследственности душевных расстройств, были убежденными евгениками — и сотрудничали с нацистским режимом.

Отца-основателя науки, немецкого ученого Эрнста Рюдина, коллеги в шутку называли «Геббельсом от психиатрии» (за его вклад в идеологию Рейха); ученые, ставшие пионерами психиатрической генетики в США, Британии, Дании и Швеции, были его учениками в знаменитой Мюнхенской школе Института Кайзера Вильгельма.

Западные учебники по генетике и классические биографии, написанные до начала XXI века, обычно описывают Рюдина как тихого, аполитичного ученого, больше всего на свете ценившего истину. Совсем другую картину открывают нам работы историков науки. Эрнст Рюдин был активным политическим деятелем, убежденным представителем движения евгеников, утверждавшего, что люди изначально, от природы, делятся на «качественных» и «не очень» (евгеничных и дисгеничных); что социальные различия между людьми обусловлены именно этой наследственной разницей (бедные бедны не оттого, что общество построено по принципам неравенства, а потому, что ленивы и тупы от природы); что для того, чтобы облагородить общество — или даже спасти его от тотальной деградации, — необходимо в первую очередь улучшать генофонд.

Собственно говоря, какая-то степень евгенических взглядов в те времена (конец XIX — начало XX века) была нормой, по крайней мере — мейнстримом.

Евгениками были политики, врачи, бизнесмены, а также немалая часть ученых-генетиков. Но одни при этом считали, что для благополучия общества нужно стимулировать рождаемость у благополучных людей среднего и высшего класса (положительная евгеника), а другие настаивали, что без «негативных» мер (ограничить репродукцию среди людей с ментальными проблемами, проституированных женщин, людей с эпилепсией, иммигрантов, бедняков и прочих нежелательных элементов) поезд не поедет. Рюдин относился ко второй группе.

Как указывает немецкий историк медицины Фолькер Релке, первые идеи о стерилизации неблагополучных групп населения (алкоголиков) были высказаны Рюдиным еще в начале XX века, а «Сообщество расовой гигиены» организовано им и его коллегой Альфредом Плетцем в 1905 году, когда Гитлер еще учился в реальной школе. Рюдин и коллеги активно приветствовали приход нацистов к власти, воспринимая НСДАП как политическую силу, способную реализовать их идеи на практике. Вступив в новообразованный Комитет по расовой политике, они принялись за разработку «Закона о предупреждении наследственно больного потомства». Закон предполагал массовые стерилизации сразу множества групп людей: «слабоумных», «шизофреников», «эпилептиков», «людей с маниакально-депрессивным расстройством», с «наследственными слепотой» и «глухотой» (коллега Рюдина, психиатрический генетик Ханс Люксенбургер, предлагал также стерилизовать детей, которые плохо учатся в школе, но идея поддержана не была). Закон о стерилизациях вступил в силу уже летом 1933-го, спустя всего несколько месяцев после прихода Гитлера к власти, а уже через несколько лет Рюдин начал лично активно сотрудничать с Паулем Ниче, директором «Программы Т-4» — первого проекта массового уничтожения людей в Рейхе, в рамках которого будет убито от 275 до 300 тысяч (точные цифры неизвестны до сих пор) людей, страдающих от психических, неврологических болезней и расстройств развития (среди них тысячи детей). По данным исследований архивов и переписки, проведенных Фолькером Релке, Рюдин лично финансировал эксперименты Юлиуса Дойссена в Гейдельберге, в рамках которых врачи убивали детей, чтобы исследовать их мозг. А в перерывах между работой он принимал медали из рук фюрера и поздравлял его с памятными датами, например, вот так:

«От самого сердца желаем Адольфу Гитлеру, чтобы судьба даровала ему возможность вести Великую Германию к сияющим высотам мирного развития!»

После падения Рейха «Геббельс от психиатрии» отделается штрафом в 500 марок и мирно умрет в собственном доме; более того, учебники и биографии XX века будут, как правило, описывать его в положительном ключе. Парадоксально? Нет, вполне предсказуемо. Рюдин был одним из главных лиц неврологии и психиатрии Германии, директором престижнейшего института DFA (сейчас Институт психиатрии Макса Планка). К 1945 году с Рюдиным или кем-то из его школы успели поработать десятки, сотни ученых по всему миру, и никому не хотелось, чтобы прежде уважаемый коллега пошел ко дну, бросив тень на их собственную репутацию. Что еще более важно, ученики Рюдина успели стать влиятельными учеными в своих странах. Если бы мрачная роль психиатрической генетики в деятельности Рейха была признана официально, это навсегда разрушило бы их карьеры.

Необходимо было обелить не только лично Рюдина, но и всю молодую науку, символически отщепив ее от нацистского режима, на который она работала, и здесь огромную роль сыграл самый влиятельный и известный из учеников Мюнхенской школы — американский генетик, эмигрант из Рейха Франц Каллманн. Еще с момента эмиграции он — в переписке, беседах, выступлениях — вдумчиво конструировал миф о «двойной науке» Рейха. Согласно ему, нацисты занимали себя «псевдонаукой» — лживая, лубочная, насквозь политизированная, она имела такое же отношение к «настоящей» (той, которую практиковал он сам и коллеги), как крики попугая — к человеческой речи. «Настоящей» науки (разумеется, кристально чистой и свободной от любой идеологии) нацисты не понимали; всё, что они могли, — это искажать ее, грубо используя в своих интересах; ученые — не идеологи, не пособники режима, а жертвы его извращений. Об Эрнсте Рюдине Каллманн свидетельствовал, что тот якобы состоял в НСДАП «лишь формально».

Миф о «псевдонауке» Третьего рейха оказался крайне популярным — и очень живучим (его транслирует, например, влиятельный ученый Ирвин Готтесман в одной из самых известных книг по психиатрической генетике — «Генезис шизофрении», 1991 год). Одно из его косвенных последствий — укрепление нашей наивной веры в то, что «настоящая» наука якобы всегда объективна и свободна от политики. А на биографии Франца Каллманна стоит остановиться подробнее, ведь в ней, в ее извивах и вехах, в каком-то смысле, отражена вся эволюция психиатрической генетики за начало и середину XX века — с эволюцией плотно вплетенной в нее евгенической мысли.

Американские учебники и биографии относятся к Каллманну еще мягче, чем к Рюдину, — чаще всего он предстает в них «беженцем из нацистской Германии». Действительно, Каллманну в 1936 году пришлось эмигрировать из Рейха в США, но вовсе не потому, что нацистов не устраивали его взгляды, а из-за еврейского происхождения. Работы Каллманна по наследственности были как раз очень выгодны Рейху, а в некоторых вопросах он был значительно ретивее, чем официальные врачи СС (например, предлагал стерилизовать не только людей с диагнозом шизофрения, но и всех их здоровых родственников). Эмигрировав, он не сменил взглядов: в конце 1930-х писал, что «даже самый ретивый сторонник свобод признает, что человечество… безусловно было бы счастливее, избавься оно от своих шизофреников… биологически дефектных индивидов». Если вы думаете, что под «биологически дефектными индивидами» Каллманн имел в виду тяжело нарушенных людей, прозябающих в учреждениях, — вы ошибаетесь. «Шизофренический ген», утверждал он, опасен не только тем, что наводняет интернаты, но и тем, что снабжает общество «неприспособленными чудаками, асоциальными эксцентриками, любителями приключений, фанатиками и псевдоспасителями мира» (все те типы людей, которые, судя по всему, вызывали у Каллманна неприязнь).

Несмотря на всю свою одиозность, Каллманн вовсе не был глупым человеком, и после 1945 года он перестанет призывать к стерилизациям и уж тем более намекать на массовые убийства людей. Вместо этого он начнет агитировать за генетическое консультирование: убедить «дисгеничных» мужчин и женщин, чтобы они отказались от размножения сами. Влиятельный, уважаемый ученый с идеальной репутацией «беженца от фашизма», он всё же до конца жизни останется в членах правления Американского евгенического сообщества.

К чему этот экскурс в историю — и почему имеет значение, что ранние генетики шизофрении разделяли евгенические взгляды? Дело не в оценке их человеческих качеств, гуманности или уровня морали, а в том, что взгляды и убеждения непосредственно определяли то, как они подходили к науке. Евгеническая идеология изначально строилась на идее, что все формы «расстройств» и «отклонений» передаются по наследству. Приступая к первым исследованиям (тем самым, что легли в фундамент научных установок, простоявших весь ХХ век), Рюдин и его коллеги не задавались вопросом: «Определяет наследственность душевные болезни или они зависят только от условий жизни?» — а спрашивали: «Как именно психические расстройства передаются по наследству?»

Они изучали (и доказывали) наследственную природу заболеваний, будучи абсолютно уверенными в ней заранее, — а когда исследования давали «неудобные» результаты, могли их просто не публиковать (как случилось с масштабным исследованием маниакально-депрессивного психоза, проведенным Эрнстом Рюдиным и не показавшим наследственной связи).

Важно также понимать, что вопрос, как именно передаются психические заболевания, задавался не ради поиска чистой истины, а с вполне прикладными политическими целями: выяснить, как распространяется «дефект», чтобы почистить от него общество и тем самым спасти его от деградации. История психиатрических генетиков в Рейхе, пишет Фолькер Релке, строилась не по принципу «хорошие исследования используют в дурных целях»; «теория» в их работах оказывается неотделима от «практики» (то есть массовых стерилизаций). В общем, пионеры психиатрической генетики были крайне далеки от идеальных ученых в вакууме, своими методами скорее напоминая «ученых-самолетопоклонников», о которых говорит Ричард Фейнман в знаменитом пассаже о «карго-культе» в науке.

Стоп, стоп, скажет читатель. В итоге какое всё это имеет отношение к генам? Окей, евгеники, окей, предвзяты — но что это говорит о том, передается шизофрения «через гены» или нет? Совершенно верно: никакие личные и даже профессиональные недостатки ученых еще не доказывают, что их изначальные установки неверны. Но это повод внимательнее присмотреться к тому, как они получали свои доказательства.

Неудачные семьи

Первым методом изучения генетики шизофрении стали семейные исследования. Дизайн их интуитивно понятен: берем «индексов», или «пробандов», людей с интересующим нас признаком, потом собираем информацию об их родственниках — и выясняем, встречается этот признак у них чаще, чем в целом в популяции, или нет.

Создан этот формат был еще в XIX веке; одно из самых известных таких исследований вышло из-под пера Фрэнсиса Гальтона — основателя движения евгеники. Проанализировав генеалогию «лучших людей» родной Великобритании — художников, музыкантов, ученых, судей и т. д., — Гальтон обнаружил, что все они происходят из ограниченного числа успешных, влиятельных семей. Факт поразительного открытия он изложил в книге «Наследственный гений» — положив тем самым начало долгой и неумирающей традиции: объяснять социальные феномены действием природных факторов. Гальтон, конечно, понимал, что юный лорд скорее найдет время на живопись, юриспруденцию и уроки фортепиано, чем сын конюха, каменщика или пекаря, но убежден был, что социальными причинами можно пренебречь. Талант, считал он, всегда пробьет себе дорогу, а раз этого не происходит — значит, бедняки просто менее одарены от природы.

Эрнст Рюдин приложил «семейный» формат к исследованию шизофрении. В исследовании 1916 года он собрал и проанализировал данные о тысячах родителей, братьев и сестер более чем 700 пациентов, содержавшихся как «шизофреники» в лечебницах Баварии. В работе использовались новейшие для тех времен научные методы — систематизированный подбор участников исследования, инструменты статистики, и неудивительно, что она произвела фурор. Но еще более влиятельным стало семейное исследование шизофрении Франца Каллманна. Уже после эмиграции в США, в 1938 году, он выпустил результаты изучения десяти тысяч родственников «шизофреников», содержавшихся в одном из госпиталей Берлина с 1893 по 1902 год.

Работа была нелегкой, жаловался Каллманн: часть из означенных родственников уже умерли, часть изо всех сил бегали от ученых; в процессе сбора информации, по его словам, приходилось иметь дело с «людьми низшего сорта», задействовать полицию и «доверенных агентов». Впрочем, в итоге рабочей группе Каллманна удалось собрать достаточно информации для выставления диагнозов. Итоговые подсчеты показали: цифры заболеваемости среди родственников пациентов гораздо выше, чем в обществе в целом. Эти результаты, писал Каллманн, убедительно демонстрируют: шизофрения имеет наследственную природу и передается рецессивными генами.

Что было не так с этим доказательством и с аналогичным более ранним исследованием Рюдина? Вообще-то — практически всё.

Во-первых, контрольных групп и принципа слепоты в психиатрических исследованиях в те времена еще не существовало. А без этих ограничительных рамок ученым (особенно в ситуации изначальной предвзятости) легко начать обманывать самих себя. Как пишет знаменитый палеонтолог и биолог-эволюционист Стивен Джей Гулд в своей книге «Ложное измерение человека», самообман в результате предвзятости — самый распространенный и самый типичный вид обмана в науке. Гулд иллюстрирует этот принцип забавной историей американского биолога XIX века Сэмюэла Мортона.

Мортон, пишет Гулд, был полигенистом (сторонником теории, что расы людей — отдельные виды) и, само собой, свято верил в превосходство белой расы над остальными. В те времена считалось, что интеллект связан с объемом черепа, и Мортон собрал гигантскую коллекцию человеческих черепов с целью провести их измерения. Вскоре он с удовлетворением обнаружил, что черепа белых — гораздо больше черепов индейцев; за индейцами шли азиаты; самые мелкие и жалкие черепа (и почему мы не удивлены) оказались у черных. На самом деле никакой разницы в объемах мозга между расами нет; размер черепа пропорционален размеру тела. Разница, подтвердившая идеи антрополога, была ложным эффектом, результатом неосознанной манипуляции с его стороны. Черепа Мортон мерил, заполняя их льняным семенем, а то, сколько семян поместится в череп, зависит от того, с какой силой его встряхнуть и как тщательно затем утрамбовать. Достаточно было, пишет Гулд, чуть активнее потрясти «тревожаще крохотный белый» череп и послабее утрамбовать «пугающе крупный черный», чтобы получить результаты, доказывавшие, что собратья по белой расе во всем превосходят чернокожих, азиатов и коренных американцев. Предвзятость способна кардинальным образом исказить реальность, исследуемую ученым, даже если речь идет о простой числовой категории; что уж говорить о такой смутной, размытой вещи, как решение вопроса: «шизофреники» столяр Ганс, садовник Вилли или (давно умершая) белошвейка Эмма или нет.

Но проблемы оставались бы, даже если бы Франц Каллманн и Эрнст Рюдин проводили свои исследования по всем современным стандартам. Дело в том, что — как уже широко признано в наше время — любое семейное психиатрическое исследование в состоянии лишь указать на возможную генетическую природу признака, но не доказать ее. Объясняется это просто: кроме генов члены семей делят сотни, если не тысячи самых разнообразных жизненных воздействий: от традиций воспитания, социального класса и уровня доходов до диеты и воздуха, которым они дышат. Как можно быть уверенным, что дело именно в генах, а не в этих общих воздействиях?

Пример, который приводит в своей книге «Иллюзия гена: генетические исследования в психиатрии и психологии под микроскопом» американский психолог Джей Джозеф: пеллагра, болезнь, вызываемая недостаточностью питания, а точнее — острым дефицитом в пище витамина Б3 и аминокислоты триптофана. Пеллагра вызывала дерматит, диарею, в тяжелых случаях деменцию и смерть; в начале XX века она была широко распространена на юге США. Когда выяснено было, что именно вызывает пеллагру, ее стали эффективно лечить добавками к рациону. Но пока причина не была выяснена, многие считали, что у болезни есть генетический компонент. К примеру, известный биолог Чарльз Б. Дэвенпорт в 1916 году утверждал, что хотя пеллагра — не наследственный признак в том смысле, в котором им является цвет глаз, «наследственная предрасположенность» — важное условие заболевания. В подтверждение своих идей Дэвенпорт выпустил многостраничное исследование генеалогии страдавших пеллагрой, по которому было ясно видно: эта болезнь циркулирует в определенных семьях.

Пеллагра и вправду циркулировала в семьях, и наследственный компонент у нее, конечно же, был. Но передавался он не с ДНК, а с социальным положением, и назывался «нищета и голод»: болезнь поражала людей, которые большую часть года питались почти исключительно кукурузой и потому недополучали жизненно важных веществ.

Неважно, о каком признаке идет речь — психическое расстройство, хороший музыкальный слух, способности к математике, — в любых семьях биологическое наследование неотделимо от общих условий жизни. Иными словами, любое классическое семейное исследование неизбежно «загрязнено» факторами окружающей среды.

Это принципиальное ограничение метода стало очевидным довольно рано. И хотя семейные исследования продолжали использоваться генетиками весь ХХ век, было понятно, что идеальным форматом их назвать нельзя. Ученые искали другие способы исследования, таких, которые позволят взвесить «природу» отдельно, уверенно и точно выделив ее из внешних факторов. Способом, обещавшим это сделать, стал классический близнецовый метод.

Абстрактные близнецы

Близнецы еще с XIX века воспринимались учеными как феномен, с помощью которого можно изучать наследственность (к примеру, Фрэнсис Гальтон подмечал «волшебные совпадения» в поведении близнецов, которые, с его точки зрения, доказывали идею превосходства природы над средой). В середине 1920-х годов стало окончательно понятно, что близнецы бывают двух типов: однояйцевые (идентичные, монозиготные, МЗ) и разнояйцевые (дизиготные, ДЗ). Первые наследуют один и тот же набор генов, тогда как вторые — всё равно что простые сиблинги, созревающие и рождающиеся одновременно: у них, как у обыкновенных братьев и сестер, примерно 50% (от 38% до 61%) общего генетического материала.

В 1924 году немецкий ученый Герман Вернер Сименс, евгеник и представитель движения за расовую гигиену, предложил сравнивать степень похожести двух типов близнецов с целью выяснения роли генетического фактора в развитии болезней и человеческих особенностей. Логика была такова: и монозиготные, и дизиготные пары близнецов растут вместе, в семьях. Значит, среда на них действует «одинаково», и единственная разница между двумя типами — в количестве общих генов. Раз так, то если монозиготные близнецы чаще, чем дизиготные, «совпадают» по какому-нибудь признаку (например, оба имеют один и тот же диагноз) — значит, дело именно в генах, и роль наследственности для этого признака высока. Пары, где оба близнеца имеют изучаемую особенность, назвали «конкордантными», те, где один близнец имеет ее, а другой — нет, — «дискордантными».

Идею быстро поставили на службу обществу: в 1929 году вышло исследование криминальности, проведенное ученым Йоханнесом Ланге, который на основе изучения 13 монозиготных и 17 дизиготных пар уверенно заключил: склонность к преступлениям надежно передается через яйцеклетки и сперму, а значит, необходимо «делать невозможным рождение людей с выраженными криминальными тенденциями». Странно говорить обо всем человечестве на основании изучения шестидесяти человек? Ланге был в этом не одинок. Участников для исследования найти нелегко, и небольшие выборки были типичными для психиатрической генетики домолекулярной эры. Выводы о людях «в целом» нередко делались по материалам изучения нескольких десятков или пары сотен людей, поэтому для окончательного решения критическое значение могли иметь диагнозы троих, двоих или даже одного человека.

Близнецовый метод был значительно перспективнее исследований семей и, конечно же, не мог не заинтересовать Франца Каллманна и его коллег (например, Элиота Слейтера, также учившегося в Мюнхенской школе психиатрии у Эрнста Рюдина, а теперь ставшего самым влиятельным психиатрическим генетиком в Британии). Ученые с энтузиазмом принялись за работу; Каллманн к 1946 году проанализировал данные нескольких сотен пар близнецов с шизофренией (к 1953 году это число приблизилось к половине тысячи); Элиот Слейтер к 1953 году изучил почти сто пар. Проблема в том, что принципа слепоты и контрольных групп в психиатрии всё так же не было, зиготность тоже не умели определять точно. Сами исследователи решали не только кто из близнецов «шизофреник», а кто нет, но и какие из пар — однояйцевые, а какие — разнояйцевые. Можно предположить, что при такой невероятной свободе исследователям было еще легче исказить результаты, чем бедному антропологу Мортону с его черепами.

Пример того, как нередко выглядела диагностика в близнецовых исследованиях, описывают в своей книге «Не в наших генах: биология, идеология и человеческая природа» психолог Леон Камин, нейробиолог Стивен Росс и генетик Ричард Левонтин. В исследовании Элиота Слейтера монозиготную пару близняшек, где одна из сестер имела диагноз шизофрения и умерла в психиатрической клинике, записали в «конкордантную» (вывод, выгодный для генетической теории) на основании того, что выжившая близняшка (пожилая женщина, в душевном здоровье которой не сомневался никто из знакомых) оказалась недостаточно приветлива с интервьюерами («подозрительность и замкнутость в общении часто являются последствиями шизофренического психоза», писал Слейтер; «…мы не смогли собрать фактов о том, каким было ее психическое расстройство… но весьма вероятно, что это была шизофрения»). Другой случай из практики близнецовых исследований: дизиготную пару близнецов, где один был болен шизофренией, записали в «дискордантную» (вывод, также подтверждающий идею важности генов) на основе трехминутного разговора на крыльце с женой второго близнеца, сообщившей, что тот здоров. И еще один пример (имевший место уже в 1972 году): члена дизиготной пары каким-то образом записали в «здоровые», а саму пару в «дискордантные», хотя семья была против участия в исследовании и ученые ни разу не видели ни одного из близнецов.

Франц Каллманн так никому и не открыл, какие именно методы использовал для определения того, кто в парах близнецов «шизофреник», а кто нет; часть пар, по собственным свидетельствам, он вообще никогда не видел, принимая решения на основе того, что о них говорили окружающие. Итоговые данные идеально, до процента, легли в его же собственную теорию, изложенную годами ранее. Теория предсказывала цифру «конкордантности» монозиготных близнецов в 70%, результаты показали 69% (86% после применения метода возрастной коррекции). Исследование Слейтера в 1953 году дало почти ту же цифру — 68%.

Ни одно из более поздних близнецовых исследований не выдавало таких мрачных прогнозов для носителей «шизофренического гена». Строго говоря, с каждым десятилетием уровень «конкордантности» близнецов в исследованиях падал. Если в ранних близнецовых работах (до 1960-х годов), по данным психолога Джея Джозефа, этот уровень в среднем составляет 61%, то в более поздних (начиная с 1960-х годов) — 22% (одно из финских исследований вообще дало цифру, равную нулю: никто из монозиготных близнецов не «совпал» по диагнозу шизофрения). Связано это, конечно, не с тем, что как-то изменились человеческие гены, а с появлением новых стандартов проведения исследований — ученые уже не могли решать, в какой графе поставить галочку, ориентируясь на подход «я художник, я так вижу», да и зиготность начали определять несколько точнее.

С точки зрения современной методологии результаты, полученные таким образом, которым их получали Каллманн и Слейтер (без слепоты, контрольных групп, критериев диагностики и т. д.) — скорее сайнс-фикшен, чем серьезная наука.

Как указывает Ричард Левонтин в «Не в наших генах», цифры, которые получал Каллманн в разные годы и в разных исследованиях, «слишком хороши, чтобы быть правдой», — они каждый раз четко укладывались в теорию не зависели ни от смены стран, ни от изменения количества изучаемых людей. Тем не менее за все десятилетия, прошедшие с той поры, эти вызывающие подозрения результаты так и не были толком пересмотрены, кочуя из учебника в учебник под видом достойных и адекватных данных. Что еще более важно, они сместили парадигму всей психиатрии. После каллманновских 86% любое исследование, утверждавшее, что наследуемость шизофрении равна 50%, 40% или 30%, казалось разумно скромным — таким, которое даже как-то стыдно оспаривать; никому не приходило в голову, что цифры наследуемости могут быть в реальности равны 3%, 5% или нулю.

Так-так, скажет читатель. Окей, допустим, ранние исследования проводились с нарушениями — ну а с поздними-то что не так?

Проблема в том, что, как и с «семейным» дизайном, ни одно, даже самое качественно проведенное близнецовое исследование не в состоянии полностью «отцепить» наследственность от социальных факторов. Весь метод строится на одном критическом допущении — на «гипотезе равной среды» (equal environment assumption, EAA), которая гласит, что средовые воздействия для двух типов пар близнецов одинаковы. То есть что монозиготные близнецы не «ближе» друг с другом, что с ними обращаются не более «одинаково», чем с дизиготными, что их опыт «не более общий». И гипотеза эта очевидно неверна. Об этом говорят не только повседневные наблюдения и опыт людей, но и результаты, собранные в процессе работы самими генетиками.

Еще в 1940 году американский исследователь Гарольд Картер, обобщая десять лет близнецовых исследований, написал:

«Предположение, что влияния среды примерно одинаковы для двух типов близнецов, видится несостоятельным любому, кто наблюдал близнецов в их окружении… монозиготные близнецы больше привязаны друг к другу, у них чаще бывают общие друзья, они проводят вместе больше времени, а друзья, родители, учителя и знакомые обращаются с ними так, будто они схожи больше, чем дизиготные близнецы».

Позже Эйнар Кринглен, известный норвежский психиатр, указал в своей работе: слияние идентичности в детстве испытывали 90% монозиготных близнецов (против 10% дизиготных), 35% из монозиготных близнецов путали учителя, 25% — родители (дизиготных близнецов учителя и родители не путали совсем), 72% монозиготных близнецов (против 19% дизиготных) «воспитывались как единое целое» и т. д., и т. п.

Если с монозиготными близнецами обращаются более «похоже», а степень их близости друг с другом выше, чем у дизиготных, то нельзя исключить: повышенная «конкордантность» по шизофрении вызвана только этим более схожим обращением, большей близостью, то есть факторами среды, а не биологией. Проще говоря, они чаще болеют «парами» оттого, что теснее связаны друг с другом, а гены тут ни при чем. И возможно, думая, что изучают ДНК, ученые на самом деле изучали этот социальный феномен.

Критику близнецового метода в психиатрии начали озвучивать с 1960-х годов (психиатр Дон Джексон сформулировал ее в одиннадцати пунктах). У ученых, использовавших метод, было два варианта: расстаться с ним (признав, что и все предыдущие результаты, полученные с его помощью, не могут считаться достоверными) или каким-то образом переформулировать «гипотезу равной среды». В итоге они выдвинули два дополнительных аргумента, защищающих гипотезу.

Итоги дискуссии вокруг близнецового метода оказались странными.

С одной стороны, многие влиятельные психиатрические генетики еще в 1960–1970-х годах признали, что, как и семейные исследования, метод не в состоянии полностью «отцепить» наследственность от среды и может лишь указать на возможную роль генов, но не доказать ее. В поисках более совершенного инструмента они перешли на изучение усыновленных детей, которые, по крайней мере на первый взгляд, не имеют с биологическими родителями ничего общего, кроме генов.

С другой стороны, многие генетики продолжают верить в научную валидность метода. Результаты близнецовых исследований продолжали и продолжают использоваться как подтверждение идей наследственности — как в науке, так и в медиа. Ссылки на эти результаты можно увидеть и во вводных словах к статьям по молекулярной генетике, и в учебниках и научно-популярных книгах, и на форумах, где обсуждается психиатрия, — одним словом, везде. Отсылки к данным Каллманна нашлись и в отечественном сборнике о шизофрении, опубликованном в СССР в 1980-е годы. Используются близнецовые исследования не только в психиатрии — за последние десятилетия они применялись для изучения того, что именно люди предпочитают есть на завтрак; паттерна использования мобильных телефонов; склонности детей грызть ногти; пьяного вождения, «одиночества», «счастья» и уровня физической активности у молодых людей и т. д. Несмотря на то, что конфликт сторонников метода с критиками так и не был толком разрешен, исследования близнецов оказались невероятно успешным аргументом, закрепив в научном поле — и в нашем сознании — представление о том, что гены играют огромную роль в том, почему одни из нас душевно благополучны, а другие — нет.

Во второй части статьи мы разберем проблемы одного из самых знаменитых исследований генетики шизофрении — датско-американского исследования усыновленных, а также находки молекулярной генетики и главный вопрос: почему наша вера в «наследственность» психиатрических болезней выдерживает испытание не только временем, но фактами, которые ей противоречат?

Но сейчас хотелось бы остановиться на еще одном — очень важном — вопросе.

Концепция шизофрении связана с огромным уровнем стигмы и предрассудков. Известно, что в ХХ веке в США шизофрению чаще диагностировали людям с низким социальным статусом, чем представителям среднего и высшего классов. Есть основания полагать: дело было не только в объективных факторах, но и в предвзятости (психиатры менее охотно выдавали «приличным» пациентам диагноз, связанный со стигмой). Даже сейчас американцы афроамериканского происхождения получают этот диагноз почти в 2,5 раза чаще, чем белые; по крайней мере частично это связано тенденцией психиатров «не замечать» у черных расстройств настроения, диагностируя шизофрению вместо тяжелой депрессии. То, какой пациент получит диагноз, на протяжении XX века могло быть связано и со страной его проживания.

В известном эксперименте начала 1970-х 69% американских докторов, просмотрев видеозапись с замкнутым, чувствительным тридцатилетним парнем, диагностировали его как «шизофреника». Среди английских психиатров к тому же мнению пришли только 2%.

Проблема не только в том, что разница между шизофренией, ПТСР или тяжелой депрессией может находиться «в глазах смотрящего», но и в том, что сам концепт шизофрении изначально довольно проблематичен. Создан он был психиатром Крепелином более ста лет назад, когда врачи не так четко, как сейчас, различали «психиатрических» и «неврологических» пациентов. Известно, что популяция «шизофреников Крепелина», кроме психологических симптомов, имела массу физических особенностей, которые мы сейчас с болезнью никак не ассоциируем: отеки, повышенную работу сальных желез, зрачки разного размера. Как полагает клинический психолог, исследовательница концепта шизофрении Мэри Бойль, часть больных Dementia praecox, как ее назвал Крепелин, на самом деле страдала от последствий эпидемии летаргического энцефалита — «постэнцефалитического паркинсонизма», впервые описанного в 1910-х годах Константином фон Экономо. Описания части больных Крепелина и больных фон Экономо совпадают почти полностью, вплоть до мелочей. Возможно, именно наблюдая больных с поражением мозга и ошибочно объединяя их с «обычными» душевнобольными, Крепелин и сделал ложные (как мы знаем сейчас) выводы о том, что «шизофреникам» никогда не становится лучше и что они якобы не в состоянии выздороветь спонтанно.

Концепт Крепелина активно критиковали весь ХХ век, но он не поддавался пересмотру — возможно, в силу того, какую значительную, системообразующую роль играл для психиатрии. Но в последнее время голоса, утверждающие, что от термина «шизофрения» в принципе стоит отказаться — например, сменив его на более подходящий «спектр психозов», — раздаются всё громче. Одно из самых ярких таких высказываний опубликовано в 2015 году в блоге на Huffpost.

«Термин „шизофрения“ просто описывает разнородный набор видов поведения и человеческих переживаний; он никак их не объясняет, и со временем будут выяснены сотни разных причин таких состояний — и десятки разных форм лечения. „Шизофрения“ — это совершенно точно не единая болезнь».

В самих словах ничего особенно удивительного нет, но примечательно то, от кого они исходят. Их автор — не «антипсихиатр», не философ или социолог, а американский профессор психиатрии Аллен Фрэнсис, глава комитета по разработке четвертого издания DSM — «Библии психиатров», американского классификатора болезней, документа, во многом определяющего то, что мы считаем болезнью, а что — нет.

Если критики концепта правы и «единой болезни» не существует, а есть «спектр», множество состояний, которые медицина ошибочно объединяла в одно целое, — то как в принципе можно найти «единые гены» этого ошибочного целого?

Как мы увидим из второй части, молекулярные исследования скорее подтвердили этот скепсис.

Но сейчас продолжим наше путешествие — в Данию 1960-х годов, где нас ждут гомофобия, HARKing, сталкинг и «пограничная шизофрения», которую можно диагностировать почти у кого угодно.