Печальный странник в стерильном боксе: 200 лет одиночества в европейском искусстве

С конца XVIII века отношение к одиночеству сильно поменялось. Население земли стремительно росло, люди массово переселялись из сельской местности в города, где чувствовали себя потерянными и изолированными друг от друга, несмотря на плотность застройки. Развивающаяся наука поставила под сомнение все существующие до этого истины, а Французская революция еще и в корне изменила традиционный политический уклад.

Культура романтизма была одной из тех, что пытались осмыслить существование человека в этом новом миропорядке. Благодаря романтикам одиночество стало своего рода формой существования творческого человека — поэта, художника, философа. Образы, которые появились в литературе и искусстве, — это скитальцы, изгои, отшельники, стремящиеся на лоно природы, подальше от удушливой толпы и светской суеты. Романтиков манило бегство — в прошлое, экзотические страны, опиумные грезы или даже смерть.

Лирический герой романтизма противопоставлялся социальным системам и действующим правилам, он был беспокойным, одиноким и склонным к саморазрушению или разрушению других, как Онегин, или Печорин, или Чайльд Гарольд.

Кстати, именно благодаря романтикам мы так любим Винсента Ван Гога — пожалуй, самого одинокого и непонятого художника в мировой истории. Образ голландского гения с отрезанным ухом, отвергнутого женщинами, не сумевшего найти близких по духу людей и, главное, творящего не ради денег, а ради великого искусства, будоражил сознание не одного поколения. До сих пор бытует мнение, что истинный художник должен быть именно таким — неприкаянным бессребреником и, возможно, немного сумасшедшим. В начале ХХ века эту эстафетную палочку с легкостью подхватил Модильяни, который также был коммерчески неуспешен, пусть и вместо ментальных проблем обладал букетом зависимостей.

Общество до сих пор питает слабость к трагическим отщепенцам, видя в них своеобразных пророков и носителей истин. Однако, если хорошенько покопаться в архивах, становится понятно, что возведенные в абсолют трагические судьбы гениев — зачастую складно придуманный миф, который помогал арт-дилерам и потомкам наживаться на художественном наследии.

Одиночество рубежа XIX–XX веков — это многочисленные городские кафе, наполненные пестрой толпой, куда заблудшие души стремятся не за контактом, а за краткосрочным слиянием — чтобы просто почувствовать себя живыми.

И у Брейгеля, и у малых голландцев в изображении пирушек или уличных праздников мы видим действительно веселящихся людей, а в томных сценах в парижских кафе Прекрасной эпохи — сплошное отчуждение. Люди за одним столом даже не смотрят друг на друга, каждый обречен переживать свою тоску сам по себе.

Особую роль играет зеркало, на фоне которого обычно изображается одинокий герой или, что чаще, героиня. Как, например, в картине «Мадлен» Рамона Касас-и-Карбо.

Сидя в одиночестве за столиком с бокалом и сигарой, Мадлен погружена в свои невеселые мысли. Толпа на заднем фоне только подчеркивает ее сиротство. Люди в зеркале — не реальность, а лишь ее отражение, что делает социализацию эфемерной, а потребность в близости более пронзительной.

Еще один неизменный типаж одиноких женщин в кафе — любительницы абсента, коих, например, у того же Пикассо целая серия. Абсентистки не ищут собеседника, полностью погруженные в медитативное опьянение, они сосредоточены исключительно на себе самих.

Эта ситуация до боли напоминает современных посетителей городских заведений, только вместо бокала с абсентом у них в руках смартфон, а взамен людей в зеркале — безымянные подписчики по ту сторону экрана, которые не то чтобы являются реальностью, но создают ощущение толпы.

Художники-экспрессионисты рассматривали одиночество как наивысшую форму страдания. Знаменитый шедевр «Крик», где фигура вопящего существа противопоставлена двум удаляющимся мужчинам, великолепно раскрывает внутреннее ощущение человека эпохи модерна.

Никто не слышит, никто не замечает моего отчаянья, я изолирован от других, мне больно, мне страшно, но люди равнодушно проходят мимо, даже не оглядываясь, и всё, что мне остается, — это беззвучно вопить.

В «Крике» Мунка видят предчувствие грядущих войн, революций, травмы холокоста, экологической катастрофы и много чего еще. Но, скорее всего, художник, переживший смерть и безумие близких, таким образом отобразил свое посттравматическое расстройство, придав ему форму застывшей в вопле ужаса мумии.

Экспрессионистам, особенно второй волны, вообще было свойственно трагическое мироощущение. И безумцы Сутина, и покалеченные солдаты Дикса — всё это образы покинутого богом и отвергнутого обществом человека-«урода», лишенного возможности исправно функционировать в идеально выстроенном механизме социума.

Зародившийся после Второй мировой войны экзистенциализм сформулировал новый тезис:

«Человек конечен, обречен на свободу и вынужден бороться с миром за смысл своего существования».

«Шагающий человек» Альберто Джакометти — символ травмы двух страшнейших войн — выносит вердикт ХХ веку. Сгоревшая спичка, узник концлагеря, слабый, одинокий и потерянный в сартровской реальности — том самом оставленном богом мире, он бредет без цели и надежды. Вздувшаяся, шероховатая фактура истонченного силуэта, словно обожженная плоть или запекшаяся рана, воплощает хрупкость жизни и неизбежность боли. Мир жесток, дьявол внутри каждого, жертва и палач — не более чем отражение друг друга.

Экзистенциальной пустотой и внутренним отчуждением наполнены картины и американца Эдварда Хоппера. Это всегда безликие комнаты отелей, однотипные закусочные или пустынные улицы и беспощадный свет, изолирующий застывшие фигуры хопперовских героев от хоть какого-нибудь счастья и взаимопонимания.

Сам Эдвард Хоппер был тяжелым человеком, жестоко обращавшимся со своей женой — художницей Джозефиной Нивисон. Их тотальная несовместимость в семейной жизни нашла воплощение в красноречивых образах «одиночества вдвоем», как на картине «Лето в городе», которая наполнена напряженным безмолвием и разобщенностью.

У Рене Магритта «Влюбленные» при более пристальном взгляде тоже оказываются не так уж и влюблены. Каждый из них окутан коконом собственных чувств и травм, через призму которых воспринимает визави. И то, что на первый взгляд кажется воплощением тезиса «любовь слепа», оказывается воплощением слепоты к инаковости и невозможности принять другого человека.

Эту тему подхватил и стрит-арт-провокатор Бэнкси, осовременив контекст, но оставив суть. Его «Мобильные любовники», в отличие от магриттовских, даже не пытаются найти точку слияния, они целиком и полностью погружены в виртуальное пространство своих смартфонов, хоть и максимально прижаты друг другу. Типичная для человека эпохи дейтинг-приложений физическая близость, которую вряд ли можно назвать единением душ.

Еще один британец — Дэмиен Херст, упаковывающий окружающую реальность в стерильные боксы, по-новому трактует историю о первых людях на земле. Его Адам и Ева вряд ли смогут продолжить людской род, ибо мертвы внутри и снаружи, а также отделены друг от друга зеркальной стеной.

А может, это и к лучшему?

Херст вообще мастер леденящих душу метафор. Будь то работа «Обретенная неспособность к побегу» — офисное кресло, запертое в стеклянной коробке, от которого веет самоубийственной тоской и подкрадывающимся безумием, или жуткая инсталляция «Стоя одиноко над пропастью и разглядывая арктический ландшафт чистого ужаса». Бесконечные ряды полочек с таблетками буквально от всего на свете — вот она, обезболенная реальность современного человека. Метафора современной жизни, где, чтобы не сойти с ума, нужно балансировать между запрещенными препаратами и антидепрессантами, витаминами, гормонами и медикаментами.

В XXI веке люди — это скопление искусственных химических реакций, помогающих не думать, не страдать, не чувствовать и выдавать заранее запрограммированные эмоции.

Постмодерн как он есть.

Сам Херст объяснял эту работу так: «Я начал думать о наркотиках и о том, сколько среднестатистический человек может их принять за свою среднестатистическую жизнь».

В названии работы есть отсылка к фразе главного героя нашумевшего романа Эдварда Сент-Обина — Патрика Мелроуза. Это жуткая автобиографическая история о плейбое и аристократе, пережившем в детстве сексуальное насилие со стороны отца и превратившемся в человека с тяжелыми наркотической и алкогольной зависимостями. В 2018 году вышел великолепный мини-сериал с Бенедиктом Камбербэтчем в главной роли.

Кто может быть более одиноким, чем человек, запертый в тюрьму своих травм? Раз за разом пытающийся победить, преодолеть, смириться — то есть «стать нормальным», как того требует общество, но терпящий неудачу.

Современный мир не любит неудач. Он пестрит заголовками-лозунгами — о том, что всё в твоих руках, ты можешь быть кем угодно, ты сам выбираешь свою судьбу! Но так ли это на самом деле? В какой момент приходит осознание, что, может быть, это судьба выбрала тебя?Художница-пиратка Трейси Эмин знает о травмах не понаслышке — ее отец бросил семью, когда она была ребенком, а в 13 лет художница пережила сексуальное насилие, что повлияло на всю ее жизнь.

Ее работа «Моя кровать» 1999 года стала настоящим скандалом в арт-среде и не только. Инсталляция представляла собой неубранную кровать художницы с подтеками мочи и менструальной крови на простынях, использованными презервативами, пустыми пачками сигарет и бутылками из-под водки, а также грязным нижним бельем. Работа вошла в шорт-лист премии Тернера.

Впервые в истории искусства женщина столь бескомпромиссно и вызывающе демонстрировала депрессию, покинутость и невозможность любви.

«Как-то давно у меня были отношения, когда меня три года не целовали и не обнимали, а только регулярно подвергали психологическому давлению и почти каждый день заставляли заниматься анальным сексом», — признавалась художница в одном из интервью.

Обреченные романы Эмин, лишенные даже капли настоящего тепла, всегда становились топливом ее творчества.

В 2015 году художница вышла замуж за обычный камень и, возможно, не прогадала:

«Где-то на холме с видом на море есть очень красивый камень, и он никуда не собирается. Он останется там и будет всегда меня ждать».

Наверное, это и есть спасение от одиночества для современного человека.